В сорок третьем году двадцать второго марта
В сарае на самой окраине людей заживо жгли...
Хатынь на земле Белорусской последнюю ночь доживала,
Не зная, что силы небесные ничем помочь не могли.
Согнали детишек и женщин в тот день к сараю фашисты
И, внутрь загоняя, закрыли за ними врата на засов...
Они никого не жалели, впуская внутрь адово пламя,
Похожие на безумных озлобленных диких псов.
И воздух застывший вспороли от боли кричащие дети
И стоны сердец материнских за жизни кровинок своих...
Но, только лишь рухнула дверь, из плена огня выпуская,
Карателей выстрел смертельный, спасения не дав, настиг.
Объятые жуткой тревогой, в сарае, в дыму задыхаясь,
В одежде, охваченной пламенем, они спастись не могли...
А выстрелов ретушь седая лишь с криком последним умолкла,
С последним протяжным стоном под рухнувшей крышей внутри.
Тела обожённые всюду - в сарае, на тропке у леса
И смерти ужасный запах вокруг фашистов стоял...
А что же они? Страдали? Конечно же, нет... Хохотали
И каждый из них тогда в живую мишень стрелял.
Как страшно, о Боже Всевышний! С сараем и небо пылало,
А крики и стоны Хатыни пронзали собой небеса...
Сожжённые заживо женщины, сожжённые заживо дети,
Земля Белорусская помнит тех страшных времён голоса.
Погибло сто сорок девять мужчин, стариков и женщин,
И в том числе семьдесят пять ни в чём неповинных детей...
Земли Белорусской трагедию "Хатынская повесть" венчала
Останками труб печных и пеплом кровавых земель.
Прошло уже много лет, но сердце живое помнит
О жертвах ужасной войны, что нечисть в мир принесла...
И символом всех деревень, за время войны сожжённых ,
Стал памятник "Непокорённому", запечатлевший дома.
Там сердце и ныне плачет под тихий звон колокольный
И к дому ведущих калиток порою слышится скрип...
А, мёртвого сына держащий, отец его непокорённый
Навеки в гранитном камне живым застыл, не погиб.
Татьяна Добрая