Дождь по окну выстукивает джаз, заглядывая в комнату сквозь шторы.
Там, к русской печке боком прислонясь, ведут подушки с пледом разговоры.
За письменным столом сидит Мари, лежит тихонько пыль на книжной полке. Дождю мешают падать фонари. Мари мешают думы об уборке.
Закончились подарки сентября и яблоки в вареньях у хозяек.
Мари рисует море, крики чаек и всполохи сознания вдали.
Хлеб созревает в печке, вырастая, скребутся мыши в недрах чердака, легко скользит по кисточке рука, бумага медленно темнеет, намокая.
Маяк Толбу;хин видит сны Кронштадта, Балтийский ветер теребит ресницы.
Волна от ног Мари бежит лохмато.
Восток и запад спорят про границы.
Судачат бабушки за чаем у соседки, в кого такая уродилась? Не понять. Отец был работягой. Домоседкой, хозяйственной и умной была мать.
Косматым покрывалом сизый лес трещит костями онемевших веток, в полях сугробы ростом с человека, а на краю оврага — человек.
Мари стоит, не замечая ветра, Мари рисует Зимние долины, и кончик носа отливает синим, как небо в дымке облачных прорех.
Медведь берлогу греет под ногами, остановился лось в пяти шагах. И волки обегают впопыхах овраг, чтобы не сделаться щенками.
Мари рисует снег, тропу на снеге. Мари рисует домик в три окошка.
Там бабушка, там печка, хлеб и кошка.
Подушки, плед и думы о ночлеге.
Судачат тетушки — зачем зимой в снегах Мари бродила, взяв карандаши.
Что нужно для ее больной души?
В каких она запуталась мечтах?
И ей бы лучше в Питер иль в столицу,
Наш городок не даст расти таланту…
Там, может быть, найти ей музыканта,
А лучше посетить бы ей больницу…
Мари рисует пальмы и дельфинов,
Уютное кафе на берегу. Мари привычно прикрывает спину, чтоб крылья не поранить о молву.
Мари рисует латте и бариста. Фонарики раскачивает бриз.
И пахнет кофе верой оптимиста.
И ждёт известий новых оптимист.
Мари рисует, берег оживает. Вселенная глядит через плечо — под кистью демиурга созревает пространства-времени еще один клочок.