- «Некоторые люди слышат музыку, когда она не звучит. Знакомую, слышанную прежде, а то и совсем новую, которую раньше никогда не слышали. Для этого им не обязательно быть музыкантами, они могут не знать нотной грамоты, не способны петь или играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. В конце концов у них может и не быть даже музыкального слуха, но они музыку слышат, ощущают, как холод или тепло, как свет или запах.
Музыка живёт в голове в специальном виде. Ей не надобно слов и толкований, ей безразлично время и место, окружающее, сон или явь. Она существует всегда и везде, пока мозги ещё живы, и, похоже, способна существовать отдельно от мозгов, потому что не сильно в них нуждается. Мозги в этом случае просто предмет для её обнаружения. Зеркало, возвращающее владельцу кусочка стекла изображение себя и мира.
Музыка в качестве эфира мировой гармонии первична. И не только потому, что неосязаема, невидима, необъяснима словами, а скорее от того, что не следует привычной логике ощущений, сами чувства растворены в ней и могут проявиться только на её фоне.
Всё в мире колеблется: волны в океане, микрочастицы, галактики. Колебания рождают музыку. И мы внутри неё живём, и слышим её, даже не зная об этом. А чтобы узнать и научиться узнавать её везде и всегда и жить в гармонии с миром, для этого надо набраться терпения и проявить маленькое усилие над собой.
Для этого вы и пришли в музыкальную школу, дети. Вы сделали необычный для многих, но совершенно правильный выбор. Мы поможем вам открыть этот мир во всей его полноте и всём разнообразии…»
Ольга, стоя на кровати, тряхнула нечёсаными кудрями и победоносно взмахнула рукой по направлению постера со Стингом. Лёгкий халат на ней распахнулся, обнажив загар на животе и бледный треугольник под ним, между ногами.
- Ну как, круто?!
Бабушка, Валентина Сергеевна, слушавшая монолог внучки из проёма двери в спальню, поджала губы, чтобы не сболтнуть лишнего, освободила руки, перекинув большое махровое полотенце через плечо, и дважды хлопнула в ладоши.
- Для первого урока сойдёт. Сейчас дети, говорят, продвинутые, может, и поймут что-то… Ты давай, поторопись… Не усни там, в ванной…
Она повесила чистое полотенце на ручку двери и ушла на кухню. Оттуда был слышен запах омлета со свежими, своими помидорами, только вчера привезёнными с дачи. Там ещё много работы осталось, но пришлось в город вернуться: всё-таки первое сентября, первый урок у Ольги, а родители её, безответственные, с младшими девочками в «Сочах» ещё прохлаждаются, бархатный сезон у них вместо школы, через неделю только приедут. Позвонили оттуда, попросили бабушку присмотреть. Она присмотрит, конечно, а дача-то - как? Да и внучка взрослая уже, преподаватель, гляди-ка… И что? Сама трусы не найдёт?
Валентина Сергеевна выключила газ под сковородой с омлетом и тут же начала нервничать: сколько там Ольга в ванной провозится? Сядет омлет-то, точно сядет!..
***
Когда Оля училась в музыкальной школе, то ходила до неё дворами, так быстрее получалось. Времени на дорогу жалко было тратить: и в общеобразовательную нужно было успевать, и в кружки разные, и в школу танцев. Но теперь? В белом новом брючном костюме, на каблуках, с дамской сумочкой, а не с папкой «Для нот», – извините, только по тротуару вдоль улицы. А лужи и перепрыгнуть можно в двадцать-то лет!
А вокруг какая музыка! Деревья, листья звенят, как колокольчики, полные, ещё летние, с толстыми черенками. Астры на клумбах, трава, как мембрана, по газонам. Асфальт, как кожа на барабане. Ветер в проводах, как на струнах поёт. Машины, будто фаготы и валторны, что-то из себя тяжёлое выдувают. Стёкла в домах от солнца блестят, словно крышки у роялей. А бордюры-то в полосочку – точно клавиши у органа! И в лужах от ночного дождя отражается небо с облаками – оратория, да и только!..
Когда пронёсшаяся мимо машина окатила Олю с ног до головы грязью из такой лужи, перед ней будто занавес упал, и пауза повисла на «фермато». Оля замерла и не сразу сообразила, что на сегодня концерт закончился. Дирижёр умер. Композитор застрелился сам и перестрелял весь оркестр. Зрители разошлись.
- Ой-и-и… Скотина! – процедила она сквозь зубы, не открывая зажмуренных глаз, провожая слухом звук удаляющегося транспорта. – Что же ты наделал? Лучше бы насмерть сбил, сволочь!
Разомкнув залитые грязью веки, она осмотрелась на пустынной улице, оглядела себя, всхлипнула, и не нашлась, что предпринять, кроме того, как отойти к стене ближайшего дома и присесть в отчаянии на корточки за стволом старого тополя.
***
- Да не пойду я в вашу музыкалку! – капризничал восьмилетний Саня, надувая толстые губы и поправляя сползающие с носа очки. – Меня ребята в классе засмеют… Запишите меня лучше на самбо, как Андрюшку. Его все во дворе боятся.
Мама-Люба, тридцатилетняя ухоженная брюнетка, волевая и решительная предпринимательница, а также владелица уже двух табачных киосков в городе, отвернулась от сына, устав уговаривать его обычными словами, и посылами к совести, и обещаниями сладкого и денег, и сказала мужу, безработному бомбиле, Шурику:
- Вот твоя порода! Досюсюкался со своим Сан Санычем! Вырастет хамом бескультурным, как и ты, и будет по ночам баранку забесплатно крутить и сидеть на бабьей шее! Скажешь, нет?
Шурик, невозмутимый, круглый и крепкий кабанчик с выпученными глазами, даже не встал на защиту ни себя, ни сына. Взял его за руку и повёл к двери:
- Пошли, Сан Саныч, на волю, погуляем, пока эта стерва не успокоится. Жили Барановы сто лет без скрипки, и ещё сто лет проживём. Это пусть Козловы, - Шурик кивнул на маму-Любу, - нервы друг другу пилят. А нам и одной пилы достаточно.
- Не вздумай его за руль посадить, как в прошлый раз, идиот! Обоим головы оторву! – крикнула им в спины мама-Люба на прощанье…
Шурик при этом, и не думавший сажать сына за руль, передумал. Санька с удовольствием устроился у отца на коленях в машине, для него это было делом привычным, методика была отработана: отец давит педали акселератора и тормоза и страхует его руки на баранке, а сын давит на ноги отцу. Поворотами, ближним и дальним светом, автоматической коробкой передач Сан Саныч управляет сам. Ни один пацан во дворе не мог этим похвалиться, а восьмилетний Сан Саныч – запросто: и в правилах дорожного движения разбирался, и в показаниях приборов на панели, и по зеркалам заднего вида мог машину припарковать и отматерить по-отцовски подрезающих его на трассе лихачей.
Днём первого сентября машин на улицах городка было мало, можно сказать – совсем не было. Тут до ближайших школ и пешком-то было идти минут десять, а в придачу ко всему и с погодой пофартило: солнце будто опомнилось, что лету конец, и дало жару по полной программе. После ночного дождя асфальт запарил, окна в домах пооткрывали, и взявшиеся откуда ни возьмись голуби и воробьи бросились принимать ванны в многочисленных лужах.
Их-то Сан Саныч и преследовал. Шурик научил. Подъезжаешь этак бесшумно к лужице, а потом – ап! – даёшь газку. И не оглядываешься, чтобы не запятнать совесть.
Правда, на Горького, перед музыкальной школой, какую-то девчонку, наверно, задели. Но она сама виновата: в белое вырядилась, а тут как раз солнце в глаза… Барановы и оглянуться не успели, но и девчонка их номер не смогла бы разглядеть, потому что Шурик славно газанул, а номер к тому времени наверняка грязью уже залепило.
***
Мама-Люба на торжественную часть в музыкальную школу опаздывала: заходила на рынок и взяла у знакомой старушки, Валентины Сергеевны, два ведра помидоров на засолку. Она покупала их у неё не первый год: бабушка продавала отменные томаты – один к одному, ровные, крепкие, мясистые. А уж на вкус – музыка, а не помидоры! И названия: Нота, Этюд, Фуга, Увертюра, Рапсодия.
- Чего только народ не придумает! – качала головой мама-Люба, обнюхивая поздние яркие душистые плоды.
- А ты своего малого в музыкальную школу-то отдала? – спрашивала у неё Валентина Сергеевна.
- Муж должен был отвезти сегодня.
- Шурик? Хороший мужик, безотказный, он меня вечером с дачи подвозил… И на что отдала?
- На скрипку хотела. На скрипку подешевле. А то бросают многие, а пианино, скажем, куда потом девать?
- Ой, и не говорите! – соглашалась Валентина Сергеевна, взвешивая товар. – У меня-то внучка всю голову родителям своим этим пианино простучала, пока училась. Потом в училище поступила, уехала в Москву – не нарадовались. Ещё двое девок нарожали за четыре года, в тишине-то… А теперь не знают, куда от Ольги прятаться. Сейчас вот на юг уехали с маленькими, я – на дачу. А она вернулась, внучка-то, у нас в школе будет теперь преподавать сольфеджию свою… Господи, как жить, как жить с этой музыкой, я и не знаю…
- Что вы! Музыка, это прекрасно, Валентина Сергеевна! Я вот всю жизнь мечтала, а не получилось… Теперь вот сынок, может быть, научится. Порадует мать. Без музыки нельзя. Скучно без неё, пусто… Ой!.. – взглянула Люба на часы и побежала к дому, высоко поднимая руки с ведёрными авоськами.
Дома она быстро переоделась в своё лучшее платье томатного цвета и, взглянув в зеркало, оценила себя на четыре с плюсом. Поправила помадой контур на губах, взглянула на циферблат над зеркалом и, уже спускаясь по лестнице, вновь ускорила шаг, понимая, что торжественная часть в музыкальной уже началась.
***
Оля спряталась от прохожих за стволом старого тополя, растущего на газоне между тротуаром и домом, выходящим своим фасадом на проезжую часть улицы. Ей было плохо, так плохо, что совсем никак. Хоть прохожих и не было, лучше не становилось. Она была в полной растерянности, в отчаянии от случившегося.
Без музыки, постоянно звучащей вокруг неё, и мир изменился. Стал мерзким и грязным, как её лицо и одежда. Стал вонючим и бесформенным, как собачья какашка, оставленная под тополем чьим-то приблудным псом. Оля плакала и не вытирала слёзы. Вздыхала и постанывала почти неслышно.
Однако, женщина, торопившаяся куда-то, её заметила. Заглянула за тополиный ствол и спросила:
- Ты что тут сидишь? Кто тебя обидел?
Как смогла, Оля ей рассказала, что случилось, куда и зачем она шла. Женщина подняла её с газона и осмотрела со всех сторон.
- Подумаешь, горе какое! – говорила она, стаскивая с неё костюмчик. – Сейчас переоденемся и всё хорошо будет… Тебя ведь Олей зовут? Ты внучка Валентины Сергеевны?.. А я Люба… И размерчик у нас с тобой похожий, и платьице у меня чистое, почти новое… Ты не стесняйся, успеем, поменяемся, никто ничего и не заметит…
Когда переодевание подходило к концу, мама-Люба протерла Олино лицо и волосы влажной салфеткой, собрала её кудри в хвост и закрепила пучок на голове банковской резинкой из своей сумочки. Покрутила Олю перед собой, посмотрела, как сидит на ней платье и полюбовалась на свою работу.
- Знаешь, а так даже лучше! Больше на учительницу похожа. Ну, дуй на урок, музыкантша.
- А вы?! – опомнилась Оля, с ужасом глядя на Любу, на свой изрешечённый грязью костюм. – Как же вы домой пойдёте?
- Я-то? Просто мужу позвоню, подъедет, да отвезёт… Делов-то!.. Он и тебя, кстати, может к нам подвезти. Тряпочки твои постираем, высушим и погладим, чтобы бабушка не ругалась… У тебя сколько сегодня уроков?
- Два. Две группы.
- Вот и хорошо… Ну, беги!
И Оля побежала, как в детстве, через дворы…
***
Барановы, Шурик с Сан Санычем, скучали на жёстких откидных стульях в последнем ряду актового зала музыкальной школы. Зал был полон. Сначала выступал старый директор и рассказывал в цифрах о достижениях своих выпускников: сколько из них поступило в музучилище в этом году и в прошлом, и за всю долгую школьную историю. Потом выступала новый завуч. Эта рассказала, какие новые классы в школе открылись, в каких конкурсах ученики победили, в каких мероприятиях участвовали. Потом выступали спонсоры и благотворители из тех, кто побогаче. Эти поздравляли учителей своих детей и внуков, дарили преподавателям большие букеты и что-то в красивых пакетиках. Следом выступали учителя и благодарили спонсоров и благотворителей за ремонты, за выделенные автобусы для хора и ансамблей, ещё за что-то, но цветов богатым не дарили. Те просто вставали со своих мест и все им хлопали в ладоши.
Барановы тоже хлопали, а сами наблюдали за дверью: ждали, когда войдёт мама-Люба и они помашут ей, чтобы она увидела, где они сидят.
Но в мамином платье, цвета спелых помидоров, вошла не мама, а какая-то взрослая девочка, которую тут же пригласили на сцену, наговорили про неё много хорошего, а главное, сказали, что школа будет жить, пока в неё возвращаются преподавать её бывшие ученики, талантливые и преданные своим корням, не соблазнённые столичным лоском и карьерой, патриоты, скромные и молодые. Такие вот красивые, как Ольга Михайловна.
И Ольга Михайловна сказала всем спасибо и обратилась к будущим ученикам со словом о музыке. И говорила, как пела, на непонятном русском языке о своей любви к ней, но ясно было, что они живут так близко друг с другом, что разлучить их с музыкой в этой любви невозможно.
Сан Саныч и Шурик влюбились в Олю оба, с первого взгляда, у них уже не было сомнений в том, стоит ли учиться здесь, и, собственно, какая разница, на каком инструменте. Конечно, стоит! Чему угодно, лишь бы учиться у этой девушки в мамином платье, прекрасной и необыкновенной!
***
Позвонив несколько раз мужу и поняв, что его телефон отключен, Люба возвратилась домой пешком. Знакомые, встречавшиеся ей по дороге, спрашивали сочувственно: какой же идиот её так обрызгал? Как хамов таких земля ещё носит? И не запомнила ли она его номер, и какой марки и цвета была машина, и что это мог быть только заезжий, не наш, какой-нибудь бандюк, которого занесло в город не знамо зачем, и чтобы она не расстраивалась, а напоследок задавали вопрос о табаке: когда завезут тот или иной сорт трубочного, и не подорожает ли погарская или моршанская махорка…
Дома Люба уже и перестирала дорогой костюм, и высушила его и подгладила, но телефон мужа всё не отвечал. Ей в голову лезли уже дурные мысли о голодном ребёнке и об аварии, как – здрасьте вам! – заявились все трое, с Олей вместе. Люба удивилась конечно, откуда они узнали, что её нужно сюда везти? Только просто всё оказалось. Это наглый Сан Саныч пристал к девушке и спросил, откуда у неё мамино платье, а девушка у него спросила, а не Любой ли его маму зовут? И они согласились её подвезти, чтобы платье вернуть.
Потом чаю попили, поговорили о помидорах и бабушке, о Москве, об общих, как оказалось, знакомых в городе, обо всём, кроме музыки.
И только мужская половина Барановых по ходу беседы время от времени прикладывала палец к губам, будто боялась о чём-то проговориться.