„ПРИПИСКИ ПО СВЕЩЕНИ КАМЪНИ” („ПРИПИСКИ НА СВЯЩЕННЫХ КАМНЯХ”)
Владимир Янев (р. 1950 г.)
Болгарские поэты
Перевод: Наталия Сивенкова
Владимир Янев
ПРИПИСКИ ПО СВЕЩЕНИ КАМЪНИ
(Поема)
ПРИПИСКА КЪМ ПРИПИСКИТЕ
Пишех научен трактат за писателите на Санкт-Петербург – от Ломоносов до Йосиф Бродски. Не казвам, че работата не ми спореше, но беше доста уморителна. За освежаване разтворих поемата на Велимир Хлебников „Зверинец“. Тя е писана през 1909 и е посветена на В.И. – Вячеслав Иванов. Поемата начева с възклицанието „О, Сад, Сад!“ и пространно описва животните в зоопарка.
Хрумна ми тогава, че всеки един от авторите, които исках да обясня научно, напомня някаква животно: Пушкин е маймунка, обираща най-сочните плодове от дървото на поезията, Карамзин е къртица, прокопаваща засипаните галерии на историята, Гогол е безсънна сова, Достоевски – белоглав орел, Блок – пеперуда с опърлени крила... И така нататък – до русата лисичка Есенин, крокодила Чуковски и червейчето Даниел Хармс, до пчелата Ахматова и костенурката Бродски...
От тази игра на въображението започнаха да извират изречения, които се подреждаха в странна ритмика. Записвах ги през цялата нощ – чак до късния изгрев, когато изкукурига безстрашното петленце Манделщам: „Петербург, я еще не хочу умирать“. Аз също – какво, че съм грозно старо пате, което няма как да стане лебед.
Поемата на В.Х., комуто посвещавам приписките си, едва ли може да бъде прочетена наведнъж – отначало докрай. В това отношение инспириращият и новопороденият текст си приличат. А самолюбието ме заблуждава, че някой може да открие свои пасажи в моите писания. Така, както аз откривам своите в зверилницата на гениално-лудия В.Х.
В.Я.
„Где в зверях погибают какие-то
прекрасные возможности...“
В.Х.
О, Град, Град!
Където и бездомните животни са пожалени,
а знаменитостите са затворени
във паркове за знаменитости.
Бронзово е там и зъзнат.
Където Петър е сграбчил в орловите си нокти
маларичните зайци на островите и ги издига
в пияното от морски изпарения чухонско небе.
Където пустинята преорават с голи ръце,
засяват с надежди и жънат стенания.
Какъв хляб ще замесиш от тях?
Но тук се хранят с месото на величественото.
Пият кръвта на красотата.
Където свиноподобната Екатерина
превръща одисеевците в нерези,
грухтящи за фаворитство.
Където пуделчето Ломоносов
разлайва физици и лирици.
А по придворните храсти пълзи Фонвизин
и разсмива с храчици блестящата тълпа.
Където славеят на рента Державин
приспива с премерени примерни трели
благородно храносмилащите.
Но събужда маймунката в лицея!
Вижте я, вижте я:
скача по клоните на думите,
най-сочните плодове обира.
А за нас какво, Александър Африкански,
а за нас какво?!
Престанете с тези лупинги –
нека се разходим до Черната рекичка.
Там ще обясним какво по-точно за нас.
И кой е по-точен.
Където Крилов с подагрични криле
дирижира животинския хор.
А хората?
О, хората са зверове!
Където къртицата Карамзин
разравя засипаните галерии на историята,
за да се окаже, че и руснаците имат отечество.
Където винената мушица Денис Давидов
шампанизира кръвта.
Където Батюшков е дрозд обезумял.
От тебе, Град, от тебе – Град безумен!
Където Грибоедов души
с подозрителна муцуна мухоморките.
И после: „Каретата ми!“
Каква карета, котарако –
Карабас-Барабас искаш да ни ставаш, а?
Каква карета?!
Каруца волска заслужаваш.
И заслужи. В Техеран.
Където бръмбарчето Жуковски
лети на императорски криле.
Лети! Летни...
Ала къде отлитнаха декабристите?
Пет паячета са изплели мрежите си.
Висят непостижимо, докато другите...
Къде са другите?
Странно дългоного –
Кюхелбекер, ти къде си?
Каквото и да изтъчеш,
те няма да го видят...
Ще кажат, че си гол.
И ти умираш, зъзнейки.
Където пее пронизително
мъгливата птица Лермонтов.
Хищна птица трябва да е, северна,
а се изпява,
изпява,
изпява –
изпяват й песенчицата на юг.
Където безсънната сова Гогол снове...
Снов! Снов!
Така ли се възкресяват мъртвите?
Губерниите са радостни,
какво им прокобяваш, сово?!
Солото ти разваля руската хармония.
О, малък, жалък, малък,
малорусино...
Жалорусин!
Където кашлящата хиена Белински
сочи на Достоевски мършата
на отвратителния живот,
ала белоглавият орел кълве собственото си тяло –
може би така ще паднат каторжническите вериги.
Където жълтият Некрасов е нашарен от бичове тигър.
А камилската птица Чернишевски
я захрачват с камилски храчки.
Само мъдрата змия Херцен изпълзява оттук.
Тъжна,
тъжна,
тъжна змия
в лондонския зоопарк.
Където младото лъвче Толстой разкъсва девиците.
Където изящният зубър Тургенев
доказва, че не е тревопасно, а опасно животно.
И все пак Лев разкъсва девиците.
Тази пустиня с толкова църкви
още трепери от рева му.
Където мравоядът Гончаров отегчено възпява
мравешкото усърдие на немците.
(Немците пият бира и пеят помирителни песнички
на Пискарьовското гробище)
Където Александър Втори
е добре трениран кон,
но не може да прескочи седмия атентат.
Да го оплачем ли?
Достойни за оплакване са всички.
Тютчев е паун придворен,
ала очите му не са в опашката.
Фет е катеричка. А Лесков – лалугер.
Лалугерът се крие в дупките на словото,
копае тайни ходове, докато катеричката
завинаги ще ни замерва с дъхави шишарки.
Където щуката Салтиков-Шчедрин издава заповеди,
но в приказките му не вярва никой.
Спокойни са шараните,
тлъстеят в подмолите мрачни сомове,
а милите кротушки кротуват в супата.
Нали е топло там, нали...
Където Чехов не е чехълче в блатата на позора.
Като гъсеница е – опипва и преброжда всичко,
свива се в блестяща прежда
и ето – чудото,
и ето – пеперуда!
Откъде си взела тези пъргави крила?
А шарките?
Не казва пеперудата.
Навярно от мечтата.
Където специалисти по мечтателство са други.
Щраусът, заровил глава в слънцето – Балмонт.
Камилата Мережковски,
помъкнала религиите на света.
А Гипиус – колибрито – извива трелите си сумрачни.
Термитът Иванов строи вавилонски кули.
Където динозаврите са с мозъци
по-огромни от самите тях.
Тук се раждат динозаврите, но не умират.
Емигрират.
О, корабите са препълнени със мозъци на динозаври:
Булгаков, Франк, Шестов, Бердяев –
на запад ще ви лапат.
Където Аненски е зелената светулка към Царское,
към лириката царствена и строга.
Блок, Блок... Увил си е копитата с парцалите
от усмирителните ни ризи, за да не чуваме
среднощния му ход.
Блок-блок-блок!!!
Колко са черни белите нощи,
улиците, фенерите, каналите колко са черни.
А в аптеките не продават успокоително.
Блок-блок!!
Пречат му крилата да върви
и той си ги отрязва.
Блок!
Че минал е оттук
разбираш по следите кървави...
Припаднал ангел, нощна пеперудо,
пияна от ароматите на несъществуващи цветя,
за да се вдигне мракът ли заклинаш вятъра?!
Където Ленин е бълхата,
подпалила юргана мръсен на Русия.
Скачай, скачай, бълха искриста,
от тебе пламък нов ще разгорим!
Ала това е вече минало.
А може би е бъдеще?
Където футуристите
са бременните мъже на бъдещето.
Носят го като малко кенгурче в утробите си.
На петлиците си го забождат – бъдещето.
Северянин е похотлив като птицата на Ной.
Колко грациозно боде маслинката
и отпива мартинито си.
Гълъбите обичат ананаси в шампанско и себе си.
А какво обичат кълвачите?
Кълвачът Маяковски кълве ли, кълве –
разбива си главата о железните дървета,
ала гнездо за песните му няма.
Но той е умножен по много,
докато лястовичката Хлебников е само една.
И пролетта се отлага.
Зрънцата си клъвни поне, безхлебна лястовичко,
преди да отлетиш съвсем...
Къде ли?
Където ножицата ти прерязва
разграничителната линия
между живота и смъртта.
И те са съединени пролетарии.
Обикновени работници
в необикновената фабрика на думите.
Където има особен цех.
Където произвеждат природа...
Където жирафът Гумильов
с предизвикателна шия
предизвиква сабята.
Сеч,
сеч, Русийо,
сеч!
Сеяч на сеч,
сеяч на реч,
сеяч на чест...
И на безчестие!
Зверилницо,
решетките ти само хищници прегризват,
а славеите в клетките си славят свободата.
Зверско е...
Където русата лисичка Серьожа
не може да излъже примката.
Какво ти има, лисиченцето ми, какво ти има?
Талантът ли те заболя,
талантът ли те разболя,
талантът ли те залюля...
Люш-люш!
Баюшки-баю,
баюшки-и-и...
Нека, нека се разкъсват хищниците,
но слънцеглавите защо?!
Където слонът Жданов гази
солидно по цветята на духа и сме солидарни.
Хоботът астматичен преподава дишане.
Щастлив е слонът, докато пчелата...
Само мед Ахматова създава,
а на държавата стомана е необходима!
Не и Зошченко!
Кърлеж, кърлеж на смеха!
Паразитира върху мръсното бельо, мръсникът,
когато всички сме като чекисти чисти.
Не, по-добре да дойдат реалистите!
Където моржът Горки
схруска всички допотопни риби,
но костта на революцията разчекна челюстта му.
Където Алексей Толстой, тюленът,
не сваля графския си лигавник
дори на пролетарската трапеза.
Не му се плува по опасните морета –
по-добре е във басейна топъл.
Където високомерната кукувица Набоков не изкуква
макар да снася хладните си яйца в чужди гнезда.
Където Куприн се завръща кротък.
Да погалим цирковата мечка по скръбната муцуна,
какво че е била стръвница някога.
Как всичко е насериозно вече.
Как всичко е насериозно...
И винаги насериозно е било.
Абсурдно сериозно!
Където е абсурдно да си гарванът Радишчев
и да грачиш
по пътищата от престола до старопрестолната.
Където е абсурдно да си сокола Бунин –
дори питона той парализира с острото си зрение.
Където е абсурдно да си бяла врана. Да си рана.
Като Белия Андрей. Като Саша Черния.
Където е абсурдно да си Леонид Андреев –
прилеп, който винаги виси надолу със главата
и преобръща равновесния ни свят.
Където е абсурдно да си абсурдист,
защото мечтите са превърнати в действителност,
ако не слушаме, разбира се, животните.
Животно Хармс, какво животно си?
Приличаш ми на червейче –
поглъщаш мрачната земя и пак я връщаш мрачна.
Но готова за весели растения.
За лудости обериутски.
За тропически цъфтежи...
За игри с природата,
за дружески игри и представления със арлекини.
Природата сама е Арлекин, обича арлекините!
Но тук е север! Всичко е насериозно и арктически.
Дори Чуковски – крокодилът – плаче с истински сълзи,
но всички мислят, че преживя,
защото преживява някак си.
Маршак? Маршалът на орехчетата страхливи,
но неговият орех е от злато.
Ще му простим ли, Град, ще му простим ли?
О, нека са простени всички –
дори и Йосиф, който броди мил и драг по онзи свят.
Не беше ли открил той динамита тих,
от който рухват Вавилонски кули и империи?
(Погребаха черупката на костенурката във Южната Венеция,
а се кълнеше, че иска да умира на Василевския остров –
в Северната)
Нека са простени всички, нека!
И Онзи Йосиф даже нека е простен.
Нали и той е писал стихове?
Можел е да бъде неизвестно птиче,
да си има гнездо във храсталака.
А в храстите да са заплетени стенания.
Любовни.
Можел е да пее на влюбените нещо мъничко,
ала е поискал да им пее всичко.
Да го обичат, стенейки.
Нека е простен!
Където всички са простени.
И дано не се събужда повече.
Нека и дано!
Но кой няма да бъде простен?
Кой няма да бъде простен?
Кой няма да бъде...
Този, който не заспива никога!
Този, който е изкукуригал
и-и-и-и...
кукурига ли, кукурига –
обявява времето,
пери аленото си гребенче.
Безстрашното петленце Манделщам
няма да бъде простено.
Защото не иска,
не иска,
не иска да умира.
О, Град, Град!
Където и аз – грозното старо пате –
не искам,
не искам,
не искам да умирам.
И да пея лебедови песни.
Дори след грозотата.
Дори сред красотата.
Град, о, Град!
Санкт-Петербург, април 1996 г.
Владимир Янев
ПРИПИСКИ НА СВЯЩЕННЫХ КАМНЯХ (перевод с болгарского языка на русский язык: Наталия Сивенкова)
(Поэма)
ПРИПИСКА К ПРИПИСКАМ
Я писал научный трактат о писателях Санкт-Петербурга – от Ломоносова до Иосифа Бродского. Не хочу сказать, что работа мне не удавалась, но была довольно утомительна. Чтобы отвлечься, я раскрыл поэму Велимира Хлебникова „Зверинец“. Она написана в 1909 г. и посвящена В.И. – Вячеславу Иванову. Поэма начинается словами „О, Сад, Сад!“ и далее в ней пространно описываются животные в зоопарке.
Мне показалось, что каждый из авторов, которых я хотел объяснить научно, напоминает какое-либо животное: Пушкин – обезьянка, собирающая самые сочные плоды с деревьев поэзии, Карамзин – крот, раскапывающий засыпанные галереи истории, Гоголь – бессонная сова, Достоевский – белоголовый орел, Блок – бабочка с обожженными крыльями... И так далее – до русой лисички Есенина, крокодила Чуковского и червячка Хармса, до пчелы Ахмановы и черепахи Бродского...
Из этой игры воображения начали возникать предложения, которые объдинялись странной ритмикой. Я записывал их всю ночь – до позднего рассвета, когда прокукарекал бесстрашный петушок Мандельштам: „Петербург, я не хочу умирать“. И я тоже – что с того, что я старый гадкий утенок, которому не бывать лебедем.
Поэму В.Х., которому я посвящаю свои примечания, вряд ли можно прочесть сразу – от начало и до конца. В этом отношении текст Хлебникова и мой собственный текст похожи. А мое самолюбие тешит меня мыслью, что кое-кто из читателей может открыть свои пассажи в написанном мной. Как я открываю свои в „Зверинце“ гениально-сумасшедшего В.Х.
В.Я.
„Где в зверях погибают какие-то
прекрасные возможности...“
В.Х.
О, Город, Город!
Где и бездомных животных жалеют,
а знаменитости заключены
в парках для знаменитостей.
Там бронза и холодно.
Где Петр схватил когтями орлиными
острова – малярийных зайцев и возносит их
в пьяное от морских испарений чухонское небо.
Где пустыню пашут ногтями,
засевают надеждами, пожиная стенания.
Что за хлеб ты из них замесишь?
Но здесь питаются мясом величественного.
Пьют кровь красоты.
Где свиноподобная Екатерина
превращает одиссеев в хряков,
хрюкающих фаворитства ради.
Где пуделек Ломоносов
облаивает физиков и лириков.
А по придворным кустам ползет Фонвизин
и смешит блестящую толпу плевочками.
Где соловей ренты Державин
убаюкивает умеренными трелями
благородно переваривающих пищу.
Но вот он будит обезьянку в лицее!
Смотрите, смотрите:
скачет по ветвям слов,
самые сочные плоды собирает.
А нам, Александр Африканский,
а нам?!
Прекратите свои сальто мортале в воздухе –
давайте-ка прогуляемся до Черной речки.
Там точнее объясним, что нам.
И кто точнее.
Где Крылов с крыльями, изуродованными подагрой,
дирижирует хором животных.
А люди?
О, люди – звери!
Где крот Карамзин
разрывает засыпанные галереи истории,
чтобы вдруг обнаружить, что и у русских есть отечество.
Где винная мошка Денис Давыдов
заставляет кровь бурлить как шампанское.
Где Батюшков дрозд обезумевший.
От тебя Город, от тебя – Город безумный!
Где Грибоедов
с подозрением обнюхивает мухоморы.
А потом: „Карету мне!“
Какую карету, кот –
хочешь стать Карабасом-Барабасом?
Какую карету?!
Телегу ты заслуживаешь, волами запряженную.
И заслужил. В Тегеран.
Где майский жук Жуковский
летит на императорских крыльях.
Лети! Полетай...
Но куда улетели декабристы?
Пять паучков сплели свои паутины.
Висят непостижимые, тогда как другие...
Где другие?
Странное длинноногое –
Кюхельбекер, где ты?
Что бы ты ни соткал,
они не увидят...
Скажут, что ты голый.
И ты умираешь. От холода.
Где пронзительно поет
туманная птица Лермонтов.
Должно быть, хищная птица, северная,
а поет,
поет,
поет –
и на юге его песенка спета.
Где снует бессонная сова Гоголь...
Снов! Снов!
Так ли воскрешаются мертвые?
Губернии радостны,
а ты, сова, что им предвещаешь?!
Твое соло разрушает русскую гармонию.
О, маленький, маленький, жаленкий,
малоросс...
Жалосторосс!
Где кашляющая гиена Белинский
указывает Достоевскому на падаль
отвратительной жизни,
но белоголовый орел клюет свое собственное тело –
может быть тогда падут каторжные цепи.
Где желтый Некрасов – тигр в пятнах от бичей.
А верблюжья птица• Чернышевский
получает верблюжьи плевки.
Только мудрая змея Герцен уползает отсюда.
Грустная,
грустная,
грустная змея
в Лондонском зоопарке.
Где молодой лев Толстой портит барышень.
Где изящный зубр Тургенев
доказывает, что он не травоядное, а опасное животное.
И все таки портит барышень Лев.
Эта пустыня со столькими церквями
еще дрожит от его рева.
Где муравьед Гончаров надоедливо воспевает
муравьиное усердие немцев.
(А немцы пьют пиво и поют песенки примирения
на Пискаревском кладбище)
Где Александр Второй – хорошо тренированный конь,
но не можеть перескочить через седьмое покушение.
Оплачем ли его?
Все достойны оплакивания.
Тютчев – придворный павлин,
но глаза у него не на хвосте.
Фет – белочка, а Лесков – суслик.
Суслик прячется в норах слова,
роется в тайных ходах, а белка
целится в нас ароматными шишками.
Где щука Салтыков-Щедрин издает законы,
но в его сказки никто не верит.
Спокойны карпы,
толстеют под корягами мрачные сомы,
а милые мелкие рыбешки мирно сидят в супе.
Ведь там тепло, правда...
Где Чехов – не инфузория-туфелька в болоте позора.
Он как гусеница все ощупывает и обходит.
Обвивает себя блестящей пряжей
и вот – чудо,
вот – бабочка!
Где ты взяла эти живые крылья?
А пятнышки?
Молчит бабочка.
Наверное, у мечты.
Где специалисты по мечтаниям другие.
Страус, зарывший голову в солнце, – Бальмонт.
Верблюд Мережковский тащит на себе все религии мира.
А Гиппиус – колибри – вьет свои сумрачные трели.
Термит Иванов строит вавилонские башни.
Где динозавры, чьи мозги
огромнее них самих.
Здесь рождаются динозавры, но умирают не здесь.
Эмигрируют.
О, корабли, переполненные мозгами динозавров:
Булгаков, Франк, Шестов, Бердяев –
для вас есть на западе западня.
Где Анненский – зеленый светлячок Царского,
лирики царственной и строгой.
Блок, Блок... Обмотавший копыта тряпками
из наших смирительных рубах, чтобы мы не слышали
его полуночный ход.
Блок-блок-блок!!!
Как черны белые ночи,
улицы, фонари, каналы, как черны.
А в аптеках не продают успокоительного.
Блок-блок!!
Крылья мешают ему идти
и он их режет.
Блок!
О том, что он здесь прошел,
узнаешь по кровавым следам.
Обессиленный ангел, ночная бабочка,
опьяненная ароматами несуществующих цветов,
зачем заклинаешь ветер?
Для того ли, чтобы развеет мрак?!
Где Ленин – блоха,
что подпалила грязное одеяло России.
Скачи, скачи, блоха искристая,
из искры разгорится пламя!
Но это уже было.
А может быть, толко будет?
Где футуристы – мужчины, беременные будущим.
Носят его, как кенгуренка в своих утробах.
Прикалывают на петлицы – будущее.
Северянин похотлив, как птица Ноя.
Сколь грациозно прокалывает маслинку
и отпивает мартини.
Голуби любят ананасы в шампанском и себя.
А что любят дятлы?
Маяковский, дятел, – долбит, долбит
и разбивает голову о железные деревья.
И нет гнезда для его песен.
Но его много,
а ласточка Хлебников всего одна.
И весна откладывается.
Съешь хотя бы зернышко, безхлебная ласточка,
прежде чем совсем улетишь...
Куда?
Туда, где твои ножницы разрезают
границу между жизнью и смертью.
И они – соединившиеся пролетарии.
Обычные рабочие
на необычной фабрике слов.
Где есть особый цех.
В котором производят природу...
Где жираф Гумилев
с вызывающей шеей
вызывает саблю.
Сечь,
сечь, Россия,
сечь!
Сеятель сечи,
сеятель речи,
сеятель чести...
И бесчестия!
Зверинец,
твои решетки перегрызают лишь хищники,
а соловьи в клетках славят свободу.
Зверски там...
Где русый лисенок Сережа
не можеть обмануть петлю.
Что с тобою лисенок? Что с тобой?
Талант у тебя болит?
Талантом ты заболел?
Талант ли тебя убаюкал...
Баю-бай!
Баю-бай.
Баю-баюшки-баю-ю-ю...
Пусть, пусть рвутся на части хищники,
но почему же солнцеголовые?!
Где слон Жданов солидно топчет
цветы духа, а мы солидарны.
Астматический хобот преподает дыхание.
Счастлив слон, а пчела...
Только мед создает Ахматова,
а державе нужна сталь!
А Зошченко!
Клещ, клещ смеха!
Паразитирует в грязном белье, грязный тип.
Мы же – чистые как чекисты.
Нет, пусть лучше придут реалисты!
Где морж Горький с хрустом умял
всех допотопных рыб,
но кость революции разодрала его челюсти.
Где тюлень Алексей Толстой
не снимает слюнявчика графского,
даже за пролетарским столом.
Ему не хочется плыть по опасным морям.
Теплый бассейн лучше.
Где высокомерная кукушка Набоков не кукует,
хоть и сносит холодные яйца в чужие гнезда.
Куда возвращается кроткий Куприн.
Погладим циркового медведя по скорбной морде,
что с того, что он был опасным хищником.
Как все уже всерьез.
Как всерьез...
И всегда было всерьез.
Абсурдно!
Где абсурдно быть вороном Радищевым
и каркать
по пути от престола до старопрестольной.
Где абсурдно быть соколом Буниным –
он даже питона парализует своим острым зрением.
Где абсурдно быть белой вороной. Быть раной.
Как Белый Андрей. Как Саша Черный.
Где абсурд быть Леонидом Андреевым –
летучей мышью, что висит внизь головой
и переворачивает мир, полный равновесия.
Где абсурд быть абсурдистом,
потому что мечты превращеный в действительность,
разумеется, если не слушать животных.
Животное Хармс, что ты за животное?
Похож, по моему, на червячка –
глотаешь мрачную землю и возвращаешь ее мрачной.
Но готовой для веселых растений.
Для сумасбродств обэриутских.
Для цветений тропических...
Для игр с природой,
для дружеских игр и представлений с арлекинами.
Природа сама Арлекин и любит арлекинов!
Но здесь север! Все всерьез и арктически.
Даже Чуковский – крокодил – плачет настоящими слезами,
но все считают, что ничего – переживет,
потому что как-то переживает.
Маршак? Маршал пугливых орешков,
но его орех – золотой.
Простим его, Город, простим?
О, пусть все получат прощение –
даже Иосиф, что бродит по тому свету.
Не открыл ли он тихий динамит,
от которого рушатся вавилонские башни и империи?
(Похоронен черепаший панцирьв Южной Венеции,
а он клялся, что хочет умирать на Васильевском острове –
в Северной)
Пусть все получат прощение, пусть!
Даже Тот иосиф...
Ведь и он писал стихи.
Мог бы быть неизвестной птичкой,
иметь гнездо в кустах.
А в кустах переплелись стоны.
Любовные.
Мог бы петь влюбленным что-нибудь маленькое,
но захотел петь им все.
Чтобы любили его, стеная.
Пусть будет прощен!
Как и все.
И дай бог, чтобы больше не просыпался.
Пусть и дай бог!
Но кто же не будет прощен?
Кто не будет прощен?
Кто не будет...
Тот, кто никогда не засыпает!
Тот, кто прокукарекал,
и кукарекая, –
объявляет время,
топорщит алый гребешок.
Бесстрашный петушок Мандельштам
не будет прощен.
Потому что не хочет,
не хочет,
не хочет умирать.
О, Город, Город!
Где и я – старый гадкий утенок –
не хочу,
не хочу,
не хочу умирать.
И петь лебединные песни.
Даже после кошмара.
Даже среди красоты.
Град, о, Град!
Санкт-Петербург, апрель, 1996