Была такая игра в детстве: от разорванного рисунка человека или животного раздавали между играющими кусочки бумаги в клеточку, кому что достанется, и каждый из играющих на обратной стороне своего огрызка дорисовывал, на что это, как ему казалось, похоже. Потом поручали одному из игроков вновь сложить кусочки в рисунок с любой стороны, тот складывал, как попало, и получались страшные и смешные вещи. Рука оказывалась ногой, нога – рукой, а голова – туловищем. Эдакие пазлы из бумажной расчленёнки. Поросята похожие на собак, лошади-рыбы, люди-звери… Зоопарк чудовищ!
Или нальют пустую бутылку из-под кефира водой почти до горлышка, бросят внутрь стеклянный пузырек, заполненный зелёнкой наполовину, заткнут его резиновой пробкой, натянут на бутылку воздушный шарик, привяжут покрепче нитками и давай на него нажимать, как на поршень. Пузырёк в воде тонет и всплывает туда-сюда, туда-сюда. Колотится, о дно стучит. Кто-нибудь так резко надавит, что хрупкий пузырек с силой стукнется о дно и расколется, а зелёнка окрасит изумрудными разводами воду. «Утопили водолаза, кровь ему пустили!» - все прыгают от удовольствия и радуются.
То есть как ни старались дети из детских представлений составить необычно-смешное, коллективно выходило обыкновенно-уродское. Лучше фантики бы собирали, марки какие-нибудь или этикетки от спичек…
Павлика подобные игрища не привлекали. Лет в десять он искал страхов не на бумаге, не в бутылке, а в других местах.
Залезть куда-нибудь в полуразрушенный подвал или старый погреб, в метровую трубу под шоссе или в колодец; подняться на тёмный старый чердак или ветхую заброшенную мансарду; спуститься в глубокий темный овраг рядом с кладбищем или пробраться на само кладбище, когда уже стемнеет, и поискать там светлячков, фосфоресцирующих загробным светом, - вот это зэкански!
Или рыбу ловить руками. Не пробовали?
Нужно найти подмоину под берегом реки, чтобы кусты или осока над ней нависали, а там, под корнями, летом, посреди жаркого дня, прячутся плотва, ельцы и голавли с язями. Павлик медленно, осторожно, запускал в такие подмоины руки, вслепую прощупывал корни, спутавшиеся в воде, и, затаив дыхание, находил среди них что-то шевелящееся. Чаще всего это оказывалось рыбой, но попадались и мерзкие лягушки, и кусачие раки, и гадкие водяные крысы.
Плотвичек и голавликов Паша засовывал в плавки, чтобы лишний раз не вылезать из воды, а экземпляры покрупнее просто выбрасывал на берег, чтобы потом с трудом найти их, снулых, в высокой прибрежной траве.
Его вечно ободранные колючими кустами, осокой и крапивой голые конечности привлекали в воде пиявок, а на берегу - комаров и слепней. К вечеру руки и ноги зудели и чесались нестерпимо, но уже на следующий день Пашка погружал их в воду реки, и раздражение утихало, азарт охоты заглушал зуд расчесанной до крови кожи.
Паша уже тогда не мог понять, как можно всем ребячьим скопом целый день купаться в глубоком омуте, плавая туда и обратно на десяти метрах и ныряя с плоского берега в мутную воду? Бессмысленно и рисково? Ни опасения, ни страха, - ничего подобного в этих летних забавах не было! Куда там! А вот рыбу голыми руками поймать слабо? Вот где - борьба, неожиданность и неизвестность. И не в своей человечьей среде, а в рыбьей. Где ты с нею, с рыбой, на равных. Без крючков, лесок и сетей, кто – кого? Вот это спорт! Да и польза. Рыбу потом скушать можно…
Даже ночью, в постели, Пашка не позволял себе успокаиваться. Проводил эксперименты над сухопутной трусостью перед водой.
Например, прерывал дыхание и задерживал его на столько, что кровь начинала стучать в ушах, а закрытые глаза сами распахивались и находили в полной тьме на противоположной от кровати стене мерцающую точку, которая пульсировала в такт запущенному заново насосу сердца. Точка, случалось, не исчезала ещё с полминуты. И пока Паша наблюдал за ней, затухающей, то представлял себя мёртвым и что его уже никогда не будет. Вернее, хотел это себе представить, и не мог.
Он проделывал такое, ныряя всё глубже, и на высоких качелях, и даже по горло закапывался в песок, но у него ничего не получалось. Окружающий белый свет в смерти Павлика ему отказывал, не признавался. Или не хотел этого показать. Или этому свету что-то мешало.
Нужно было у кого-то спросить: в чём дело? А спросить было не у кого. С того света из его знакомых ещё никто не возвращался, ни старая бабушка, ни маленький, утонувший по весне, брат…
Десятилетний Пашка уже совсем отчаялся докопаться до истины, но помог случай.
Как-то в конце июля, в разгар сенокоса, он ушел ловить карасей на пересохшие старицы реки, которые тянулись по краю заболоченного леса. Травы здесь было Пашке по грудь. Кошёлку, главное орудие лова, (плетеную большую корзину, в которую осенью влезал целый мешок картошки), в руках нести было неудобно. Павлик водрузил её на голову, закинул внутрь сандалии, и шагал по травяным джунглям босиком, ничуть не боясь поранить ногу: склонял жирные стебли перед собой и наступал на них как на пружинистый матрас, оставляя за собой мятую просеку посреди заливного луга. Здесь местные косить побаивались – торфяная подушка под травостоем была ненадёжной, могла провалиться и под пасущейся коровой, и под лошадью, вывозящей сено. Когда-то тут строили гати из ивняка и вытаскивали скошенную траву на твёрдые места вязанками, складывая сено в копны, и уже зимой, когда земля подмёрзнет, вывозили их на санях. Но после того, как чей-то воз в декабре, на Николу Чудотворца, опять провалился в торф по оглобли, плюнули на это скотское богачество: получалось, себе дороже косить тут, на Ржавицах.
Попадались на лугу и гадюки, и медянки, но их легко было заметить на голых мшистых кочках, старых пнях, топляках, разбросанных половодьем по всей низине перед лесом. А сам лес уступал сухому болоту всё больше пространства, редея на границе торфа и плотной дернины.
Дотошный Павлик побывал уже на двух-трёх небольших озерцах ближе к лесу, вширь они были шагов по двадцати. Он заходил в них с илистого берега, ставил кошёлку на бок, заводил край корзины, как бредень, в тёмную воду, бултыхал ногой перед плетёной ловушкой, загоняя в неё из ила и тростника испуганных рыбок, и резко поднимал плетёный край, отрезая им путь к свободе.
Поймал он в этих лужицах всего с десяток золотых карасиков, да пару вьюнов, а до большой старицы, видимой в полукилометре из салатовой травы темнеющим в розовую крапинку иван-чаем, так и не дошёл. Теперь он был настроен решительно: озерцо оставалось единственной неразгаданной им за лето водной тайной. И, как обычно думают бывалые рыбаки, именно тут его и ждала добыча.
Подойдя ближе к берегу, Павлик опрокинул кошёлку кверху дном и встал на неё, осторожно взглянув на блестящую под солнцем поверхность озерца. Она казалась живой от расходящихся по ней кругов. Рыбёшки, чмокая, то и дело выглядывали из воды, заглатывая воздух, и опускались ко дну. Паша знал уже, что это вьюны. Дед говорил, что перед грозой они делают это намного чаще, чем в обычную погоду, и что в дедовом детстве вьюны жили у него в бочке у дома и ты точно знал, когда огород не нужно зря не поливать – дождь и так пойдёт, если вьюны начнут шумно плескаться.
Пашка счастливо улыбнулся, но суетиться не стал: разделся до плавок, скинув с себя шаровары и майку, а потом и плавки снял – кому тут на него смотреть? - и аккуратно двинулся с опущенной в воду кошёлкой, загребая в неё ил и тину вдоль прибрежной осоки. Пройдя дюжину шагов, почувствовался стук о плетёные прутья, и резко приподняв край корзины над водой, он увидел на её дне извивающихся как змеи вьюнов. Выволок свою снасть на берег, пытался ухватить их рукой в корзине, но рыба выскальзывала, мало того, громко пищала, да и ещё уколола ему чем-то палец. И тут радость от пойманной добычи сменилась досадой: домой вьюнов не донести, для них ведро надо было брать, и глубокое, а в траву как карася вьюна не бросишь, даже на кукан такого не насадишь и сандалией по черепушке ему не попадешь, - вывернется и улизнёт, зараза! Вьюны живучие! По земле бегают не хуже змей.
«Найти бы пару камней, и глушануть по башке…» - кровожадно подумал Павлик о простом выходе из положения.
Но какие здесь камни? Палки-то не найдёшь. Только пни с гадюками…
А поверхность старицы волновалась, кругов становилось всё больше, и Паше показалось, что даже рябь пробежала по воде. Он поднял голову: со стороны леса из-за высоких берёз наползала сизая туча, будто вывалив жирный живот из белых приспущенных штанов и нагло заявляя о том, что сейчас ка-а-ак (!) громыхнёт и окатит всех с ног до головы, и кто не спрятался - она не виновата.
А Павлику, судя по всему, от неё придётся прятаться только под худой кошёлкой. И рыбы ему хочется поймать, но донести её не в чем. И вообще дед не знает, что он сюда пошёл, а не на пруд за огородом…
«Всё плохо, но не смертельно,» - подумал Паша дедушкиными словами, нагнулся, отыскал сухую камышинку и, хотя и с трудом, проколол обоих вьюнов ею под жабрами и пригвоздил рыб к земле. Они ещё извивались, шурша в высокой траве, а юный рыболов опять полез в воду.
Когда начался настоящий ливень, Паша вынимал уже шестой улов из корзинки и пришпиливал вьюнов камышинами к берегу на свои «поставушки». Холодно стало не сразу, через полчаса. А ещё минут через пятнадцать неожиданно быстро начала подниматься и вода. Пашка заметил это, обойдя всё озерцо по кругу и вернувшись к первой оставленной на берегу рыбе. Живые змейки вьюнов продолжали извиваться уже под водой, а вот сандалии уплыли куда-то в высокую траву и найти их так и не удалось. Уплыла и майка с шароварами. Уплыли и где-то затонули новые плавки на верёвочках.
Стуча зубами, Павлик пошёл с намокшей тяжёлой корзиной не на поиски одежды (никуда она не денется!), а проверять свои уловы вдоль берега, но до последнего не рискнул идти: вода поднялась почти до колена.
Волоча за собой кошёлку с рыбой, он и не заметил, как начало темнеть от наползшей на остаток светлого неба грозовой тучи, только вода становилось всё холоднее, окрашиваясь в грязно-ржавый, торфяной цвет.
Голый Пашка торопился домой, высоко задирая расцарапанные в кровь и размякшие в воде ноги, и в высокой траве старался определить, куда направляется дождевой поток: он должен был течь вниз, к реке, но ручьи текли в разные стороны, огибая какие-то кочки и преграды. Наконец, он наткнулся на огромный пень, торчащий из травы на полметра. Стукнул по нему кошёлкой. Гадюка, лежащая под мёртвым корнем, неохотно скользнула с него и исчезла в траве. Забравшись на плоскую, прогнившую в серединке, вершину колоды шириной с дедушкин стол, Паша вытряхнул из кошёлки свой улов в глубокую лужицу в середине. Рыбки перевились друг с другом в мокрый, жёлтый клубок и вдруг затихли, почувствовав себя среди гнилушек, как дома. Тогда Пашка водрузил корзину на себя, уместившись внутри с плечами и головой, и тоже затих, присев над рыбой, как наседка над яйцами.
С небес лило по-прежнему. Воды на луг и на всё живое вокруг хватало с избытком, мир трещал от тепла и влаги, а мёрз всего один человечек под плетёной корзиной, сидящий на корточках под июльским ливнем.
Он не знал, сколько сейчас было времени, не знал, в какую сторону идти, текущая вода была ему не помощник. Решившись дождаться на пне окончания дождя он надеялся увидеть если не появление луны, то хотя бы какой-то огонек в темноте для ориентира. Его никто не учил этому. Он это чувствовал всем продрогшим телом. И не плакал. И не паниковал. А злился на белый свет чёрной, не мальчишеской, злобой.
«… Плохо, но не смертельно… А вдруг смертельно?» - думалось ему. – «И как же это я умру? На этом пне под кошёлкой, что ли? Голый? Фигушки вам!»
Впрочем, под кошёлкой-то оказалось гораздо теплее. И на пне сидеть было, конечно, лучше, чем по колено в воде. И голым быть намного удобнее в дождь, чем в липкой и холодной одежде.
Тогда Пашка лёг на бок, свернулся вокруг вьюнов калачиком и, оказалось, что размера корзины вполне достаточно, чтобы укрыть его полностью, если пригнуть голову к груди и чуть-чуть ближе поджать к подбородку ноги. Можно даже закрыть глаза, потому что и так ничего уже не видно. Можно и поспать, пока не кончится дождь и не затеплится в щели между прутьями спасительный огонёк.
***
Спал Паша урывками. Пень к ночи ожил, беспокоил то щекотанием пробежавшего по ноге жучка или муравья, то холодными и редкими капельками прекратившегося дождя с намокшего над мальцом дна корзины, то вьюны начинали тыкаться ему в живот прохладными усатыми рыльцами, чуть попискивая, но послушно успокаивались, будто определив, что тёплый хозяин их на месте, и проваливались в гнилушки, вновь свиваясь в клубок. Тогда Паша поглаживал их ладошкой, и приговаривал вслух, по-дедушкиному: тихо, тихо, успокойтесь, всё хорошо…
Щели в переплетеньях кошёлки обнаружились при первых лучах восходящего солнца. Но ещё раньше послышались голоса птиц. Приподняв край корзины, он тут же увидел свернувшуюся в спираль, возвратившуюся на привычное место гадюку. Она, как и Павлик, ждала солнечного тепла и мирно сохла на толстом корне, вывернутом на восток. Невидимые птицы покрикивали всё чаще, наперебой, намекая, что ему больше здесь делать нечего. Тогда он тихо выбрался из своего укрытия и спустился на траву.
Вода под её стеблями сошла куда-то, то ли впитавшись в землю, то ли схлынув в реку: чавкнула под голыми ногами и просочилась между пальцами, запузырившись, будто намыленная.
Вьюны в ямке зашевелились, свет им явно помешал. Пашка собрал рыбок и отправил их в корзину. Они заерзали по плетёному дну, будто их ошпарили, - живучие, черти!
Он огляделся.
Домиков дедушкиной деревни отсюда видно не было, но Паша точно мог определить сторону, в которой она находилась: вот лес за спиной, правее – лощина и речка, следом, вдоль реки, за старой мельницей - дорога к кладбищу за оврагом, а потом и деревня.
Пашка ещё подумал, а не поискать ли одежду, хотя бы плавки, неудобно будет по улице пройти, но домой хотелось больше. И тут же успокоил себя тем, что потом шмотки найдёт, а пока опояшется травой по поясу, кошёлкой прикроется, никто и не заметит, что он голый.
Так и решил. Но сделать это надо было перед выходом на дорогу. Не раньше. Через Ржавицы пока проберёшься, не раз надо будет ноги задирать…
Пока он добрёл до дороги по лощине, успел насобирать в корзину и стеблей иван-чая, и длинной повители, и тростника, и лопухов, и конского щавеля. Соорудил себе набедренную повязку, затянул её травяным жгутом на поясе, поставил кошёлку с уловом на голову и заявился к дому деда в таком «туземном» виде, когда тот уже и скотину в стадо проводил и воды принёс.
Паша вошёл в избу.
Дед спиной к внуку готовил завтрак: крошил хлеб в миску с молоком.
- Привет! – бодро крикнул с порога Павлик. – С добрым утром!
- Привет! – показательно равнодушно поздоровался дед, не оборачиваясь. – Есть будешь?
- Буду… - обиженно промычал внук.
- Иди руки мой! И зубы почисть!
Пашка развернулся, в сенцах сбросил свою немудреную одёжку в кошёлку с вьюнами, и двинулся к рукомойнику во дворе. По дороге сдернул с бельевой верёвки не успевшие просохнуть после ночного дождя трусы и натянул их на себя, неприятно передернувшись от липкого холода.
Умылся, почистил зубы, попил из рукомойника, набрав воды в ладошки, вытерся большим полотенцем насухо и вернулся в избу, пригладив свои вихры.
Усевшись за стол напротив деда, Пашка взял большую деревянную ложку с вырезанной им лично на ручке буквой «П», и выжидательно заглянул в хитрые дедовы глаза, пытаясь уловить, будет ему нагоняй за ночную отлучку или все же обойдется.
Неожиданно дед улыбнулся и стукнул своей ложкой по краю общей миски, в которую был накрошен хлеб, залитый молоком.
- Ешь уже! Потом расскажешь, где всю ночь шлялся!
Павлик начал вылавливать куски хлеба из молока, не замечая, как дед, зачерпнув пару раз, отложил свою ложку в сторону и теперь внимательно смотрел на внука, вытирая тылом ладони не губы, а глаза.
- Пореже мечи! Подавишься! – беззлобно проворчал он, а когда хлеб закончился, отодвинул миску с остатками молока на край стола.
- Хватит… Это для твоих грязных вьюнов промывка будет.
Он встал из-за стола и направился к оцинкованному ведру возле растопленной печки, захватив миску и солонку со столешницы.
- Иди-ка сюда, - позвал он Пашку.
Внук соскочил с табуретки и подошёл ближе. В ведре шевелился десяток выловленных вьюнов.
- Гляди, как бабушка делала…
Дед вылил на вьюнов молоко и опрокинул в ведро полную солонку. Рыбки начали извиваться, расплескивая вокруг молочные брызги. Дед предупредительно закрыл ведро крышкой от большого чугуна, присел на маленькую скамейку и сказал, поставив Пашку перед собой:
- Вот так! Когда уснут, мы их на соломку в горячую печку положим. Запекутся они там, мы их с грибочками и скушаем… А теперь рассказывай всё, только честно…
И Паша рассказал о Ржавице, о ливне, о спасительном пне и даже о трусливой гадюке.
Дед где-то одобрительно кивал, где-то щелкал языком, удивляясь и покачивая головой, а где-то внимательно всматривался в лицо внука, будто стараясь понять, откуда тот может знать подобное тому, что помогало и ему когда-то выжить и продолжить свой род на этой земле.
- Это всё? – спросил он у Паши, когда тот замолчал.
- Всё… - пожал плечами Павлик, будто сомневаясь в себе, а на самом деле жалея о потерянных плавках и сандалиях.
Дед облегчённо вздохнул и сделал неожиданный вывод:
- Молодец. Главное матери не проболтайся, когда приедет… А то с ума опять сойдёт, и получится, как прошлой весной с братом твоим малохольным… Вот горе то!.. Тот всё к реке у меня в ледоход просился: можно я с ребятами на льдинах покатаюсь, как ты в детстве, дедушка, катался?.. Говорил ведь ему: не лезь, постой на берегу… Вот и докатался малец… А ведь какой юркий был, как вьюн, а все ж не выплыл… Но ты перед матерью молчи! Ты, вьюноша, выплывешь! Ты в правильную сторону деда понимаешь…
И, чтобы не показать Паше слёз, обнял его за худые, но крепкие плечики. И похлопал большой костистой ладонью по мокрым трусам…