Лера и Лебедь. Повесть

Повесть, написанная в относительно спокойные  времена (2005-2010 годы)

     О дочери иерусалимские, поклянитесь, что не станете ни пробуждать, ни зажигать во мне любви, пока она сама не пробудится.
Песнь песней 8:4


         Игнорируя закон о тишине, рабочее общежитие, где в крохотной комнатушке обитала уборщица подъездов Валерия Янтарская, утихало далеко за полночь.
         Когда угомонились чьи-то бессонные дети, умолк ненавистный рэп, до костного мозга пробирающий нервной судорогой отторжения, и подвыпившие рэпманы устали использовать в качестве барабана неприступную техничкину дверь, белая ворона облегченно вздохнула.  Она вылезла из-под одеяла, чтобы с наслаждением выпить чашечку кофейного напитка в долгожданной тишине, и внезапно вспомнила о бумажном самолетике в кармане старой ветровки…
         Самолетик спланировал на голову Леры с балкона третьего этажа, где, басовито гогоча, развлекались чьи-то милые  детки, с уже заметно пробивающимися усиками. Произведение их искусства не попало в контейнер вместе со всем остальным мусором из-за какого-то странного впечатления, оставшегося в подсознании…
Вспомнив о самолетике ночью, Лера вытащила его из кармана куртки и развернула – это был обрывок газеты с колонкой частных объявлений, в  исследование которых она углубилась, скорее, по старой привычке, чем в поисках новой работы. Чтением скоротать время, пока нагревается маленьким кипятильником вода в керамической кружке, пока остывает бурда с благородным названием «кофе» на этикетке, но клюнуть хоть на одно из самых заманчивых предложений – увольте!  Лучше уж в холодных подъездах зарабатывать гроши пополам с хронической простудой – благо, летние деньки уже не за горами! – чем ублажать престарелых маразматиков, нянчить малолетних самодуриков в хоромах деловых крысобелок или обучать музыке начинающих ойстрахов, на чьих ушах семейство медведей танцевало краковяк!
          Но ощущая такую гадкую, такую несвойственную ее возрасту и виду боль в пояснице, Лера невольно задержалась взглядом на объявлении, которое не вполне соответствовало стандарту: «Для ухода за пожилой женщиной приглашаю девушку до тридцати лет, с музыкальным  образованием». Ну, и как прикажете реагировать? Гадать посреди ночи на кофейной гуще, точнее, жиже, кто более адекватен? Престарелая меломанка, возжелавшая заиметь  в качестве сиделки не медичку, а музыкально образованную особь?  Ее гипотетический родственник, предположительно  мужского пола, разместивший в газете похожее на розыгрыш  объявление? Или сама «девушка до тридцати», с внезапно возникшей блажью непременно позвонить по указанному в объявлении телефону?
         Иронично усмехнувшись, Лера взглянула на свои руки: маэстро ведра и швабры!  А почитатели таланта скачут вверх-вниз по ступеням, иногда с комплиментами, типа: «Не там ты, детка, пашешь и че тебя занесло в эту дыру?»
         
          Заснув и проснувшись с одной и той же мыслью: «И че меня занесло в эту дыру под названием «жизнь»? – Лера потянулась к своему старенькому сотовому телефону. Она понимала: если не позвонит сегодня – не позвонит уже никогда…
          Телефон требовал подзарядки – за это время можно было вновь попить так называемого кофе и обдумать предстоящий разговор. Валерия почти не сомневалась, что на звонок откликнется мужской голос. Не бас и не тенор – исключительно баритон: золотая середина, сдержанность, уравновешенность, слияние силы и мягкости… Конечно, самообман все это: глупо думать, что басят только скалозубы, а тенорят  молчалины и маньяки! Бархатный баритон вполне мог принадлежать сытенькому паучку, плетущему ажурную сеть для очередной доверчивой мушки:

Стерегу я муху
С музыкальным слухом, 
Чтобы в паутине
Зудела Паганини…

         Последствия пустого любопытства непредсказуемы, но Леру по-прежнему неудержимо тянуло узнать, кому и зачем могла понадобиться сиделка с музыкальным образованием. Не дожидаясь, пока аккумулятор напитается под завязку, девушка набрала указанный в объявлении номер телефона...
         - Слушаю вас
         Баритон… Если не бархатный, то, по крайней мере, мягкий. Велюровый, шевиотовый, кашемировый и тэ пэ…
         -Здравствуйте! Меня зовут Валерия. Я прочла ваше объявление.
         -Добрый день! Алексей Журавлев. Валерия, вы хотите устроиться на работу сиделкой?
         -Если подойдут условия, - Лера заранее наметила пути к отступлению.
         - Поговорим об этом при встрече, не возражаете?
         Алексей, видимо, был не из тех, кто загружает сеть пространной болтовней. Леру тоже всегда напрягали мобильные контакты. Они быстро договорились о времени и месте встречи, и собеседник отключился, не ведая о том, что осталось за кадром их лаконичного общения: очередная Лерина импровизация – на тему: «Как я узнаю тебя?»

Чтобы ты, моя отрада,
Не искал меня в тоске,
Нарисую я помадой
Ключ скрипичный на щеке…

         Встретиться договорились у кофейни с названием «Нирвана» - достаточно известного в городе ресторанчика.
         В многоэтажке, недалеко от этой «Нирваны», года два назад Лера нянчила четырехлетнего «дэцепешника» Вовку. Ходить он не мог, прыгал на четвереньках с диким криком: « Я – чевавек-павук! Я – чевавек-павук!» А на деле – трогательный, добрый, беззащитный зайчик, наверное, единственный ребенок, с которым жаль было расставаться, когда его родители продали квартиру и уехали куда-то на Алтай…

         Рисовать скрипичный ключ на щеке Валерия, разумеется, не собиралась, да и губную помаду она никогда не покупала – Алексей должен был узнать ее по малиновому свитерку.  Мама подарила ей этот свитер к шестнадцатилетию – привезла из Германии, где в последний раз была на гастролях со своим симфоническим  оркестром…
         После смерти мамы Лера свитерок не надевала, но заботилась о нем, как о живом и любимом существе: могла пару дней посидеть на диете из ячневой каши, чтобы купить дорогой кондиционер. И сегодня, словно в прошлое, погружаясь лицом в мягкий ворс, вдохнула легкий, нежный аромат… За окном явно стало теплее: в свитере пока что не запаришься, но можно наконец-то оставить дома ветровку, давно потерявшую товарный вид.
         Долго разглядывать себя в небольшом, тускловатом зеркале не было ни времени, ни желания, и все-таки Лера заметила, что свитерок сидит на ней по-прежнему ладно, разве что немного свободнее, чем в былые годы: где мои шестнадцать лет? Довели до ручки проклятые подъезды, пора и впрямь завязывать с неблагодарной этой работенкой и подаваться в музыкальные сиделки, а не новые участки на свою горбушку взваливать! Но малиновый цвет идет всем – не только блондинкам и брюнеткам, и вполне возможно, что у Татьяны Лариной, вопреки расхожему мнению, были русые волосы и серые глаза…

         «Учитесь властвовать собою»...
         Валерия ничем не выдала волнения, когда симпатичный владелец серебристо-серой иномарки оказался обладателем «кашемирового» баритона Алексеем Журавлевым. На предложение познакомиться поближе за чашечкой кофе Лера ответила согласием. Светло-карие глаза нового знакомца внушали доверие: они не бегали, не прятались, не покрывались салом и не смотрели свысока на плебеев, не имеющих возможности заказать пару чашек натурального кофе в элитной «Нирване».
         Кофе, по просьбе дамы, принесли черный – свежайших взбитых сливок было предостаточно в пирожных, и пока Лера вдыхала дивный аромат, потихоньку вспоминая вкус настоящей арабики, намертво засыпанный в памяти слоями, неизвестно из чего смолотого растворимого порошка (о, эти баночки и пакетики магазина «Магнит»!),    
         Алексей коротко и ясно изложил суть дела.
         Ухаживать надо было за бабушкой Алексея – Крюковой Адой Серафимовной. Ей восемьдесят четыре года, перенесла инсульт, несмотря на это находится в удовлетворительном состоянии: сама передвигается по дому, может приготовить еду, помыть посуду, но панически боится оставаться одна, поэтому кто-то должен быть рядом с ней круглосуточно. Алексей же целыми днями пребывает на работе: он – архитектор, проектировщик, дизайнер и строитель в одном лице, а других близких родственников у Ады Серафимовны в городе нет.
         - Бабушке не столько сиделка нужна, сколько домработница, или, как раньше говорили, компаньонка. Живет она в большом частном доме, там все удобства, современная бытовая техника, две отдельные комнаты для домработницы. Вам не придется оплачивать коммунальные услуги, а за уход я буду платить двадцать тысяч рублей. Устраивают вас такие условия?
         - Двадцать тысяч в год?
         - Двадцать тысяч в месяц.
         Алексей, кажется, не шутил, но цифру назвал заоблачную: «потолок», который Валерии предлагали в этом городке, был ниже раза в три, а так больше родственники норовили сплавить няньке своих угасающих пенсионеров вообще без оплаты – лишь за жилье и питание. Что-то здесь поневоле настораживало…
         - Валерия, вы чем-то удивлены? – заметил ее реакцию архитектор.
         - Конечно. Удивлена. Вашей необыкновенной щедростью. За такие деньги мне надо мыть подъезды без выходных, с утра до вечера. Да и то столько не заработаю.
         - Вот и поберегите себя. У вас руки скрипачки.
         Тут бы, кстати, и поинтересоваться странностями объявления, но вместо этого Лера честно призналась:
         - Алексей, у меня нет музыкального образования. Это мама моя окончила консерваторию и учила меня играть на скрипке, чуть ли не с пеленок. Но мне больше нравилось фортепьяно. И даже музыкальное училище я закончить не смогла. Поэтому все закономерно: гении побеждают на международных конкурсах, а недоучки моют подъезды.
         - И как на это смотрит мама?
         - Мама никак не смотрит. Она умерла семь лет назад. А отца я вообще не знаю.
         - Прости, пожалуйста, - Алексей внезапно перешел на «ты».
         - Ничего. Боль давно прошла. Только эхо ее иногда звучит, словно я одна в пустой комнате…
         - Понимаю… Ты знаешь, у меня тоже нет родителей. Отвезли меня сюда, к деду в гости, а на обратном пути погибли – пьяный водитель выскочил на встречную полосу. Мне было десять лет. И все точно, как ты сказала: эхо… В пустой комнате… А ты с кем осталась после смерти мамы?
         - Ни с кем. Сама с собой…
         - В детском доме выросла?
         - Алексей…
         - Можно: просто Леша.
         - Хорошо. Тогда я – просто Лера… Леша, я не росла в детском доме. Успела вырасти до маминой смерти. Мне в январе исполнилось двадцать шесть.
         - Правда?- искренне удивился Алексей.
         - Могу паспорт показать.
         - Верю, хотя на вид тебе не больше восемнадцати. Я еще подумал: слишком ты юная и хрупкая, не потянешь: Ада Серафимовна – бабушка неподъемная.
         - У меня есть опыт ухода за стариками. Разные были, в том числе и неподъемные. Но, честно говоря, не думала я вновь возвращаться к такой работе. Откликнулась на ваше объявление из чистого любопытства, - нехотя призналась Лера. – Но кофе и пирожные выше всяких похвал. Спасибо…
         - И что же? – явно огорчился Алексей, вновь переходя на «вы». – Мы с вами сейчас разойдемся в разные стороны и больше никогда не увидим друг друга?
         - Даже не знаю, как быть…
         - Взвесьте все «за» и «против», не торопитесь, я подожду.
         Лера мысленно представила, как чашу огромных весов с неподъемной бабулей перевешивает нечто, не имеющее материального воплощения: женское любопытство, не вполне бескорыстный интерес и тайная надежда – вовсе уж призрачный, но наиболее действенный противовес.
         - Если честно, Леша, мне очень хочется взглянуть, как выглядит бабушка с таким необычным именем – Ада Серафимовна.
         Карие глаза архитектора заметно повеселели.
         -Да, имя необычное. Адой звали ее бабушку. Москвичка была, ее казак увез на Кубань. У Ады Серафимовны есть старинные фотографии, она вам непременно их покажет и все расскажет о своем генеалогическом древе.
         - Я думаю, это интересно. Кроме того, вы предложили такие условия, от которых очень трудно отказаться. И еще хотелось бы знать, зачем домработнице музыкальное образование?
         - Вроде бы и ни к чему, - непринужденно улыбнулся Алексей. – Но я решил не морочить себе голову проблемой выбора. Пока только вы и позвонили. Решайтесь, Лера, едем знакомиться с Адой Серафимовной?
         «А возьму вот и соглашусь! – стала убеждать своего внутреннего скептика Валерия. – Подъезды, вместе с общежитием у меня уже и впрямь в печенках сидят! А эти глаза и улыбка, словно бы с детства знакомые? Пятый аргумент – самый весомый, но о нем я пока промолчу…»

         В салоне машины приятно пахло какими-то пряностями.
         - Вам не страшно, Лера? – внезапно спросил Алексей.
         Архитектор скинул куртку и, перебросив ее на заднее сиденье, испытующе взглянул на девушку. Лера успела заметить, что бежевая рубашка с короткими рукавами очень ему к лицу, а сильные и уже загорелые руки выдают работягу, а не холеного барина, и отвела взгляд, стараясь ничем не выдать нелепого ощущения, что серебристо-серый автомобиль через мгновение плавно и бесшумно выплывет из мутной городской обыденности к почти безоблачным весенним небесам, подобно флайеру из фантастического фильма.
         - Мне не страшно, Леша, - спокойно ответила она. – Хотя мама учила меня никогда не садиться в машину с незнакомыми мужчинами.
         - Это правильно. Однако, вы нарушили запрет. Почему?
         - Доверяю своей интуиции. Если вы – маньяк-убийца, то я – Анджелина Джоли.
         - Внешность, говорят, обманчива, - заметил архитектор, не скрывая улыбки.
         - Возможно… Многое в мире обманчиво. Люди не доверяют друг другу и живут в постоянном страхе. Мне это надоело, понимаете? Бегай, как гепард, или ползай, как черепаха, рано или поздно тебя настигнет маньяк-убийца по имени смерть. Не все ли равно, где и когда это произойдет? Лучше идти спокойно и не оглядываться назад.
         Алексей ответил быстрым, но внимательным взглядом, притормозил на «зебре», пропуская пешеходов, и, вновь продолжив путь, сделал неожиданное заключение:
         - Лера, вы пишете стихи!
         В тоне его звучала уверенность, и Валерия насмешливо бросила в ответ дежурную фразу:
         - Что, разве на лбу написано?
         - Крупными буквами, - без тени иронии подтвердил архитектор.
         - Так вроде умывалась утром.
         Шуточка была избитая, но Алексей на нее никак не отреагировал, лишь странный вопрос задал, казалось бы, безо всякой связи с предыдущим:
         - Лера, вы верите в вечную жизнь?
         - Верю ли я в сказочки для взрослых детишек? Вечная жизнь… Вечная любовь… Вечный червяк в вечном навозе. С тонким телом и бессмертной душой.
         - В бессмертную душу и я не верю.
         - Почему – если верите в вечную жизнь?
         - Это далеко не одно и то же. Вера в бессмертную душу обесценивает  жизнь и возвеличивает смерть. В Библии смерть названа врагом, а жизнь – драгоценным даром Бога.
         «Неужели есть еще на земле мужчины, способные думать о таких вещах, а не только о сексе, пиве и футболе?» - Валерия взглянула на собеседника с удивлением, но вслух заметила все также иронично:
         - Мне понятней, что лопух на могиле вырастет. А вы, Леша, почему верите? Библии, Богу…
         - Наверное, профессия у меня такая, - бесхитростно улыбнулся архитектор. – Вижу красивое здание – уверен: кто-то его спроектировал и построил. Вижу: цветы растут – кто-то же их создал? А ведь самый простенький цветок намного сложнее самого грандиозного человеческого строения! Будь я хоть семи пядей во лбу, не смогу создать семечко, из которого вырос этот цветок. Не создам я парашютик одуванчика, понимаете? Значит, существует тот, кто гораздо мудрее человека: тот, кто спроектировал мой мозг, с помощью которого я могу проектировать красивые здания. Вот и вся логическая цепочка!
         - Убедительно, - сдержанно согласилась Лера. – Но теперь объясните, почему цветок вянет без боли? Разлетается одуванчик на парашютики – и всем легко и хорошо! А человек живет и умирает в страданиях. И зачем ему этот удивительный мозг – чтобы мучительно сознавать неизбежность старения и смерти? Какой в этом смысл? Снег растаял – грязь осталась?  И для чего снежинки так прекрасны – ответа нет…
         - Лера, вы любите снег?
         - Люблю. Даже когда метель и вьюга.
         - Я тоже… Часто вспоминаю, как мы с папой катались в лесу на лыжах. Но здесь, на юге, такого снега я не видел, здесь он чаще всего «дрыхлый и ряхлый», как говорила одна маленькая девочка… Лера, у вас есть зимнее стихотворение? Прочтите, если можно?
         Мастер он был задавать неожиданные вопросы! Лера помедлила немного: стихи о временах года она писала лет в шестнадцать, и зачем ему, этому странному Леше, тайный свет ее последних зимних каникул? Снег, навсегда растаявший в вечности: как детство, как юность, как мамина жизнь…
         Алексей ждал, не задавая больше никаких вопросов, и Лера уже хотела признаться, что ничего толком не помнит, как вдруг ясно проявились в памяти, словно симпатическими чернилами написанные строчки.

Уронила зима за окном  первый снег –
По нему не ступал ни один человек…
Лист тончайшего света, он трепетно бел…
Ты такое письмо получить бы хотел?
Из конверта, где имени нет моего,
Белый выпадет лист, и на нем – ничего…
Лишь печаль, неизвестно, зачем и о чем,
Пять линеек откроет скрипичным ключом
Стайке нот невесомых…
Но люди сотрут
Дробью быстрых шагов
Зимней ночи этюд,
И успеешь ли ты до рассвета прочесть
Безответной любви белоснежную весть?

         - Спасибо, - просто сказал архитектор. – Потом еще что-нибудь мне почитаешь?
         И это было лучшее, что он мог сказать. Никаких комментариев относительно своего юношеского опуса Валерия не ждала: нелепо хвалить, ругать или комментировать стихи. Либо их принимают сердцем – либо не воспринимают совсем.
         - Лера, мы, к сожалению, приехали. Это улица Чехова. Вон там, чуть дальше, дом, где живет Ада Серафимовна. Видите, с мезонином?
         - Улица Чехова, - задумчиво повторила Валерия. – Да еще и дом с мезонином? Фантастика…
         - Самая обычная проза жизни, - Алексей вздохнул. – Есть еще одно небольшое условие нашего договора.
         - Какое условие? – невольно насторожилась Лера.
         - Совсем простое и ни к чему вас не обязывает: никогда не говорите Аде Серафимовне, что я плачу вам за уход. Если она сама спросит об этом, скажите неправду: или ничего не плачу, или совсем немного. Так будет лучше для всех, и пусть это останется на моей совести.
         - Она очень скупая? – догадалась Валерия.
         - Не только скупая, но очень капризная, придирчивая, деспотичная. Вам с ней придется нелегко. С начала года уже третья домработница нас покинула: никто больше месяца-двух не выдерживает. Если станет невмоготу, не скрывайте. Захотите уйти, я сразу же вас отпущу… И еще одна просьба, может быть, немного странная: никогда не поднимайтесь в мезонин.
         - Там комната Синей Бороды? – пошутила Лера.
         - Если можно назвать Синей Бородой Аду Серафимовну.  Раньше в мезонине жили ее дочка и зять. И до недавнего времени там пребывала ее родная внучка, Аэлита.
         - И куда же они все подевались?
         - Сначала ушел  от жены, а точнее, от тещи художник Борис… Галине, маме Аэлиты, было уже за сорок: поздний брак, и к тому же – неудачный. Впала в глубокую депрессию, наглоталась таблеток – спасти ее не удалось.  Аля выросла, нашла отца и уехала к нему.
         - А ты? То есть вы…
         - Давай уж будем на «ты»? Как товарищи по несчастью… История эта длинная, попробую рассказать коротко. Дед мой, вдовец, лечился в санатории, где в столовой работала Бабада…
         - Как ты ее назвал? – удивленно взглянула на Алексея Лера.
         - Бабада? Вырвалось по привычке, - усмехнулся архитектор. – Альке еще трех лет не было, когда я очутился в доме по улице Чехова. Совсем крохой осталась без матери. Но шустрая была такая, очень рано говорить научилась. Только «баба Ада» ей сложно было выговорить, вот она и сократила: «Бабада», и я тоже привык ее так называть – за глаза, конечно! Бабушка любит Аэлиту до безумия: она с младенчества только скажет: «Хочу!» - и все ей на блюдечке с голубой каемочкой. Увидела по телевизору девочку со скрипкой: «Хочу!» - вот тебе скрипочка! Дед мой, еще живой был, подлил масла в огонь: «Вырастет, будет учиться в консерватории!» У Бабады эта консерватория в голове засела, как арматура в бетоне, извини за сравнение, это – профессиональное. Я же не поэт, хотя стихи люблю… Ада Серафимовна – скупердяйка редкостная, но для внучки ничего не жалела: к окончанию школы раздобыла для нее дорогущую скрипку – в расчете на консерваторию. Хотела Аэлиту отправить в Москву, к дальним родственникам. Но Аля к тому времени от музыки уже устала, она художница – в отца своего, Бориса, которого Ада Серафимовна до сих пор ненавидит люто… Аля же, потихоньку от нее, родителя своего отыскала, и узнала от него обо всем, что произошло. Скандал грандиозный устроила Бабаде, тот еще прокурор: ты папу из дома выгнала, маму до могилы довела, я тебя ненавижу, жить с тобой не хочу и не буду, и дверью – хлоп! Сейчас в Краснодаре живет у отца, учится в художественном училище. Конфликтовала с бабушкой, но с мачехой прекрасно ужилась  - полное у них взаимопонимание! Алька вообще, несмотря на все бабушкино воспитание, выросла на удивление неплохим человечком! Но прощать ее до сих пор не желает. А Бабаду после такого мощного стресса разбил инсульт. Ладно, хоть не очень обширный – речь и способность двигаться сохранились.
         - Печальная история, - в голосе Леры невольно прозвучала сочувственная ирония. – Родная внучка – в бега, а ты, по сути даже не седьмая вода на киселе, оказался крайним?
         - Не бросать же бабушку, - добродушно усмехнулся Алексей. – Она только строит из себя главнокомандующего, а на деле – очень несчастный, беспомощный человек. Все ждет, что Аэлита вернется.  Если ты в мезонин поднимешься без разрешения, ногами затопает и палкой застучит – это пунктик у нее такой, после инсульта.
         - И что же, там никто не убирает?
         - Ада Серафимовна иногда сама пытается это сделать: с трудом поднимается вверх по лестнице, а я вслед за ней ведро и швабру тащу. Сколько раз предлагал: не доверяете домработницам – давайте, я сам уберу! Но она и меня в мезонин не пускает. Пыль там неделями копится.
         - Мусорные кролики, - вспомнила Лера. – Как у Стивена Кинга.
         - Алькин любимый писатель, - в улыбке Алексея вновь промелькнула мягкая ирония. – Там, в мезонине, осталась целая полка его книг. Но я уже давно не читаю этот гениальный бред.
         - Я тоже. И в комнату Синей Бороды, так и быть, подниматься не буду.
         - Договорились. Теперь можно и к дому подъехать. Там Кончак во дворе – он слова не дал бы сказать. Как только машину мою увидит, сразу шум поднимает!
         - Кто такой Кончак? Собака?
         - Щенок еще, года нет. Зимой я его у местной  мелкой шпаны отбил. Не пойму, что за склонность у людей с детства – издеваться над беззащитными? Что ты об этом думаешь, Лера?
         - Я думаю, что интуиция меня не подвела: ты, Леша, не маньяк, ты – на другом полюсе…
         - Спасибо, что поверила…
         Алексей явно хотел сказать что-то еще, медлил, но, наконец,  решился:
         - Лера… С каждой минутой ты нравишься мне все больше, и это тем более странно, что в первое мгновение нашей встречи ты понравилась мне… Бесконечно…
         Лера молчала. А что она могла сказать в ответ? Все, как во сне, хоть поверьте, хоть проверьте: принц рядом с Золушкой в серебряной карете. Но надо вовремя проснуться, взглянув на свои «хрустальные» кроссовки, и вспомнить, что в избушке с мезонином ждет новоиспеченную парочку Бабада-Яга из русского народного ужастика: «Ложись, деточка, на лопаточку, я тебя подрумяню в печке, с горчицей скушаю, на косточках твоих покатаюся!»

         Небольшой дворнягин, черно-белый, с рыжими подпалинами, встретил их у калитки и радостно облаял непрошеную гостью.
         - Привет, Кончак! – Лера наклонилась к щенку и безбоязненно погладила смешную, улыбчивую мордочку. – Скажи, какое отношение ты имеешь к опере Бородина?
         - Сначала он был просто Чаком, - пояснил Леша, роясь в сумке с продуктами. – Но потом оказалось, что это хитрый маленький хан: дань собирает со всех посетителей. Вот, угости его сарделькой - по гроб жизни проникнется к тебе симпатией!
         Но песик уже и без сардельки принял Леру, как свою: «поцеловал» ее в щеку мокрым носом и усиленно завилял хвостом. От угощения он, впрочем, не отказался, всем своим видом выражая безграничную любовь и преданность.
         В тот же миг стукнула входная дверь, на крыльце возникла грузная фигура в нелепом, ядовито-розовом, махровом халате, и, издав душераздирающий стон, извлекла из своей колышущейся массы трепетное причитание с множеством твердых звуков, словно косточек в вишневом киселе:
         - Леша, Леша, я тебя жду, жду! Где ты потырался? Прышлось мне самой идти, а ты же знаешь: ноги мои не идут! Мозги не дают… Ысульт не уходит! Леша, ты продукты прывез? Так долго ездил… Тепэр не нужна никому! Где Юля? Никому не нужна…
         - Ада Серафимовна, я же говорил вам, - начал было Алексей, но Бабада прервала его на полуслове, пытаясь разглядеть, кто это, прячась за широкой спиной архитектора, чешет за ухом повизгивающего от удовольствия щенка.
         Уронив палку на крыльцо, она всплеснула толстыми руками с деревянно растопыренными пальцами и заголосила на более высоких нотах, почти невыносимых для человека с чутким музыкальным слухом:
         - Аля! Алечка! Детка моя! Ты прыехала? Почему не позвонила? У меня ысульт, Алечка. Говору плохо… Мне мозги сделали так! Головой я больна. Ноги не ходят… Алечка! Что ж ты собаку гладишь, а бабушку не обнимешь?!
         - Ада Серафимовна, - отступив на шаг в сторону, громко и раздельно проговорил Алексей. – Это не Аля. Эту девушку зовут Валерия. Она будет за вами ухаживать. Вместо Юли.
         - Здравствуйте, Ада Серафимовна, - вежливо поздоровалась Лера.
         Нижнюю челюсть Бабады, вместе с отвислым двойным подбородком повело книзу, глаза слегка остекленели – видок был устрашающий… Особенно породисто смотрелся нос: классический клюв старой ведьмы с загнутым к верхней губе кончиком, и все-таки нельзя было не заметить, что в оные времена, когда Лера с Лешей не значились в списках жителей земли даже в проекте, Ада Серафимовна была видной, а, возможно, и красивой женщиной.
         И вновь из омута давней, неизбывной боли потянуло в душе холодом и тоской: «Пройдет всего шестьдесят лет, даже меньше, и ты станешь такой же старой и безобразной. Может быть, еще безобразнее, как скульптура Родена: «Та, что когда-то была прекрасной Ольмиер.» А если смотреть на будущее более оптимистично, в нашем роду так долго не живут, и та, что когда-то была Валерией Янтарской, исчезнет с лица земли гораздо раньше. Только бы уйти в никуда легко и быстро – не так, как мама...»
         Ада Серафимовна внезапно покачнулась. Алексей едва успел подхватить и с трудом удержать падающее на него грузное тело рукой, свободной от сумки с продуктами. Лера поддержала Бабаду с другой стороны, невольно морщась от исходящих от нее, слабых, но таких знакомых старческих «благоуханий». Вдвоем они отвели старуху на кухню и прочно устроили ее на старинном деревянном стуле.
         - Так, значит, Алечка не прыехала? – Ада Серафимовна наконец-то осознала непреложный факт отсутствия любимой внучки в доме по улице Чехова.
         - Нет, - лаконично подтвердил Алексей.
         - Леша, ты сардельки прывез?
         - Да.
         - А курыцу?
         - Все привез, что заказывали.
         - Так в холодильник положи, что ты стоишь?!  Где Алечка? Она же обещала прыехать! – обиженно надула крупные, синюшно-серые губы Бабада. – Никому я тепэр не нужна! Никому…
         - Ей некогда, Ада Серафимовна. Учится. Приедет на каникулах.
         Бабада медленно – ни дать, ни взять гоголевский Вий! – подняла набрякшие веки, мутными, неопределенного цвета глазками уставилась на Леру и сообщила со скорбным тщеславием в голосе:
         - Алечка моя учится в Москве! В консэрваторыи! На скрыпке играет.
         Лера кивнула, не зная, что сказать в ответ: а как же художественное училище в Краснодаре? Алексей незаметно подал ей знак – ничему не удивляться и не возражать, так она поняла. Похоже, с головой у бабули большие проблемы, и старуха не замедлила догадку подтвердить:
         - А ты… Как тебя звать, забыла? Это у меня голова… Часом с квасом. Мозги не работают. Ысульт…
         - Валерия. Можно: просто Лера.
         - Лера… Что за имя? Хоть бы Лена, а так не запомню. Ысульт не уходит… Забыла, что хотела спросить. Родители твои здесь живут?
         - У меня нет родителей.
         - Сирота, значит, - шумно вздохнула Бабада. – Как и Алечка, внучка моя: ни матери, ни отца…
         Здравствующий где-то в Краснодаре художник Борис давно и явно перестал существовать не только в пространстве, но и во времени дома по улице Чехова.
         - Валерия тоже училась музыке, - вступил в разговор Алексей.
         - Хде? В консэрваторыи? – вновь заволновалась, заколыхалась Бабада, слегка напоминая помесь фламинго с гигантской курицей, потревоженной на насесте.
         «В детской музыкальной школе по классу пыаныно», - мысленно съехидничала Лера, вопреки менторскому голосу совести, укоризненно цитирующему классическую фразу: «Над старостью смеяться грех».
         - Да нет, Ада Серафимовна, какая там консерватория! Мама учила играть на скрипке.
         - На скрыпке? Это хорошо. Хорошо… Вот Алечка моя прыедет. На этих… Как их? Каль… Куль…
         - На каникулах, - подсказал Алексей.
         - Ничего не помню! Такие у меня мэропрыятия в голове. Ысульт… Алечка моя играет на скрыпке. Я люблю хорошую музыку. Не то, что сейчас по телевызору: бах, бух, трах, бах!
         - Сплошные бахи, - кротко согласилась Валерия, добавив про себя: «Иоганн Себастьян отдыхает…»
         - А ты… Эта… Как тебя? Валя! Какую музыку любишь?
         - Фортепьянную, - Лера стоически выдержала усекновение собственного имени «с хвоста», прогоняя невольное воспоминание о том, как однажды, вот так же, не спрашивая согласия, ее переименовали из Валерии в Валюшу…
          - Это что? Какие композыторы?- продолжала допытываться любознательная старуха.
         «Бородын, Лыст и Глынка», - не дремала внутренняя ехидна, но внешняя пай-девочка послушно перечислила:
         - Шопен, Бетховен, Чайковский…
         - Это на скрыпке?
         - На пианино.
         - А на скрыпке?
         - Сен-Санс, - коротко ответила Валерия, подумав про себя: «Ну и дурдом!»
         - Хто? – озадаченно уставилась Бабада на всесторонне образованных умников. – Леша, такой разве есть? Сан… Санс… Не помню.
         - Есть, Ада Серафимовна, - без тени иронии подтвердил Алексей. – Под его музыку Майя Плисецкая танцевала умирающего лебедя.
         - Вообще-то, пьеса Сен-Санса написана для виолончели и фортепьяно, - добавила Лера, скорее, для архитектора, чем для Бабады, с ее «ысультом». – Но «Лебедя» можно играть и на скрипке. Мама моя играла – это была ее любимая пьеса…
         Бабада замерла на миг, как бы что-то припоминая, и тут же всполошилась, вновь выдав такую фистулу, что Лера едва сдержала желание зажать ладонями уши:
         - Леша! Леша! Какой сегодня день? Суббота?
         - Воскресенье, Ада Серафимовна.
         - Воскрэсенье?! Что ж ты сразу не сказал?! Ничего не помню, голова такая непутевая. Ысульт… А время, время, уже четыры есть?!
         - Без трех минут, - взглянул на часы Алексей.
         - Так веди меня, веди! Подыми со стула, что ты стоишь?! Где моя палка? Не могу сама, ты же знаешь! В голове головокружение. Сейчас Паша должен звонить. Если еще не помэр…
         Ухватившись за руку Алексея, Бабада с усилием оторвалась от стула и, услышав телефонный звонок в глубине комнаты, весьма резво для ее возраста и комплекции ринулась из кухни. Тяжелые, негнущиеся ноги с трудом поспевали за ее большим дряблым корпусом, и старуха по дороге ругала их отчужденно, словно лиса из детской сказки – непослушный хвост.

         Лера осталась в кухне одна, с возможностью отдохнуть от столь оригинального общения и немного поразмышлять над всем увиденным и услышанным.
         Она устала от бездомности…
         Едва ей исполнилось восемнадцать, продала квартиру – вопреки возражениям мамы. Оплатила операцию в Израиле, и врачи там были очень хорошие, но есть агрессивные формы рака, перед которыми бессильны все... Потом Валерия работала в хосписе, где вскоре умерла мама, а после похорон начались бесконечные скитания по съемным комнатам в «коммуналках»  и общежитиях. Лера и за бабушками начала ухаживать, с тайной надеждой заполучить, наконец-то, собственное отдельное жилье, но всегда находились родственники, наследники. Замуж выйти по расчету? Стошнит – прямо на брачную постель…
         И вот появилась хоть какая-то перспектива – на ближайшее и достаточно отдаленное будущее…
         Ада Серафимовна производила впечатление крепости, хотя и полуразрушенной, но способной противостоять дальнейшему натиску вражеской армии старческих болезней еще пару-другую лет. За это время, если Алексей выполнит свои обязательства (а не верить ему пока вроде бы никаких оснований нет), можно сколотить небольшой капиталец, который позволит до конца жизни забыть о заплеванных окурками и жвачками подъездах, о ненавистных общагах, отравляющих душу матом, рэпом, визгом, туалетной и кухонной вонью. Купить «коктеджик» на каком-нибудь глухом хуторе, посадить цветы, морковку с помидорами, завести кота, собаку, козу с козлятами – и прощай, чуждый, злобный, грязный, предательский мир, больше ты меня не увидишь! Разлечусь однажды на парашютики – и привет! Это – в худшем случае… Ну а в лучшем? Думать об этом пока было рано: меньше мечтаний – меньше разочарований. Тем более, что предмет мечтаний уже вернулся из покоев Бабады.
         - Павел Тихонович позвонил – это последний, после моего деда, муж Ады Серафимовны. Или как его лучше назвать – дедфрэнд? Минимум полчаса они будут разговаривать – за это время мы можем спокойно чаю попить, не возражаешь?
         Архитектор поставил чайник на плиту, достал из холодильника все, необходимое для импровизированного чаепития, и внезапно задумался, наблюдая за тем, как Лера аккуратно нарезает сыр для бутербродов.
         - Что ты на меня так смотришь? Я что-то делаю не так? Сыр не очень тонко режу или нож не тот взяла? – спросила она вызывающе, чтобы скрыть смущение, но Алексей не обратил на ее выпад ни малейшего внимания.
         - А вы и вправду с Алькой чем-то похожи – только сейчас заметил! И свитерок у нее есть, примерно такого же цвета. Не удивительно, что Ада Серафимовна обозналась. Может, оно и к лучшему – меньше придираться будет?
        - Тебя эта проблема очень беспокоит? – насмешливо поинтересовалась Лера.
        - Совесть меня мучает, вот в чем дело, - в отличие от новоявленной «Вали», Алексей свои мысли и чувства скрывать не пытался. – Вновь представил тебя одинокой маленькой девочкой, которую хитрый дядька заманил в логово Синей Бороды, точнее, Розового Халата…
        - Бабушка, как бабушка. Я и пострашнее видала. Она больше смешная, чем страшная, с этими ее «мэропрыятиями» в голове.
        - Ну да, на первый взгляд, - с грустной улыбкой согласился Алексей. – И всего-то надо день простоять, да год продержаться. Но все устают. Прежняя домработница, Юля, за месяц спеклась: уговаривал ее вчера остаться, хотя бы на пару дней – ни в какую! Еще раз, говорит, услышу слово «ысульт», не выдержу и убью старушку. Шуточка такая, понимаешь? В духе Достоевского… Лена, та, что до Юли была, заявила, что Ада Серафимовна – энергетический вампир, и всю энергию из нее высасывает. Павел Тихонович устал – вернулся в квартиру свою, которую прежде жильцам сдавал. Иногда только звонит и в саду приходит покопаться, любит он это дело. Послушает стенания Бабады, повздыхает в унисон: «Да, Серафимна, помнишь, как мы с тобой жили? Нам все завидовали. Ушли наши времена, больше не вернутся», - и скорее в сад, подальше от «ысульта»… Аля устала, не хочет ничего прощать. Я тоже устал… Видишь, какое это нелегкое испытание – по имени Ада Серафимовна?
         Что-то, глубоко скрытое, на миг промелькнуло в глазах и улыбке Алексея, но паузу в разговоре прервал телефонный звонок: с кем-то пару минут переговорив по своему мобильнику, так и не допив чай, трудоголик сообщил, что ему необходимо срочно ехать на объект:
         - Даже в выходной покоя не дают! Что делать? Архитектора колеса кормят. Лера, ты сможешь сейчас одна остаться с Адой Серафимовной?
         - Да как-то с детства не боюсь я Розовых Халатов, - успокоила его Валерия.
         - Ну ладно… Жизнь здесь, конечно, не сахар…
         - Вижу: абрикосовый джем.
         Архитектор улыбнулся, той же легкой грустинки в глазах не скрывая, и исчез, оставив Лере неизведанное ранее томление в сердце и львиную долю королевских бутербродов: масло натурально вологодское, сыр с глазками и слезками, абрикосовый джем, сияющий, как сгущенный кусочек солнечного света, а что касается чая, то, несомненно, собран он был вручную, и не в складских помещениях города Фрязина, а на райских плантациях далекой Шри-Ланки. Но вся эта нежная смесь внезапно застряла комом в горле: за дверью  тяжело сопел и топал Адди Крюкер, дубовая палка отбивала мощную синкопу, в такт командорской походке – кошмар на улице Чехова воплощался в реальность…

         В отличие от кроваво-мистического кошмара на улице Вязов, обыденный, серенький кошмарик дома с мезонином весьма напоминал чеховские сюжеты: казалось бы, ничего особенно трагичного не происходит, а человек берет пистолет и стреляется. Если он, конечно, эмоционально неустойчив, а Лера за годы маминой болезни, а затем - одиночества и скитаний властвовать собой научилась вполне.
         Надежды Алексея на мирное сосуществование Ады Серафимовны с домработницей, чем-то напоминающей любимую внучку, не оправдались: Бабада не замедлила объявить войну новому противнику, и Валерии оставалось только хладнокровно отражать атаку за атакой, постепенно вырабатывая тактику и стратегию контрнаступления на позиции хозяйки дома с мезонином.
         В энергетический вампиризм Ады Серафимовны домработница не верила: каких только страшилок не придумают люди с чересчур богатым воображением! Страдающей старухой двигала простейшая, примитивная, плоская, как стершийся пятачок, философия эгоцентрика: «Если мне так плохо, пусть тебе будет еще хуже!» В лице Валерии Бабада, наконец-то, обрела достойного противника. Все молодые женщины, которые ухаживали за Адой Серафимовной до нее, обильно выдавали на поверхность эмоциональный негатив. Они обижались, раздражались, оправдывались, плакали, сердились, злились, огрызались, ругались – тем самым побуждая Бабаду вновь и вновь обижать, раздражать, обвинять, доводить до слез, придираться по пустякам, угрожать, унижать, то есть любыми способами вызывать боль, переполнявшую ее собственное сердце, не смирившееся с неизбежным угасанием жизни. И замкнутый круг, в центре которого незыблемо восседала хозяйка дома с мезонином, вертелся, все ускоряясь, пока центробежные силы не отбрасывали очередную домработницу на край, удержаться на котором уже ни на мгновение было невозможно. Лера, с ее непроницаемым тонким лицом и холодноватыми серыми глазами, несмотря ни на какие провокации, прыгать на круг не спешила, обескураживая противника постоянным спокойствием, столь не похожим на эмоциональные всплески Юли, Лены, Светы и иже с ними…

         Первым этапом военных действий стало «безумное чаепитие», на котором для полного идиотизма недоставало только героев Льюиса Кэрролла.
         Малоприятное это было занятие – пить чай под аккомпанемент громкого сопения и чавканья старухи, обедающей в соседней комнате, при открытой двери: любая попытка Леры остаться наедине с собой граничила с преступным замыслом.
         - Валя! – переименование Валерии в Валентину состоялось окончательно и обжалованию не подлежало.
         По призыву: «Валя!» - следовало являться немедленно: даже минутное опоздание означало воплощение преступных замыслов в действие.
         - Что, Ада Серафимовна?
         - Вынеси это собаке! Некому покормить бедного пса…
         Бедный пес, упитанный, как поросенок, нехотя лакнул остатки супа, лениво потянул из миски обглоданную кость, но хвостом благодарно повилял, и Лера вернулась в свою комнату через вторую дверь, ведущую из прихожей. Здесь она и остановилась в недоумении, пытаясь понять, с какого очередного «мероприятия в голове» Ада Серафимовна хочет устроить в комнате погром? Никаких известных запретов домработница не нарушала, в мезонин не поднималась, но старуха неистово стучала палкой о пол и окружавшие ее твердые предметы, сопровождая грохот топотом тяжелых ног и стоном человека, уязвленного до глубины души.
         - В чем дело, Ада Серафимовна? – хладнокровно поинтересовалась Валерия тоном врача-психиатра, сохраняющего самообладание в любой ситуации. – Вам плохо? Скорую вызвать?
         Бабаду затрясло так, словно палка в ее руке превратилась в подключенный к электросети металлический прут:
        - Только после моей смэрти! Валя! Только после моей смэрти!! Только после моей смэрти!!! – крещендо, форте, фортиссимо!
        - Что после вашей смерти, Ада Серафимовна? Скорую вызывать? А не поздновато будет?
         Нейтральный тон невозмутимой «Вали» несколько поумерил пыл доморощенной Ермоловой: палка ее упала на пол, а деревянно торчащий палец прокурорски указал в сторону чайной чашки, сиротливо остывающей на столе возле тарелочки с надкушенным бутербродом:
         - Вот это – после моей смэрти!
         Лера, в принципе, уже поняла причину праведного гнева Бабады, но, на всякий случай, уточнила:
         - Чай пить – только после вашей смерти?
         - Издеваться над старым человеком – это она умеет! – скорбно констатировала Ада Серафимовна. – Валя! Ты здесь еще не хозяйка! Пока что я здесь хозяйка. Вот помру, устраивай, где хочешь, свой бардак. А пока я жива, чашки за собой убирай. Немедленно! Чтоб ни одной я в комнате больше не видела!

         После этого инцидента, Лера решила пить чай на кухне, но вновь была застигнута на месте преступления:
         - Только и делает – чай пьет! Валя! Сколько сейчас куб воды стоит, знаешь?
         - Двадцать рублей девяносто копеек, - с максимальной точностью ответила домработница.
         - Как это – двадцать?! – поразилась Бабада, переключая внимание на другой объект. – Что ты говорышь такое? Было семнадцать, а тепэр – двадцать?!
         - И еще девяносто копеек, - подтвердила Валерия, на днях своим четким почерком заполнявшая квитанции для Алексея.
         - От сволочи! Считай, на четыры рубля прыбавили! Хотят, чтобы все мы, пенсыонэры, с голоду перэдохли! Десять кубов – двэсти девяносто рублей получается?
         - Двести девять, Ада Серафимовна.
         - Это ты так считаешь! Ну, двэсти девять… Мало, что ли? Вот тебе и чай, Юля… Чи Валя! Все забываю. Ысульт…
         - Если я за месяц выпью десять кубов чая, а также кофе, какао, компота и прочей жидкости, я заплачу вам двести девять рублей, - кротко пообещала Валерия. – Только чем будем измерять – стаканами или ведрами?
         - Издевается! Над больным человеком… Полный беспорадок в доме, а ей только бы чаи распивать! Что хочет, то и делает!
        Полным беспорядком в доме оказалась вилка, случайно угодившая в отделение для ножей, которую Бабада в сердцах швырнула об стену, и это стало заключительным аккордом второго концерта для чайных чашек с оркестром…

         Ревнительница идеального порядка в доме с мезонином, сама Ада Серафимовна была чудовищно неопрятна и неряшлива. Заглатывая в огромных количествах мочегонные и слабительные средства, с воскресенья до субботы (суббота – банный день!) старуха могла ходить в ночной рубашке, пятнистой от последствий своей лекарственной невоздержанности, и спать в постели, с теми же, далеко не розами пахнущими пятнами, но на все предложения домработницы помыться и заменить белье отвечала категорическим отказом. В доме явно не хватало Мойдодыра, с его устрашающими живыми щетками.
          Алексей оборудовал в ванной комнате очень удобное душевое отделение, которым Бабада вполне могла бы пользоваться без посторонней помощи. Но только по субботам, кряхтя, больно сдавливая Лерины плечи своими жесткими ручищами, старуха тяжело переваливалась в ванну с горячей водой, где минут двадцать усердно смывала с себя накопленную за неделю грязь «экономным» хозяйственным мылом. Иного способа мытья Ада Серафимовна не признавала, поскольку в душе драгоценная вода «утекала зря»…
         А вот в соседнем отделении санузла Бабада пребывала частенько и подолгу, громогласно жалуясь на запор и геморрой. После чего, забывая вымыть руки, рвалась на кухню, чтобы тем же хозяйственным мылом постирать в кухонной раковине какие-то сомнительные тряпочки, отдраить собачью миску, а заодно сполоснуть напоследок и грязную посуду, если таковая имелась в наличии. После ее постгоршечных визитов в домашний пищеблок, Валерия все, что могла, дезинфицировала и отмывала до блеска, игнорируя жалобы, доносящиеся с дивана в соседней комнате. Там утомленная кухней Бабада, задирая кверху то одну, то другую, на бревно похожую ногу с «закупоркой глубоких внутрэнних вэн», стенала о бесконечно льющейся воде по двадцать рублей девяносто копеек за куб…

         Очередной этап укрощения строптивой Ады Серафимовны начался с мареновой розы. Полузабытый роман Стивена Кинга вспомнился Валерии лишь на мгновение, когда она обнаружила в ванной дивно пахнущий гель для душа с ярко-красным цветком на пластиковом флаконе. Не слишком вникая, какой конкретно «роуз» производители геля использовали в качестве отдушки, Лера взялась за очень сложную задачу: раз и навсегда заинтересовать этим роузом престарелую пачкулю пестренькую. Помог процессу, сам того не подозревая, Павел Тихонович, последний дедфрэнд Бабады.
         - Ада Серафимовна, солнышко светит с утра – наверняка сегодня Тихоныч придет в саду поработать!
         - Прыдет и прыдет – тебе какое дело?
         - Все-таки мужчина в гости явится! Надо себя в порядок привести, как вы думаете?
         - Нашла мущину! Песок с Пашки давно сыпется, а она – мущина, мущина! – не без кокетства язвила Бабада.
         - Песочек сыплется – это хорошо, это для земли в саду полезно.
         Невинная шутка домработницы настораживала Аду Серафимовну:
         - Валя! А ты сама-то, часом с квасом, на Пашу глаз не положила, а? – начинала всерьез беспокоиться сумасбродная ревнивица.
         - Какой глаз – второй или третий?
         - Шутит она! Жених ей – с квартирой! Меня – в гроб, Пашу – в гроб, а ей – жилье Пашино? А?! То-то, я смотру, он, старый кобель, как прыдет, возле нее так и крутится. Так и крутится!
         - Павлу Тихоновичу нравится запах мареновой розы, - изрекала домработница загадочную фразу, чем приводила старуху в еще большее волнение.
         - Валя! Что ты несешь такое? А?! Марынованная роза! Когда это Паша розы марыновал? Сажать – сажал, знаю, а марынованных сроду не видала!
         - Не маринованная, а мареновая, то есть ярко-красная. Это гель для душа. Аромат потрясающий! Хотите попробовать?
         - Попробовать… Что мне его, пить, что ли, твой хэль? – недоумевала Бабада.
         - Гель для душа не пьют – им моются. Для шелковистой кожи и приятного запаха. От женщины, Ада Серафимовна, в любом возрасте должно пахнуть цветами, а не старыми халатами. Пойдемте в душ – сразим Тихоныча наповал!
         Продолжая ворчать по поводу всяких там «марынованных хэлей» и утекающей зря воды, Бабада все же покорно плелась в ванную, покорно подставляла голову гребню, и Лера сооружала из ее кудели королевскую прическу. Удивленного «дедфрэнда» встречала уже не встрепанная, неопрятная Бабада-Яга, а приличного вида пожилая дама, хоть и не отказавшаяся от своих любимых махровых халатов, совершенно диких расцветок, но уже без подозрительных пятен и соответствующих запахов. Ада Серафимовна благоухала импортным «роузом», и это ей наконец-то понравилось.

         А затем наступил самый сложный этап бескровного сражения, который получил название: «Бирюсинская битва».
         Вся бытовая техника в доме на улице Чехова была достаточно современной – исключение составлял холодильник. Ада Серафимовна обожала свою старую «Бирюсу», и неважно, что ее нужно было без конца размораживать, подтирая лужи на полу, а утробного ее гудения, кряхтения и дребезжания не было слышно разве что в необитаемом мезонине.
         Холодильник всегда был набит сверху донизу всевозможной снедью: мороженым мясом, полуфабрикатами, а также кастрюльками и мисками со вчерашними, позавчерашними и совсем уж древними супами, борщами, котлетами, кусками жареной рыбы и прочими деликатесами. Бабада частенько наводила в холодильнике ревизию, и если обнаруживалась недостача какой-нибудь кислятины, исчезнувшей на помойке или в желудке Кончака, била тревогу, пребывая в уверенности, что Лена, чи Юля, чи Валя жаждет уморить хозяйку голодной смертью.

         Однажды за калиткой дома с мезонином остановилась темная, худая, нездоровая на вид цыганка с полуголым чумазым цыганенком.
         - Эй, молодая, красивая, иди сюда, счастье тебе нагадаю! – крикнула она, заметив Леру, выглянувшую в окно на дежурный лай Кончака.
         - Т-с-с! Тихо! – девушка приложила палец к губам. – Я вообще-то не глухая.
         Ада Серафимовна пребывала в это время в глубоком послеобеденном сне, сладко похрапывая под бесконечную трепотню героев очередного бесконечного сериала.
         - Иди сюда! – вновь, уже тише, позвала цыганка. – Вижу я: порча на тебе, потому и замуж не выходишь.
         - Порча на мне такая же, как и на тебе, - слегка огорошила цыганку Лера. – Гадать Бог запрещает, знаешь? А счастья я тебе сама сейчас вынесу полный мешок. Подожди только пару минут…
         Очистив холодильник от всего, что попалось под руку, Лера отдала удивленной женщине пакет, из которого мальчонка мгновенно выудил сырую сардельку и чуть ли не целиком засунул в рот. Цыганка отвесила сыну не очень внушительный шлепок:
         - Эй, Мишка, не глотай, как удав! Подавишься! Хоть спасибо скажи, если девушке ничего больше не нужно! А то нагадала бы я тебе, красавица, жениха богатого?
         - Я безо всяких гаданий знаю, куда едут все эти богатые женихи: на верблюдах через игольное ушко, - вновь привела в недоумение цыганку Лера. – У меня другие планы в жизни. Ты лучше иди домой, мужа и детей корми…
         Лера надеялась, что до следующего утра Бабада в холодильник не заглянет, а вечером Леша наполнит его ненасытное чрево новой партией заказанных Адой Серафимовной продуктов, и их не придется с трудом запихивать в далеко не резиновую «Бирюсу».
           Но, похоже, старухой, как роботом, управлял незримый злой дух. Бабада внезапно перестала храпеть, вздыбилась на диване, в своем очередном, сине-зеленом халате, словно морская волна, с пышным гребнем седой кудели вместо пены, подхватила палку и – клац, клац, клац! – торопливо затопала в кухню, прямехонько к опустошенному холодильнику. После этого раздался стон, переходящий чуть ли не в предсмертный хрип, и Лера не на шутку испугалась, что Аду Серафимовну прямо сейчас хватит второй инсульт…
         - Хде?.. Хде?.. Хде? – не в силах справиться с трясущейся челюстью, Бабада спотыкалась на одном и том же слове, будто заезженная виниловая пластинка, но падать без сознания явно не собиралась.
         Видя, что смертельная опасность миновала, домработница решила немного разрядить обстановку:
        - Да что-то очень я проголодалась, Ада Серафимовна. Взяла – и съела!
        - Што-о? – китайские глазенки Бабады под кустами седых бровей буквально вылезли из орбит. – Что ты врешь? Валя! Разве можно было за раз все это съесть?! На неделю продуктов…
         «Если не на две», - подумала Валерия и напомнила:
         - Вы сами сегодня говорили: есть нечего.
         Маразм Ады Серафимовны еще не доходил до того, чтобы не помнить после обеда слова, сказанные перед ним. Она явно растерялась, не зная, что возразить. Опустилась на стул, глубоко задумалась, а затем непривычно тихо спросила:
        - Валя… Ты все отнесла на мусорку?
        - Вы плохо обо мне думаете, Ада Серафимовна, - так же негромко ответила домработница. – Я выбрасываю только испорченные продукты. Все, что годилось в пищу, я сейчас отдала цыганке с ребенком. Пусть хотя бы пару дней не ходит по домам и не морочит людям головы.
         Лера ждала очередного взрыва, но его не последовало. Бабада посидела, подумала, потом тяжко вздохнула:
        - Если эта цыганка еще придет, что-нибудь ей дай. Только скажи: от бабушки. Пускай Богу за меня помолится… Они кто, цыгане, крещеные или нет? Вроде крещеные…
        - Вы у нее сами спросите, Ада Серафимовна, крещеная она или нет. Меня этот вопрос как-то не волнует. Пусть пацаненок ее покушает всяких вкусностей: он такой худенький – ребра светятся…
        - Да, Валечка, да, - окончательно размякла и рассиропилась Бабада. –Это святое дело! Рыбенок худенький… Хоть и цыганский, а все – Божье дитя! Мы все Божьи дети, Валечка. Все – Божьи дети…

         Ада Серафимовна сдалась, признала свое поражение, и в дальнейшем Лера отвоевывала позиции одну за другой. Сначала Бабада уступила ей право самостоятельно составлять для Алексея список необходимых продуктов. Затем домработница полностью вытеснила хозяйку из кухни и перевела ее на новый, более полезный рацион. Если божье дитя начинало, по своему обыкновению, капризничать, Лера спокойно убирала тарелку.
         - Какие сосиски, Ада Серафимовна? Там вместо мяса крахмал и консерванты! У вас еще аппетит не проснулся, незачем желудок загружать.
         И действительно, через полчасика, поворчав и подув губы, Бабада звала замирающим, сдающимся голосом:
        - Валя! Где ты? Неси свой творожок, я поем…

         Иногда, по старой памяти, Ада Серафимовна рвалась на кухню, где жарила в масле какие-нибудь, завалявшиеся в холодильнике свиные котлеты, усиленно пачкая стол и плиту. Часа через два она стонала на диване, хватаясь за правый бок, а домработница, саркастически глядя на муки незадачливой стряпухи, горстями глотающей дорогие лекарства, без жалости наступала на любимую мозоль:
         - Пока отдраила вашу сковородищу, куб воды ушел!
         - А хто тебя заставлял мыть?! – вскипала, но уже не слишком бурно, болящая. – Масло осталось – можно было на нем еще картошки пожарыть!
         - Ада Серафимовна, во вторично разогретом масле интенсивно образуются канцерогены.
         - Ученая ты слишком! Какие еще хэны?
         - Химические вещества, вызывающие раковые опухоли.
         - Она учить меня будет! Хэны! Мне восемьдесят четыры года, скоро восемьдесят пять, а она – хэны! Всю жизнь жару на масле – у меня рака нет! – тихо кипятилась Бабада.
         - А инсульт? – вежливо напомнила домработница.
         - Ысульт! Она скажет… То ысульт, а то – рак! Ысульт от чего бывает? Плохие сосуды. Тоненькие, как ниточки, и грубые: кров не проходит.
        - Точно, а почему они такие? Медицинскую рекламу смотрите? Сосуды плохие от холестерина, а холестерин лишний – от жирной и жареной пищи. Вот ели бы вы всю жизнь овсяную кашу с фруктами и овощами, а не жареное мясо с картошкой, и не было бы у вас никакого инсульта.
        - А то она врач! А то она все знает! А то давись ее овсяной кашей каждый день! – ворчала Ада Серафимовна, но все это уже были только отголоски прежних бурь.

         Валерия никогда не увлекалась книгами Геннадия Малахова и «Вестником  ЗОЖ».  Ее абсолютно не интересовали народные, природные и просто высосанные из пальца способы оздоровления и омоложения организма. Она была уверена, что скорость старения и продолжительность жизни запрограммированы в генах, и опухоли – скорее, результат генетических поломок, чем поглощения «жареных хэнов». Мама, к примеру, никогда не любила картошку фри… Но торчать у плиты с утра до вечера, загружая желудок комьями тяжелой пищи, Лера считала бесполезной и неразумной тратой времени. Овсяная каша ни на йоту не продлевает жизнь, но зато она, особенно с курагой и яблоками, способствует хорошему пищеварения, сокращая прием «дюфалака». И пусть себе ворчит старушка, упрекая за диетическое меню нерадивую «Валю», если это ей так необходимо для поддержания жизненного тонуса.

         В перерывах между едой, сном и сериалами Ада Серафимовна бесконечно примеряла на себя роль в моноспектакле под названием: «Старуха и смерть», в глубине души надеясь, что дело не дойдет даже до генеральной репетиции.
         - Валя! Вот я скоро умру… Как ты думаешь?
         - Я думаю, еще не скоро, Ада Серафимовна.
         - Так ты же молодая, что ты об этом знаешь? Мне двадцать лет было, я думала, старая никогда не буду. А оно пролетело – и нет его! Алечка, маленькая была: бабушка, говорыт, я никогда не состарусь и никогда не умру! А ведь все когда-нибудь умрем. Все умрем, Валя? А?
         - Умрем, куда мы денемся.
         - Я-то раньше вас помру – вы молодые… Валя! Я вот все думаю: там, на небе, мы с Алечкой когда-нибудь встрэтимся? Или нет?
         - Вы так уверены, что станете ангелом небесным?
         - А ты думаешь, за грэхи свои в аду буду горэть?
         - Я думаю, что люди после смерти идут в могилу, а там не встретишься. Могила у каждого своя. И кому там встречаться – костям, лишенным разума?
         - Валя, что ты несешь такое, а?! Это сыктанты так говорат! Ты в церков пойди, батюшку послушай!
         - А ваш батюшка, что – воплощение истины? Такой же человек, как все, и так же может лгать и заблуждаться. Я вам говорю то, что думаю: не верю я ни в какую загробную жизнь и не собираюсь петь глупости, что вы будете вдвоем с вашей внучкой сидеть на облаке, свесив ножки вниз.
        - Вот, она умнее всех, умнее батюшки! А еще Библию читает!
        - Так в Библии же и написано, что ничего там, в могиле, нет: ни мысли, ни чувства, ни работы, ни знания, ни мудрости. Книгу Экклезиаста вам почитать?
        - Нет! Не-е-т! Валя! Я читала, пока глыза видели! Мы носили образ пэрстного, будем носить образ небесного! Так апостол Павел сказал.
         - Но вы же не апостол Павел. И вообще, лучше с Лешей на такие темы разговаривайте.
         - Леша! Он с малолетства упрамый, как бык: что удумает, хоть кол на голове теши! Дед его, Матвей, тот покладистый был, тихий. Почки только больные – рано помэр. А Лешка, он, хоть и не шумный, а с норовом! Удумал тут сыктантов прывечать, чаем поить. Я их погнала поганой метлой! Им ведь что надо, сыктантам? Деньжат с сироты стрясти, да жениха заманить – для какой-нибудь молоденькой своей! Конечно, Леша сам, как сыктант: не пьет, не курыт, не гуляет, работает – где тепэр такие женихи? Наркоманы одни! Я вот живу и жду, когда Алечка выучится и прыедет. Свадьбу сыграют, тогда помру спокойно: все им останется! Лешка упрамый бык, а куда денется? У него ничего нет, ну, машина – ладно. В машине гнездо не совьешь. Свой дом надо иметь, а дома-то сейчас дороги-и-е! Лешка сам их строит – чужим людям, а себе купить – кишка тонка...  Прэжние вэртушки думали: цап Лешу, вместе с Лешей – дом, сад, землю, а меня на помойку – шиш! Все – Леше с Алечкой, но только после свадьбы! – явно довольная своим хитрым стратегическим планом, завершала разговор Бабада. – Вот так-то, Юля. Чи Валя… Ищи себе хорошего жениха, да поласковей будь, да соус варыть научись!
         «Соусом» на местном диалекте именовалось тушеное мясо с картошкой.
         - Какой мужик потерпит, чтобы его кашей с творогом кормили?
         - Никакой, Ада Серафимовна.
         - То-то, Валечка! И на Лешу глаз не клади, это сразу предупрэждаю: какие шашни замечу – вмиг из дома вымету!
         Лера отвечала на эти грозные слова иронической улыбочкой и холодновато-спокойным взглядом, про себя мгновенно сочинив стишок «в тему» -  обычная, скрытая от всех реакция ее замкнутой души:

Не растут на дичке апельсины,
Не встречать, любимый, нам рассветы:
Выметусь из дома с мезонином,
Как бумажный фантик от конфеты…

         Как ни была подозрительна Ада Серафимовна, придраться к взаимоотношениям приемного внука и домработницы она не могла. «Валя», в отличие от «прэжних вэртушек», с Алексеем не кокетничала и в бывшую летнюю кухню по делу и без дела не шастала. Болтать иной раз болтают, но постоянно – на виду, и никаких «шашней».
         - Лера, я купил сок. Тебе налить?
         - Опять какой-нибудь мультизаморский?
         -Не угадала: местный, из груши-дички.
         - Если из дички, то налей.
         - А водицы из лужицы принести?
         - Чтобы я превратилась в козленочка?
         - Просто сравнишь, что вкуснее.
         - Леша, опять ты провоцируешь меня на диспуты о добре и зле? Все равно я не поверю, что зло может навсегда исчезнуть, и воцарится вечное добро! Пить или не пить воду из грязной лужи –  вопрос личного выбора. Но сама лужа останется, как объективная реальность…
         Подслушивать умников, говорящих подобные глупости, тут уже не притворишься спящей и поневоле воскликнешь:
         -Валя! Что вы там из лужи собрались пить – вода в кране кончилась?

         Алексей в доме с мезонином появлялся ненадолго, рано утром уезжал на работу, возвращался поздно вечером. Заметно похудел и осунулся архитектор, особенно в последнее время, и по принципу «с кем поведешься, от того и наберешься», перенял привычку Леры скрывать свои чувства от окружающих. Если и появились у него какие-то серьезные проблемы, он упорно о них молчал, стараясь как можно скорее уединиться в своей « летней кухне». И только мгновенный взгляд его иной раз напоминал о словах, сказанных не то наяву, не то в каком-то далеком золушкином сне: «Ты понравилась мне… Бесконечно…»
         Чем дальше, тем глубже уходил в себя жених Аэлиты, а невеста  загадочно смотрела своими марсианскими глазами с большого фотопортрета в комнате Ады Серафимовны, но так ни разу и не появилась в доме с мезонином за весь этот год…

         Год? Лера вспомнила, что за окном конец апреля, и долгие, нудные часы, проведенные в компании с Бабадой, внезапно превратились в один, мгновенно пролетевший день…
         И число – знаменательная сегодня дата! Хорошо бы как-то ее отметить, хотя бы соком из груши-дички. Но архитектор вновь куда-то уехал на целый день, и есть ли смысл так ждать его возвращения? Не растут на дичке апельсины…

        Что-то, конечно, изменилось за это время. Ада Серафимовна окончила курс лечения непутевой головы жутко дорогим «хэлем» из морских водорослей. Лера подозревала, что это обычная, измельченная и чем-то заквашенная морская капуста, вроде той, что продают в «Магните», а разницу в стоимости создают этикетки на баночках. Результат лечения был соответствующим, и Бабада перешла к новому способу изгнания упрямого инсульта. С начала апреля она испытывала бутейковский аппарат, внешним видом напоминая спятившую слониху-мутанта, присосавшуюся недоразвитым хоботом к пустой стеклянной банке. Ну и пусть себе тешится! Подарок домработнице: двадцать минут покоя, тишины и одиночества два раза в день.
         В это время и зазвонил мобильник Леры – раздался голос Алексея. Мягкий, «кашемировый» баритон, милая улыбка, теплые, грустные карие глаза, вновь уже успевшие загореть, сильные, бережные руки – все это скоро станет чужим навсегда: собственностью хрупкой, светло-русой художницы с «марсианским» взглядом?
        - Лера, добрый вечер!
        - Привет, Леша, - на то она и Валерия Янтарская, чтобы не выдать себя скрывающим все эмоции, равнодушно-учтивым тоном хорошо оплачиваемой домработницы…
        - Как там Бабада?
        - Как всегда. Дышит по Бутейко.
        - Лера, ты помнишь, какой сегодня день?
        - Помню. Черный кофе в «Нирване».
        - Мне надо с тобой поговорить. Срочно. Наедине…
        - Что-то случилось?
        - Это не телефонный разговор. Постарайся, чтобы Ада Серафимовна пораньше уснула. Я приеду поздно вечером, пошлю гудок на твой мобильник. Поговорим в машине, как тогда?
        - Хорошо. Звони. Пока…

         В соседней комнате мощно заворочалась розовая слониха и оторвалась от своего хоботка, издав слабенький комариный писк:
        - Валя, кто звонил? Леша? Когда он прыедет?
        - Поздно вечером.
        - Так долго! Где он опять пропадает? Небось, кралю себе завел?
        - Не знаю. Мне он о своих кралях не докладывает.
        - Ты не спросила, он мне лекарство от давления прывезет? Вчера двэсти десять было!
        - Когда он забывал привозить вам лекарства, Ада Серафимовна? Сейчас поужинаем и на боковую, приятные сны смотреть.
        - Прыятные! Скажет такое! – успокоившись, привычно заворчала Бабада. –Тебе, может, и прыятные: женихи молодые снятся. А мне – все к смэрти, все к смэрти! Галинка, дочка покойная, снится, к себе зовет…
        - Вы об этом не думайте, - посоветовала Лера. – Мне мама не раз уже снилась и к себе звала, и ничего – жива, как видите.
        - Вот вы с Лешей говорыте: душа умирает. А как же тогда покойники по ночам прыходят?
        - Ада Серафимовна, а если мне приснится белый медведь с голубыми глазами? Он что, тоже где-то в загробном мире обитает и по ночам гуляет? Что такое сны? Мысли, чувства, воспоминания, тревоги, надежды – мозг их сохраняет и преобразует в сновидения. И только поэтому они иногда сбываются. Но чаще это пустая перемешка. Вы лучше поужинайте, новости посмотрите и черную таблетку не забудьте выпить. Тогда вам приснится господин президент, и это будет означать, что скоро пенсию повысят.
        - Аха! Повысят они! Плату за газ, свет и воду! И еще за гроб – чтобы не только жить, но и помирать неповадно было!

         Часам к десяти вечера, выпив седативную «черную таблетку», Ада Серафимовна отключилась в своей спальне.
         Лера прилегла на диване, положив мобильник рядом с подушкой, закрыла глаза и так ясно увидела маму, словно наяву услышала ее голос: «Девочка моя, стыдно фальшивить, когда играешь «Лебедя»…
         Так спокойно, так мужественно она умирала, хотя выросла в атеистической семье, и в сорок шесть лет, не дожив до старости, с дочерью, с музыкой и с жизнью прощалась навсегда. Последние слова ее были: «Скрипку береги»…
         Но исполнить мамину просьбу Лера не смогла. Скрипка тоже умерла – через полтора года после смерти мамы. Она стала жертвой странных взаимоотношений Леры с соседом по коммуналке, студентом медицинского института Валерием.
         Хозяйка четырехкомнатной квартиры на восьмом этаже сдавала жилье студентам и селила их по двое-трое в каждой комнате. Лере досталась самая маленькая комнатка с окном, выходящим на тихий двор, а не на шумный проспект, и жила она в этой комнатке одна, что считала большой удачей. Сначала в квартире проживал исключительно женский пол, но вскоре две подружки почти одновременно вышли замуж, и хозяйка поселила на освободившейся жилплощади  двоих парней. Казалась бы, ничего особенного: в каждой комнате отдельные замки. Но замки эти практически не закрывались: свободная от тесных семейных рамок молодежь отрывалась по полной…
         Именно тогда Лера перестала играть на скрипке: странно звучала бы мелодия «Лебедя» на фоне звуков свободной бурной жизни за тонкими стенками соседних комнат…
Лера еще не научилась быть одна и попыталась, если не влиться в эту жизнь, то хотя бы приспособиться к ней. Но в первый же вечер пребывания студентов-медиков в квартире, один из них, с неприятным бабским лицом и уже наметившимся пивным животиком, поймал Леру на кухне и попытался облапить ее своими сальными руками. Вышел он на кухню в одних шортах, и от  вспотевшего его тела шел животный запах.                Лера машинально плеснула  на голую грудь  наглого свинтуса свежезаваренным кофе, и тогда на его поросячий взвизг и непристойную ругань из мужской комнаты выглянул второй студент, совершенно иного вида: в джинсах и чистой белой майке, с длинным хвостом темных волос и вполне человеческими карими глазами. Он спас Леру от расправы: приложил к ожогу на груди приятеля влажный носовой платок с содой и увел в свою комнату со словами:
         - Не приставай к девушке, патанатом, не видишь, живая она еще? Хватит тебе твоих трупиков…
         - Ладно, Вирус, - морщась, проскрипел в ответ «патанатом». – Уступаю тебе эту стерву. Внедряйся! Она в твоем вкусе, а для меня слишком злая и тощая!
         - Да поняли уже, что зелен виноград, - с той же ироничной усмешкой ответил длинноволосый студент…
         Примерно через полчаса он постучал в дверь Лериной комнаты с пакетом кофе в руках:
         - Девушка, это компенсация – за моральный и материальный ущерб! Додик приносит вам свои извинения: он вовсе не считает вас злой и тощей стервой – просто кофе был чересчур горячим. Пойдемте на кухню, я научу вас варить настоящий, турецкий. И клятвенно обещаю, что больше ни один из нас не посмеет применить к вам грубую физическую силу!
        Кофе он и впрямь сварил очень вкусный…
        Что это было? Дружба? Любовь? Внезапно вспыхнувшая страсть? В любом случае – самообман, как и впечатление от самой первой, за полночь затянувшейся беседы: наконец-то нашла она брата, о котором так давно мечтала…
         Узнав ее имя, студент улыбнулся:
        - Я буду звать тебя Валюшей – это даже не обсуждается! Во-первых, мы с тобой тезки, а во-вторых, не подходит тебе мужское имя: слишком ты хорошенькая и женственная. Всегда хотел иметь такую сестру…
         Он словно прочитал ее мысли…
         В дальнейшем оказалось, что удивительно похожи обстоятельства их жизни: Валера вырос в неполной семье, и его мама, библиотекарь с высшим образованием, недавно умерла от рака. Интеллигентный, начитанный, ироничный  студент-медик, как и «Валюша», был классической «совой», любил кофе и долгие интеллектуальные беседы по вечерам. Но ему тоже недоставало той душевной теплоты и открытости, которая часто гораздо притягательнее эффектной внешности и эрудиции.
         Лера долго не могла понять, что может связывать таких разных людей, как Валера и Додик.
         - Представь, мы с ним вместе со школьных лет, - холодно усмехнувшись, сказал Валерий. – Но это не дружба. Скорее, симбиоз: муравья и тли. Тле повезло: она выросла в семье провинциальных, но богатеньких и любящих родителей. С тлями не дружат – их просто доят, как коров…
         - Непонятно, что сынок богатеньких тлей потерял в коммунальном тараканнике?
         - Да есть у него однокомнатная квартира, рядом с институтом – родители сняли. Но Додик привык возле меня отираться и любит побыть в гуще народа, особенно, если этот народ женского пола. Меня устраивает, что ради такого удовольствия он готов платить свою половину за комнату.
         - Что вам мешает жить вместе в отдельной квартире? Гущу народа женского пола там всегда можно устроить.
         - Валюша, как ты не понимаешь? Одно дело – доить тлю, а другое – жить с ней рядом, да еще постоянно! Мерзко…
         Почему ее тогда не насторожили эти слова? Подумала: Валерик просто шутит… Все перевешивало его стремление стать врачом-онкологом – такое благородное, как ей казалось! Хотя студент не раз говорил, что в онкологию его потянуло желание разгадать загадку бессмертия: раковые клетки могли достраивать теломеру, ограничивающую жизненный срок. И если бы не погибали вместе с организмом, могли бы делиться практически вечно…
        Валерий читал Библию, Коран, Веды, книги какой-то знаменитой адвентистки, «Дианетику» Хаббарда. Его религиозные взгляды представляли собой  причудливую смесь самых разных верований и философий. Когда Лера призналась ему, что свою скрипку она никогда не продаст и не променяет ни на какие сокровища, даже если придется сидеть на хлебе и воде, потому что для нее в этой скрипке осталась частичка маминой жизни, то услышала в ответ:
         - Это иллюзия бессмертия, а я не собираюсь жить иллюзиями!
         И улыбнулся, взглянув на подругу, словно на несмышленого ребенка.
         С такой же точно улыбочкой он ответил на вопрос, почему Додик называет его Вирусом:
         - Наш будущий паталогоанатом имеет в виду компьютерный вирус, задача которого: внедриться в чужую программу и разрушить ее…
         Шуточки кареглазого студента поначалу не очень настораживали Леру, но оставались в подсознании. Наверное, это и мешало ей полностью отдаться чувственным порывам и пока еще неназойливым, но все более частым попыткам Валерия обратить их «братские» отношения в нечто большее…
         Летом, когда у студентов начались каникулы, все обитатели квартиры, в том числе и Додик, поразъехались по своим провинциям, и они с Валерой остались наедине. Вечером, после традиционного кофе, студент зашел в комнату подруги и впервые попросил ее сыграть на скрипке…
         - Прости, Валерик, не могу – боюсь сфальшивить, - ответила она. – Мама, конечно, не услышит, но…
         - Хорошо, не будем играть на скрипке,  - легко согласился он. – Тем более, я все равно не умею! Давай вдвоем сыграем другую мелодию – поверь, она не менее прекрасна, и я буду играть главную партию. Потому что в этой музыке я виртуоз – в отличие от тебя. Я научу тебя любви, Валюша. Перестань сопротивляться…
         Валерий притянул ее к себе, но подчиниться обволакивающей страстности его слов Лере помешала все та же пресловутая «Валюша», которая продолжала ей упорно не нравиться, хотя ни разу она не сказала вслух, что уж лучше бы он называл ее каким-нибудь «зайчиком» или «котиком»…
         - Чего ты прячешься от меня, глупенькая? – шептал студент, пытаясь забраться ладонью под ее майку. – Опять боишься сфальшивить? Ты же знаешь: мама не услышит…  Этой мелодии не нужно бояться: она такая же естественная, как пение птиц…
        «А также вой влюбленных кошек на крыше!»
        Внезапную ироничную мысль Валерия вслух не высказала, но она заставила ее выскользнуть ужом из объятий тезки:
        - Валера, пойми, я не хочу терять брата – ради любовника! Вспомни свою клятву…
        - Хорошо, - все еще тяжело дыша, согласился он. – Но взамен все-таки сыграй мне на скрипке. Хотя бы на нее посмотрю – без футляра…
        Расценив слова студента, как его обычную иронию, ведущую к примирению, Лера скрипку  из футляра вытащила, но играть ей в этот день так и не пришлось…
Дальше произошла мгновенная перемена ролей, по цепи каких-то внутренних ассоциаций напомнившая «Валюше» совсем другую сцену - из фильма «Апофегей», который они недавно смотрели вдвоем по телевизору…  Валерий взял скрипку в руки, произнес задумчиво:
         - Так вот ты какая, скрипка Страдивари…
         Лера хотела сказать, что это современный инструмент, хотя и очень хорошего качества, но не успела… 
         Студент сел на подоконник и, протянув руку со скрипкой в раскрытое окно, коротко приказал:
        - Раздевайся!
        Лера, молча, смотрела на него удивленным, не осознающим происходящего взглядом.
        - Ну что ты уставилась так на меня, девочка в футляре? Начинай уже избавляться от своих детских комплексов! Почти год прошел: хватит с меня твоей целомудренной сестринской любви, больше ждать я не могу. Выбирай: или ночь со мной – или скрипка. Подумай сама: что ты теряешь? Все равно это должно когда-нибудь произойти…
         «Я душу дьяволу отдам за ночь с тобой», - прозвучало в памяти Леры призрачное трио, одновременно тенором, баритоном и хрипловатым басом. Она закрыла глаза, чтобы не видеть незнакомого лица несостоявшегося «брата», и начала медленно избавляться от комплексов…
         Довести процесс до конца Лере так и не удалось: внезапно из окна, из глубины двора послышался истошный кошачий дуэт, а еще через мгновение раздался далекий звук, охвативший все ее существо удушливой волной стыда, отчаяния и невосполнимой потери: внизу, под окном в последний раз коротко простонала умирающая скрипка…
         Схватив в охапку свою одежду, Лера бросилась в ванную, открыла кран и долго стояла на коленях, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Она была не из тех, кто легко проливает слезы: даже на маминых похоронах смотрела сухими глазами, как падают на гроб холодные комья земли… Сейчас она одновременно оплакивала все: смерть мамы, гибель скрипки и мгновенный распад любви, почти физически ощущая, как одиночество, «посверкивая циркулем железным», рисует свой замкнутый круг, вопреки ее слезам – или благодаря им: ничего уже нельзя было понять…
        - Лера, открой, слышишь! – студент стучался в дверь ванной, впервые называя утерянную сестру ее настоящим именем. – Прости меня, пожалуйста! Я не хотел… Я уронил ее случайно...
         Лера уже была в порядке – выдавали только покрасневшие глаза и распухший нос. Взяла из рук Валерия скрипку: при первом взгляде на нее было ясно, что искалечена она непоправимо, и словно в гроб, навсегда уложила ее в футляр…
        - Лера, скажи, что мне сделать, чтобы ты меня простила? Честное слово, я не собирался бросать твою скрипку в окно! Даже если бы ты мне отказала: что я, варвар какой-нибудь? Я сам не понял, как она упала – наверное, не заметил, что на край ее положил…  Только тебя тогда видел:  даже не представить не мог, какая ты красивая! У меня руки сразу стали, как ватные… Да еще эти кошки проклятые заорали…
         - Не суетись, - равнодушно ответила Лера. – Ничего страшного не произошло. Ну, разбилась еще одна иллюзия, подумаешь… Повезло, что чью-то голову не проломила…
         - Лера, я ведь не знал, что ты совсем другая, не такая, как все, когда спорил с Додиком…
         - Ты на меня спорил с Додиком? – ничему уже не удивляясь, спросила она.
         - Еще в тот вечер, когда ты его ошпарила из турки. Он ругался, матерился. Я сказал ему: замолкни, такие девушки не для тебя. Конечно, его заело: спорим, говорит, что и ты и за год эту дикую козу на секс не уломаешь! Вот я и поспорил. Идиот, конечно. Девчонки обычно легко соглашаются, сами иногда в постель лезут, но мне на этих драных кошек плевать! Мне понравилось, как ты «патанатома» отшила: давно мечтал встретить такую недотрогу,  не догадался только, что ты – недотрога из другого века…
         Студент каялся вполне искренне, вновь глядя на Леру глазами человека, а не трансформера, но ей уже было все равно…
        - И в какую же сумму вы с Додиком меня оценили? – поинтересовалась она с ироничной улыбочкой.
        - Дорого: в тысячу баксов, - не замечая иронии, вздохнул Валерий. – Для «патанатома» это – семечки: у него папашка в нашем районе – местный олигарх, нефтяной магнатик, а мамашка стоматологической клиникой управляет.  Мне сейчас негде взять такие деньги, даже если буду работать одновременно санитаром и грузчиком. Разве что украсть, но в тюрьму я не хочу. Мне учиться надо, по-настоящему, чтобы в жизни чего-то достичь!
         - Головой надо было думать, а не другим местом, - резонно заметила Лера.
         - Вот и ты меня презираешь! Конечно: кто я? Нищий студент с копеечной стипендией. И мама моя такую же копеечную зарплату получала, умерла на вонючей больничной койке и золотых слитков единственному сыночку не завещала. Но я своего добьюсь: я цель себе поставил!
         - Нобелевскую премию?
         - Возможно, и Нобелевскую. Но сейчас тысячи баксов у меня нет. Лера, если не хочешь спать со мной просто так, пойдем в загс и распишемся?
         - Ты же поспорил с Додиком, что уломаешь меня на секс, а не на загс.
         - Какая теперь разница…
         - Понятно: год нашего знакомства подходит к концу… Валера, вот, что я тебе пожелаю: заслужи свою Нобелевскую премию, чтобы облегчить страдания людей, а не разгадывать тайны бессмертия. Это тоже иллюзия, и она тоже неизбежно разобьется…
         С этими словами Лера подошла к столу, на котором лежал гробик с телом скрипки, нашла ручку, листок бумаги и написала: «Я, дикая коза Валерия  Янтарская, подтверждаю, что сегодня ночью студент мединститута, Валерий Брусьянин уломал меня на секс. Дата. Роспись»…

         Прошлое свое Лера просматривала, как старую, никому уже не интересную киноленту – без эмоций. Она понимала, что все закономерно: не смогла бы уцелеть мамина скрипка, хранящая в себе мелодию «Лебедя» в мире, где нет музыки, кроме рэпа, и, кроме секса, нет любви. В мире, где ничего больше не остается, только смотреть на все холодно, отстраненно, будто с другой планеты, и сочинять  ироничные стишки:

Как лягушка в препарате,
Я застыла на кровати…
В чем печаль моя, кручина?
Нет в мозгах серотонина.

        Лера сама не заметила, как задремала…
        Разбудил ее не звонок телефона, а звуки, доносящиеся из покоев Бабады: глухое бормотанье, сопровождаемое торопливым стуком палки и тяжелыми шагами. Внезапно Валерия поняла, что лунный свет за окнами слишком ярок, давно миновала полночь, Алексей так и не приехал, но куда-то глубокой ночью направилась неугомонная старуха. Лера ясно услышала, как она возится с замками в прихожей и открывает дверь, по-прежнему что-то бормоча, словно повторяя одну и ту же косноязычную молитву…
        - Ада Серафимовна, вы куда? – крикнула ей вслед домработница, но ответа не последовало.
        Выбежав на крыльцо, Лера увидела страшную картину: на мертво освещенной дорожке лежал неподвижный Кончак с оскаленной пастью. Странно легкая, словно огромная надувная игрушка, Бабада перескочила через труп собаки, не обратив на него ни малейшего внимания. Она понеслась по лунным пятнам в глубину сада, уже незнакомого, с развалинами древнего строения в зарослях колючего кустарника, остановилась, как бы изумленная открывшейся картиной, и застывающе медленно и бесшумно рухнула наземь. Тело ее вытянулось, теряя человеческие очертания, а из темного проема развалин, словно из окна в мезозойскую эру, выполз небольшой, но хищный звероящер. Он с мерзким скрипом  стал поглощать огромного слизня, начиная с того, что прежде было головой с седой куделью, пока длинное, скользкое, серое тело не исчезло за мерно смыкающимся частоколом клиновидных зубов…
         Лера проснулась – не то от кошмара, не то от несмолкающего зуммера над ухом: телефон по-прежнему лежал рядом с диванной подушкой и зудел, поставленный на вибратор, а часы показывали всего половину одиннадцатого.
         В доме было тихо, в спальне Бабады слышалось спокойное, мерное похрапывание. Лера на цыпочках прокралась к двери, не закрытой ни на какие замки – только снять крючок. За калиткой, в свете восходящей луны серебрилась машина Алексея, а вокруг него  радостно прыгал живой и невредимый Кончак, которого архитектор выпустил на улицу, чтобы лаем во дворе он не разбудил Аду Серафимовну.
         - Лера, ты почему такая грустная? – спросил Алексей, когда вновь они оказались рядом в салоне автомобиля, как и ровно год тому назад.
         - Да так. Сон пакостный приснился – спасибо, разбудил. Что за полуночные секреты?
         - До полуночи еще далеко. С чего начать, с хорошего или с плохого?
         - Как маленьким деткам: сначала – горькое.
         - Проблемы у меня с финансами: извини, не смогу полностью заплатить тебе за последний месяц. Тысяч пять наберется, не больше.
         - Нашел, о чем беспокоиться! Ты и так мне весь год переплачивал.
         - Да кризис этот очередной, будь он неладен! Зимой нормальной работы не было: больше искал, чем зарабатывал, и все сбережения потратил. А теперь вот пришлось Аэлите свадебное платье покупать…
        - Леша, я все понимаю.
        - Ничего ты не понимаешь. Пожалуйста, прочти свое последнее стихотворение, - как всегда, неожиданно попросил архитектор.
        - Самое подходящее время для поэзии! Последнее стихотворение я написала в феврале. Зачем оно тебе?
        - Год прошел. Хочу узнать, что начертано на белоснежном листе прошедшей зимы…
        «Странно, это вовсе не звучит высокопарно и напыщенно, - подумала Лера. – Он все-таки женится на Аэлите – вряд ли из-за дома с мезонином. Сейчас прочту ему: не растут на дичке апельсины… Нет, лучше скажу, что смертельно устала от Бабады, пусть ищет новую Валю. Подумает, что из-за денег? Пусть думает. Скорей бы уехать отсюда и все равно – куда»…
       - Ладно, слушай, - сказала она вслух.

Любовь и жизнь – одно. Стремится поглотить
Всю ценность жизни мир, предательский и злобный.
Когда пугала смерть, мне не хотелось жить.
Теперь страшна не смерть, не мрак ее безмолвный.
Теперь страшна не жизнь – она принадлежит
Не тщетной суете, не боли неизбывной:
Так нотная тетрадь до времени хранит
Хрустально-чистый свет мелодии старинной…
Теперь страшна лишь фальшь: не смею огорчить
Учителя – не Он обрек меня на муку.
Коль скатится слеза и на губах горчит,
Он на плечо кладет мне ласковую руку…
Оборванной струной играет тишина:
Мелодия мертва в разбитом тельце скрипки,
Но утренним лучом тетрадь озарена,
И поглотила ночь невольные ошибки…
Отец, перечеркни, навек предай огню
Нытье фальшивых нот, марш злобы бессердечной!
Мелодию любви я в сердце сохраню…
Ты сохранишь ее в своей тетради вечной?

        - Лера…
        - Что?
        - Выходи за меня замуж. Я люблю тебя…
        Настала очередь Валерии выдержать длинную изумленную паузу…
        - Леша, я не умею варыть соус, - реакция, достойная эмоционального шока, в который повергло ее неожиданное признание архитектора.
        И, разумеется, ему сразу стало смешно:
        - Терпеть я не могу мясо с картошкой, ты же знаешь!
        Он и впрямь не переваривал обожаемый Бабадой «соус».
        - А как же свадебное платье для Аэлиты?
        - Платье? А-а, ты подумала… Не бери в голову! Алька с первого курса влюблена в Эдика, художника-кришнаита. В этом году они поженятся, окончат училище и уедут на остров Маврикий – кришнаитские храмы расписывать. Не сумел я убедить их в абсурдности учения о реинкарнации и карме. Хотя для меня все очевидно: представь отца, который наказывает взрослого сына. Тот в детстве окно разбил, с приятелем подрался, девочку за косичку дернул – сам давно об этом забыл, но вдруг получает от папы ремнем по мягкому месту! Где здесь высшая мудрость и справедливость? Даже обычные отцы таких глупостей не вытворяют. Они мне сказали, что я мыслю слишком примитивно, на уровне дошкольника, и наговорили целую кучу мудростей из Вед – разумеется, я абсолютно ничего не понял. Предпочитаю оставаться дошкольником. Ну, пусть… Бог каждому человеку дал право на выбор и право на ошибку. А свадебное платье – мой подарок младшей сестренке… Лера, ты меня любишь?
       - Люблю… Но Ада Серафимовна выметет нас из дома.
       - И с чем останется – со своим «ысультом»? Лера, веришь? Когда я понял, что не хочу и не могу быть один, я молился о девушке, которая год продержится в доме Бабады. Бог вовсе не обязан отвечать людям на такие молитвы, но, как видишь, иногда отвечает… И не надо мне соус варить – ты прекрасно готовишь шарлотку с корицей, а я ее очень люблю. Скажи, ты согласна?
         - Хорошо, Леша, я буду готовить тебе шарлотку.
         - И курицу на банке?
         - И курицу.
         - Всю жизнь?
         - До самой смерти…
         - Лера, да ну ее к дьяволу, смерть! Я хочу, чтобы мы с тобой жили вечно…   
         Алексей бережно взял руку Валерии, поднес ее к своим губам, и дальнейшее их общение напоминало ультразвуковой разговор двух влюбленных дельфинов, однажды выброшенных на каменистый берег, но сумевших выжить и вернуться в родную стихию. Острые камни сменила полоска тончайшего песка, теплая волна подхватила и унесла в бесконечное море безмолвной нежности, а лунный вечер и призрачный дом с мезонином растаяли на дальнем берегу, навсегда уходящем в прошлое…

         Реалистически настроенный Кончак, довольный временной свободой, был занят своими собачьими делами на другом конце улицы и не сумел предупредить потерявших бдительность романтиков об опасности…
         Тем временем, в доме долго и безуспешно звали «Валю», затем во всех комнатах, кроме верхних, поэтапно вспыхнул свет, резко распахнулась дверь, и воплотившееся в реальность видение Лериного кошмара, утратив фантасмагоричную воздушность, понеслось по узкой дорожке к калитке, то приостанавливаясь на миг, то вновь набирая максимальную скорость, как слегка подбитая, но воинственно настроенная бронемашина…
         Новоиспеченные жених и невеста вернулись на улицу Чехова от стука палки по стеклу автомобиля, и первым впечатлением их неохотного возвращения в реальный мир была прилипшая к окну, искаженная, как в кривом зеркале, гневная физиономия с вытаращенными глазами и вздыбленными седыми прядями волос…

         Неплохим психологом оказался архитектор, и его ультиматум: «Лера останется в доме – или мы уходим вдвоем!» - возымел действие. Ада Серафимовна бушевала, как никогда, бурно, и стенала, как никогда, горестно, и все же коротать оставшиеся дни наедине с затаившимся «ысультом» не решилась: ни приемного внука, ни опальную «Валю» из дома с мезонином не вымела. Но безвозвратно утраченные, уже почти дружеские взаимоотношения хозяйки и домработницы сменились нескрываемой враждебностью со стороны Бабады – и еще более невозмутимым спокойствием Леры.
         Втайне от Ады Серафимовны жених и невеста подали заявление в загс. Решено было сразу же после регистрации поставить старуху перед фактом, а пока, с легкой долей иронии, Валерия не могла не признать, что в тайной помолвке есть какое-то непостижимое, романтическое очарование! Неслышный разговор глазами, жаркий шепот на ухо, мгновенные, почти невинные объятия, поцелуи, соприкосновения рук – была бы столь трепетной их нежность без угрожающего стука надзирательской палки и подозрительного взгляда из-под кустистых седых бровей? Доходило до смешного: Бабада поднималась по ночам не один раз, чтобы проверить, спит утратившая доверие домработница в своей постели - или потихоньку шастает в летнюю кухню?

        За день до регистрации Ада Серафимовна угодила в больницу с гипертоническим кризом. Она по-прежнему ничего не ведала о предстоящем событии, но, не желая оставлять умников без присмотра, настояла на том, чтобы Лера находилась при ней в палате неотлучно днем и ночью. При этом она так нещадно свою сиделку тиранила, что даже соседки по койкам начали возмущаться. Заручившись их поддержкой, Лере удалось в день регистрации отпроситься на несколько часов, и в чем бы ни подозревала Бабада коварную домработницу, она даже представить не могла, что кроется за невинным желанием чересчур чистоплотной «Вали» привести себя в порядок! Валерии необходимо было за минимально короткий срок принять душ, высушить волосы феном (благо, парикмахерского искусства они не требуют, падая на плечи пышными волнами), привести в идеальное состояние и без того ухоженные ногти и надеть на себя все, что уже потихоньку приготовлено для единственного в жизни события…
         Платье Лера присмотрела не в свадебном салоне, а в обычном магазине: простого покроя, скромное, но очень изящное. Фата с таким платьем смотрелась нелепо, а вот ожерелье, тоже не слишком дорогое, но эстетически безупречное, было кстати. Лера попросила Алексея купить приборчик для выжигания: она умела с его помощью создавать искусственные цветы из самых тонких и воздушных тканей. Бдительность Бабады домработница усыпила: мол, работает на заказ, по просьбе знакомой… Цветами Лера украсила платье и сплела их в небольшой венок. Туфли на высоких каблуках она никогда не носила и не умела в такой обуви ходить. Купила что-то летнее, напоминающее закрытые сандалии с тонкими ремешками, обвивающими щиколотку.  И вроде бы неплохо получилось, но невеста очень волновалась: понравится ли ее наряд жениху? Взгляд его и слова отмели все сомнения: «Девочка моя, ты похожа на лесную царевну!» И это было не только его личное мнение: друзья Леши, Оля и Андрей, свидетели на церемонии бракосочетания, тоже не удержались от искренних комплиментов, да и многие незнакомые люди провожали необычную невесту долгими взглядами: сказочно хороша была в день своей свадьбы «лесная царевна»! Хотя  трудно было назвать их с Лешей бракосочетание свадьбой, в ее обычном понимании: никаких шумных гостей и пышных застолий. Посидели вчетвером в «Нирване», заказав, по старой памяти, черный кофе и пирожные со взбитыми сливками…
         Из кофейни новобрачные вернулись  на улицу Чехова, но едва они ступили на порог, тишина дома с мезонином взорвалась телефонной трелью, а мембрана в трубке завибрировала истошным воплем:
         - Леша! Леша! Ты дома? А Валя где? Вы что там, сговорылись?! Прыезжай немедленно! Домой поеду, не хочу в больнице помырать!
         Только и успел новоявленный муж сообщить жене, что передала ему Аэлита два письма: одно для Валерии, другое – для бабушки. И по дороге в больницу Лера прочла послание художницы, лаконичное, эмоциональное, написанное неровным, порывистым, но достаточно разборчивым почерком: «Дорогая Валерия! Я поздравляю вас с Лешей и безумно рада, что мой брат наконец-то нашел свое счастье! Он – самый лучший, если не считать моего Эдика. Пожалуйста, никогда его не обижай, он и без того от бабушки натерпелся за все эти годы. Прости, что не сможем приехать на свадьбу: у нас в этот день выпускной в училище. Лера, несмотря на бабушкин запрет, обязательно поднимись в мезонин: там для тебя есть свадебный подарок. Будь счастлива, сестренка! Увидимся. Целую тебя. Аэлита.»
        - В этом вся Алька: обожает сюрпризы! – улыбнулся Алексей, узнав о содержании письма.
        Помолчав немного, он почему-то добавил:
        - Там, в мезонине, лампочка перегорела…

        Ада Серафимовна настояла на выписке из больницы, но находилась в таком возбужденном состоянии, что молодожены так и не решились сообщить ей о своем новом статусе и прочесть письмо внучки – отложили все до утра…
       - Придешь ко мне сегодня ночью? – шепнул Алексей,  прикоснувшись губами к русому завитку волос на виске жены…
       - Валя! Сливок мне погрэй! Что я, по твоей милости, из холодильника должна пить?! – тут же донеслось из спальни Ады Серафимовны…

        Когда Бабаду, проглотившую пол-литра теплых сливок, наконец-то сморил неглубокий сон, Лера выключила свет, но кухню покидать не спешила. Как и в ту, первую ночь, после Лешиного признания, она сидела в темноте, погруженная в блаженное бездействие, напоминающее состояние человека, долго блуждавшего в зимнем лесу, насквозь промерзшего и достигшего почти утерянной цели: укрытия, тепла, покоя. Нет больше никаких желаний: только сидеть возле натопленной печурки, заворожено смотреть на огонь, ладони греть о стакан с горячим чаем...
         Леша ждет: окно его домика не гаснет. Но он должен понять, что ей сейчас немного страшно… Столько счастья скрыто в сердце: как теперь не растерять его в этом неверном мире?
         И еще надо убедиться в том, что Ада Серафимовна крепко спит, иначе не избежать им знакомого стука палки по окну летней кухни - в самый неподходящий момент…
        Лера прислушалась: в доме внезапно воцарилась странная, пугающая тишина. Даже в покоях Бабады было непривычно тихо, и, затаив дыхание, девушка осторожно приблизилась к кровати старухи. На миг, в слабеньком свете ночника, тело Ады Серафимовны показалось ей совершенно неподвижной глыбой, а лицо ее – серым, умирающим…
         В то же мгновение, глубоко вздохнув, Бабада захрапела, как всегда, мощно и размеренно, явно не собираясь в эту ночь прощаться с жизнью, а Лера, в свою очередь, переведя дух, вспомнила о запрете подниматься в мезонин, свадебном подарке Аэлиты и перегоревшей лампочке…
         Спите, уважаемая Ада Серафимовна, засыпайте крепче! Прости, любимый, и подожди еще немного, никуда не убежит от нас то, что для тебя так желанно, а мое сердце и без того до краев переполнено: «Подкрепите меня изюмом, освежите яблоками, потому что я изнемогаю от любви"*

         Ступеньки лестницы проскрипели что-то неодобрительное по адресу ночной посетительницы, нарушившей ее многодневный покой…
         Лера осторожно раздвинула плечом темноту, пахнущую книжной пылью и сухой краской, направила луч фонарика на противоположную стену и чуть не вскрикнула от ужаса: с простенка между окнами, сочившимися сквозь тонкие шторы приглушенным лунным светом, на нежданную гостью смотрели огромные, рельефно вырастающие из размытого лица, но совершенно мертвые и пустые глаза… Стивен Кинг какой-то, будь он трижды неладен! Через мгновение Лера поняла, что жуткая маска исполинского зомби не протиснулась из ночной мглы, сквозь дыру, пробитую в стене. Это всего лишь одна из картин, висящих на стенах мезонина – высоко, почти под самым потолком. Интересно, чья же это сюрреалистическая живопись: Аэлиты или ее отца?
         Луч фонарика скользил по стенам и стеллажам, высвечивая странные, сновиденческие фигуры и лица, исследуя полустертые тиснения и глянец суперобложек на корешках знакомых книг: кажется, не только детство и отрочество Аэлиты, но и ее собственное прошлое скрывалось в заброшенном мезонине. Сотни книг, в которых она искала, но так и не нашла ответа на вопрос, в чем тайна жизни, смерти и любви? Зачем я родилась? Для чего живу? Почему должна умереть? Куда исчезну после того, как умру? И нужна ли безграничной вечности крошечная звездочка человеческой любви, если погасить ее может не только смерть, но и то, что гораздо страшнее: старость, болезнь, несчастье, измена, предательство?
          Жить, как многие, не думая об этом, или утешая себя бездоказательными религиозными догматами, она не хотела и не могла…
          Светлое пятно скользнуло выше и высветило картину, висящую под самым потолком, совершенно не похожую на все остальные: больше напоминающую легко узнаваемый и далеко не дружеский шарж. Тоненькие ниточки завязаны игривыми бантиками на толстых, негнущихся пальцах полководца в знаменитой треуголке и розовом халате. У «Наполеона» женское, безобразно большое и старое лицо, не узнать которое невозможно.
На ниточках пляшут тоже вполне узнаваемые персонажи – лица их знакомы Лере по фотографиям, бережно хранимым Адой Серафимовной. Но эти живые, выпуклые, искаженные страданием лица принадлежат плоским бумажным солдатикам, и мелкие обрывки их тел сгорают на голубоватом огне газовой плиты, тоже преувеличенно огромном – по сравнению с его несчастными жертвами…
         Вот тебе, любопытная Варвара, и вся тайна Синей Бороды, точнее, Розового Халата! Страшная месть непокорной «марсианки»: ее фигурку с оборвавшейся нитью куда-то, должно быть, на остров Маврикий, уносит крутящийся вихрь. А где же Алексей? Нет архитектора среди пляшущих человечков… Интересно, видел ли он картину, наверняка причинившую Аде Серафимовне боль и обиду? Снять ее, как, впрочем, и любую другую из этой необычной галереи, можно, только взобравшись на стол – подвиг, для Бабады немыслимый…
        А на столе – ни малейших следов пыли, и скрипка сияет лакированной поверхностью: кто-то совсем недавно вынул ее из футляра, тайно от всех поднявшись в мезонин. Сама Аэлита? Или братец, достойный своей названной сестрицы – тоже большой любитель сюрпризов! Любимый и единственный, на всю оставшуюся жизнь, пока смерть не разлучит нас? Скажи, ты знаешь, почему сердце восстает против этой извечной закономерности и никогда не сможет смириться с разлукой? Знает и уже говорил об этом: Бог вложил вечность в человеческое сердце. Вложил и не отнимал – люди сами ее утратили, возомнив себя богами…
        Так узнаваемо скрипка легла на плечо, и, ощутив знакомые с детства прикосновения, Лера вновь услышала внутренним слухом любимую мамину мелодию. Она не исчезла с мамой и разбитой скрипкой, она могла возродиться через мгновение – и через сто, тысячу и даже миллион лет, если будет существовать земля, а на земле останутся ноты, скрипки, виолончели  и музыканты…  Вряд ли можно понять умозрительно, «как умеют  эти руки эти звуки извлекать»**, но никогда не забывается то, чему ты научен с детства…
         Сыграть «Лебедя» без фальши, как учила мама свою упрямую дочь,  – труднее ли, чем поверить в вечную жизнь и вечную любовь?
         Лера провела смычком по струнам: скрипка великолепно настроена и готова к неподвластному смерти сотворчеству. Безо всякой мистики и спиритических сеансов рядом незримо возникли те, кого в несовершенном мире объединило бессмысленное, с точки зрения большинства, стремление к совершенству. Композитор – в черненьких точках и крючках запечатлевший на бумаге дивную мелодию. Скрипичный мастер, « из какой-то деревяшки, из каких-то грубых жил»** создавший рукотворную птицу, способную эту мелодию петь. Поэт, жаждущий в гармонии слов передать непостижимую гармонию музыки. Балерина, в удивительной пластике тела воплотившая всю ее боль и нежность… И, конечно же, мама: Инна Львовна Янтарская, не один год своей недолгой жизни потратившая на то, чтобы воспроизвести мелодию «Лебедя» без фальши и научить этому дочь, с верой, что однажды песня трепетного, безропотно-печального прощания с жизнью станет для нее предощущением счастья, которое не исчезнет, не солжет, не предаст никогда… 
         Впервые в душе Леры не осталось никаких сомнений: мама вернется – так же, как вернулась музыка. Когда и где? Кто может ответить? Только тот, кто подарил людям это вечное чудо – жизнь и любовь…
         И только на земле можно прижать к своим губам родные, тонкие, теплые руки, и услышать в ответ: «Какое счастье, что мы снова вместе, девочка моя!»
 
        - Алечка…  Детка моя…  Ты здесь? Ты играла – так хорошо…
Лера вздрогнула от знакомого и совершенно неузнаваемого голоса…
        - Я тебя ждала…  Ты вернулась ко мне? Больше не уедешь? Не бросай бабушку, Алечка. Я ведь скоро умру… Прости меня, деточка моя! Прости…
        Ада Серафимовна заплакала. Она не рыдала, как раньше, не стонала, не потрясала руками. Слезы текли из ее полузакрытых глаз, губы беззвучно тряслись, и во всем ее облике проступала искренняя боль, вызвавшая мгновенный отклик в оттаявшем Лерином сердце. Лера не только не отшатнулась от протянутых к ней рук Бабады, но, напротив, обняла ее, стала гладить всклокоченные, пахнущие старческим потом волосы, целовать дряблую морщинистую щеку – чего никогда, ни при каких обстоятельствах, не смогла бы сделать прежде…
         - Алечка…  Деточка моя, - Ада Серафимовна буквально прилипла мокрым лицом к прохладной щеке Валерии. – Ты больше не уедешь? Ты простила меня?
         Последние слова Лера поняла уже чисто интуитивно: речь Бабады стала совсем невнятной, смазанной…
         - Давно простила, - прошептала она в ответ, не решаясь развеять иллюзию старухи…
         Внезапно, судорожно вздохнув, Бабада покачнулась, стала неудержимо оседать, падать, словно в бездонную пропасть, и тяжесть теряющей жизненную энергию плоти, неподъемную для хрупких рук скрипачки, в тот же миг подхватили сильные руки архитектора…
        Они вызвали скорую и перенесли бесчувственное тело старухи в ее комнату. Медики приехали на удивление быстро, но никто и ничем уже не мог помочь: в образе второго инсульта настиг Аду Серафимовну маньяк-убийца по имени смерть…

        Через неделю после похорон молодожены уже сидели  на чемоданах. По обоюдному согласию, они решили отправиться в свадебное путешествие - осталось только решить вопрос, куда именно, и дождаться приезда Аэлиты, которая должна была вылететь с острова Маврикий нынешним вечером. «Марсианка» усиленно предлагала им остаться в доме Бабады на любой срок – или же поселиться в кришнаитской общине на берегу Индийского океана, но не жаждали молодые супруги подобной экзотики, а с домом по улице Чехова их связывали слишком тягостные воспоминания...
       - Леша, наверное, никогда я не смогу себе этого простить: взяла в руки скрипку – и обо всем забыла! Ночь глубокая на дворе, Ада Серафимовна спит внизу, а я – как маленькая: даже не подумала, что она может проснуться и подняться в мезонин…
       - Лерочка, уж в смерти-то ее себя не обвиняй! Вот стал бы я утром читать ей Алькино письмо: прощай, бабуля, я вышла замуж, посвятилась в кришнаиты и улетаю с Эдиком на Маврикий, хлоп – и у Бабады инсульт! Кто был бы виноват? Я? Или Аэлита со своим суженым? Виноваты ее восемьдесят пять и гипертония: пришло время умирать, а от чего…
       - Так и не поняла я: узнала она меня в последнюю минуту или нет?
       - Надеюсь, не узнала и умерла с мыслью, что Аля вернулась.
       - Думаешь, лучше от счастья умереть, чем от горя?
       - Думаю по-прежнему: лучше вообще не умирать! Царевна моя лесная, давай уедем в Заозерный, маленький городок моего детства? Там такой красивый снег зимой! Будем с тобой на лыжах кататься: сначала вдвоем, потом – втроем, вчетвером и так далее…
       - Вчетвером согласна, а так далее – уже проблематично: у меня резус отрицательный.  И вообще, Леша, привыкай потихоньку к прозе жизни: я больше не царевна, а простая архитекторша.
       -  Одно другому не мешает, и проблем никаких: всех прокормлю, воспитаю, дом построю, вот увидишь!
       - С мезонином?
       - Хоть с мансардой! Главное, чтобы ты всегда была рядом...
       - Леша, подожди, слышишь, Кончак на кого-то лает…
       - Это почтальон, Раечка наша, - сказал Алексей, выглянув в окно.
       - Забыла, что пенсию больше некому носить?
       - У нее письмо какое-то в руках. Если это нам, вовремя принесла, а то искала бы ветра в поле! Пойду, узнаю, в чем дело…
       Вернулся Алексей с заказным письмом, на ходу вскрыв конверт и читая чье-то послание.
       - Неужели сбываются все мечты архитектора? – пробормотал он задумчиво.
       - Леш, ты о чем? От кого письмо?
       - Любимая моя жена, нет ли у тебя желания поухаживать еще за одной бабушкой?
       - Хороший вопрос...  Главное, чтобы мне опять кошмары не стали сниться…
       - Никаких кошмаров не будет, даю гарантию. У этой бабушки совсем другой характер и другая весовая категория. Да и нестарая она еще, сама за кем хочешь, поухаживает. Это младшая сестра моего деда, Анастасия Михайловна. Или просто тетя Настя. Бабушкой я ее никогда не звал: у них с дедом двадцать лет разницы. Овдовела недавно, детей у нее нет. Дочка ее, вместе и моими родителями была в той самой машине… Одиноко ей в пустом доме, зовет нас к себе. В Заозерный!

        Надо ли объяснять, какое это счастье: теплый ветерок за открытым окном автомобиля, рядом – бесконечно любимый человек, а впереди дорога к дому, который непременно станет родным: из кухни повеет ароматом кофе и шарлотки с корицей, фиалки зацветут на подоконнике, смешной рыжий котенок прыгнет за клубочком розовой шерсти. И на детскую ладошку доверчиво сядет трепетная бабочка, словно сама нежность, воплощенная в одном из бесчисленных творений счастливого Бога, создавшего безграничную Вселенную для счастливых людей, готовых вечно учиться у него созиданию счастья. Ведь свыше нам дана возможность услышать музыку любви и жизнь свою построить так, что в ней не будет ни малейшей фальши. Нигде не сказано, что это легкий труд, но достижимая цель для тех, кто привык упорно трудиться с детства, чтобы дарить, а не требовать, отдавать, а не брать.

         Серебристо-серый автомобиль, минуя проселочную дорогу, незаметно взлетает над обыденностью…  А на заднем сиденье смотрит на убегающие вдаль дома и рощицы удивленный Кончак, никак не ожидавший, что произойдут в его серенькой собачьей жизни столь значительные и волнующие перемены.

*Песня Соломона 2:5
**Строчки из песни Булата Окуджавы "Музыкант играл на скрипке"