«Рыбацкая роба»
Волна стреляет дробью
По согнутой спине,
Но мы в рыбацкой робе –
Как в танковой броне.
В морях такою робой
Мы все ограждены,
А без неё попробуй
Укройся от волны.
Морзянка в рубке пискнет,
Трансляцию включат,
Тебя обходят письма,
Твои друзья молчат.
Когда тоска - хвороба
Зовёт домой – тогда
Придёт на помощь – роба-
Рыбацкая страда.
На солнце сохнет роба,
Всё ближе берега,
И Золотого Рога
Распахнута дуга.
За маяту рыбачью,
Когда вернусь я в дом,
Купи ты мне рубашку
С коротким рукавом…
Замечательный советский поэт, врач, альпинист, Ян Карлович Вассерман (01.01. 1932. Киев. – 11. 06.1991. Кишинёв), родился в Киеве, на Подоле.
После окончания медицинского института в 1957 году, Ян Карлович жил и работал в Ялте, где стал близким другом писателя-фронтовика Виктора Некрасова, автора знаменитой повести «В окопах Сталинграда», состоял с ним в переписке, после вынужденной эмиграции его в Париж, в 1974 году.
Другу, также киевлянину, Яну Вассерману, Виктор Некрасов посвятил очерк «Баллада о сапогах».
С 1965 года на протяжении многих лет был инструктором по альпинизму на Камчатке, судовым врачом в Дальневосточном судоходстве, что стало основной темой творчества Яна.
Жил Ян во Владивостоке, работал врачом рыболовецкой базы «50 лет Великому Октябрю». Выпустил во Владивостоке два стихотворных сборника «Моря не мелеют»-1980 год и «Мыс Надежды»-1983 год.
Жизнь у поэта и врача Яна была непростой. Врач он не земной, работал в море, на рыбном флоте, на траулерах и плавбазах.
Плавбазы по полгода, а то и по году пропадали на путине. Ну и как в той песне поётся, из фильма «Человек-амфибия»: «Эй, моряк, ты слишком долго плавал…».
К сожалению, семейная жизнь у Яна не заладилась. Молодая жена была на много моложе Яна и любила, что говорится блистать в свете. Отсюда ревность, скандалы, недопонимание.
Жена-красавица изменила, когда Ян был в длительном рейсе, на путине. Придя из рейса, Ян забрал у неё по суду дочку-трёхлетку, которую очень любил.
Жена же в отместку (это было в советские времена), отнесла в крайком КПСС рукопись его «антисоветских» стихов…
Тёща Яна дружила с гранд-дамой завотделом культуры крайкома КПСС, по фамилии Ковтонюк, с незатейливой кличкой Ковтонючка.
«Начальница культуры» Ковтонюк, кстати, прославилась ответом на вопрос, заданный ей в телевизионном эфире гостем из Минкульта:
«Какие особо заметные события в культуре края Вы бы назвали?»
На миг задумавшись, гранд-дама выпалила:
«Выставка кошек!» - заявила гордо заслуженная деятель культуры. По её мнению, выставка кошек по-прежнему является заметным событием культуры…
Ей-то и были вручены «крамольные» стихи Яна. Двух дней не прошло, как Яна исключили сразу из партии и объединения писателей Приморского края.
Он гневно воскликнул: «Я сейчас Вике в Париж позвоню!». И позвонил своему другу Виктору Некрасову. Успел только поздороваться – связь прервалась. Разумеется, нечаянно.
А наутро домашний телефон вообще отключился. Конечно, также нечаянно.
Ян вернул дочку жене, продал квартиру, и в 1983 году с новой женой, Валентиной Батяевой, улетел в Кишинёв, к каким-то своим далёким родичам…
Уезжая в Молдавию, Ян оставил дочке стихи:
«Есть такая девчонка
Она совершенно рыжая
Словно на эту девчонку
Целое солнце выжали.
Целое солнце выжали
Словно простой лимон
И в эту девчонку рыжую
Отчаянно я влюблён».
Вторая жена, Валентина Батяева, сохранила свою девичью фамилию, стала довольно успешным прозаиком. Поступила и закончила заочно Литературный институт.
Выпустила две книги: «Тихие воды»-1990 год, и «Белый соболь удачи»-2003 год, о жизни в амурской деревне, откуда она была родом, с Благовещенской области.
В возрасте 51 год, с 1983 года, Ян начал жить в Кишинёве. До этого, с 1957 по 1965 работал в Ялте, с 1965 судовым врачом и инструктором по альпинизму на Камчатке, жил во Владивостоке.
Романтика, навеянная, влюблённого в море, горы , Яна, чувствовалась в его самобытных стихах. По – маяковски рослый, реактивный, свои стихи Ян выпаливал скороговоркой.
Люди с интересом слушали стихи Яна Карловича в авторском исполнении. Это была поэзия резких красок, предельной откровенности и отчётливости высказывания. Полутона и нюансы не занимали Яна, он во всём тяготел к определённости.
Ян, как и многие, молодые, целеустремлённые люди, в 60-е годы прошлого столетия устремлялись в горы. И как альпинист, Ян, не раз отправлялся покорять вершины, но и работал инструктором по альпинизму. В то время, его шкиперская бородка – не случайная детище его внешности.
Недаром строка из песни Высоцкого: «лучше гор, могут быть только горы, на которых ещё не бывал» - стала путеводной, среди романтиков, дальних дорог и покорителей горных вершин.
Ян обладал бойцовским характером. Хорошо увязывалась с представлением о нём, строка из его стихотворения: «Не обходил я штормы стороной».
Он не переносил фальши, несправедливости. Понятно, что у человека такого склада судьба не могла быть лёгкой.
Против всего, что было ему ненавистно, Ян протестовал – стихами, поступками. А власть, предержащие, правдолюбцев не жаловали.
Ян был многогранен, в нём уживалось и счастливо сочеталось многое. Послушаешь его рассуждения о литературе и подумаешь, что он всю жизнь провёл в библиотеке, за чтением книг.
А после его рассказов о море и горах решишь, что он не занимался ничем, кроме восхождения и плаваний. Как-то удавалось ему сочетать качество вечного скитальца, непоседы – и интеллигента, человека преданного культуре.
***
«Раздвинь, приятель, чёрные портьеры.
И оцени тобой свершённый путь,
Путь на Голгофу, где одни потери
А впереди – коричневая муть.
Но этот путь, он не тобой воспет ли?
Твой гимн оплачен серебром грошей.
А там поэты стягивали петли,
Их подгоняя по калибру шей.
Проходит жизнь, труслива и убога,
Что толку ныне песни петь, скорбя?
Не страшно то, что ты не веришь в Бога,
Страшнее, что не верит Бог в тебя.
Что врать, что наша месть разлита в слове?
Нам, вспомнившим о правоте меча,
Ту пулю, что застряла в Гумилёве,
Вернуть бы в межреберье палача.
Я тем наказан, что лишён балласта
Любви, друзей, домашнего огня,
Теперь одно осталось: не бояться,
А каяться, колени преклоня.
Давно познав, что мы во всём повинны,
Не обходил я штормы стороной,
Но мчались мимо снежные лавины
И море не смыкалась надо мной.
Что ж, к искупленью возвратимся снова
А выход есть, всегда один, поверь:
Пускай палач услышит наше слово,
Чтоб мы вошли ещё в число потерь».
Был Ян великим жизнелюбом, умевшим ценить большие и малые радости жизни. Был он человеком, с которым хотелось общаться.
Ян начал писать стихи, со школьной скамьи, и стихи его получили признание у писателя-фронтовика Виктора Некрасова, поэта-фронтовика Бориса Слуцкого, поэта Бориса Чичибабина, писателя Виктора Конецкого, и других писателей и поэтов.
Виктор Некрасов и Виктор Конецкий стали его друзьями.
Особенно сдружился Ян, с писателем-фронтовиком, Виктором Некрасовым, Ян был с ним, с одного города Киева, по жизни встречались в Ялте и на Камчатке, будучи в изгнании в Париже, вели между собой интенсивную переписку.
Виктор Платонович Некрасов (17.06.1911. Киев – 03.10.1987.Париж) - русский писатель, драматург, журналист.
Виктор Некрасов имел дворянское происхождение.
Участник Великой Отечественной войны, капитан. Лауреат Сталинской премии II степени 1947 года, за повесть «В окопах Сталинграда».
Повесть «В окопах Сталинграда», опубликовалась в журнале «Знамя» №8, 9, 10, в 1946 году, и была одной из первых правдивых книг о войне.
10 сентября 1959 года, в «Литературной газете», в рубрике «Писатель предлагает» была напечатана статья Виктора Некрасова «Почему это не сделано? (О памятнике погибшим в Бабьем Яру в Киеве)», с протестом против планов соорудить там парк и стадион, «засыпать овраг глубиною до 50 метров и на месте величайшей трагедии резвиться и играть в футбол?»
В 1966 году писатель подписал письмо 25 деятелей культуры и науки, генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И, Брежневу против реабилитации Сталина.
В сентябре 1966 года, писатель выступил на стихийном митинге в связи с 25-летней годовщиной начала проводившихся немецко-фашистскими захватчиками массовых расстрелов в Бабьем Яру.
За год до смерти Виктор Некрасов, вспоминая события того года, завершил, опубликованную, в газете «Новое русское слово» Нью-Йорк 28 сентября 1986 статью «Бабий Яр, 45 лет» словами:
«Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи были убиты за то, что они – евреи».
За свою, стойкую, гражданскую позицию, писатель-фронтовик, повергался преследованию. Повесть «В окопах Сталинграда», была изъята из библиотек и продажи.
Виктора Некрасова исключили из партии и из Союза писателей. Началось преследование, обыски. В 1974 году уехал за границу, с семьёй, на 5-ть лет. В 1979 лишили советского гражданства, получил гражданство Франции.
Жил в Париже. Скончался от рака лёгких 3 сентября 1987 года.
Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, близ Парижа.
На этом кладбище нашли вечный покой представители русской культуры и многие эмигранты разных волн – всего около 15 тысяч.
Здесь покоятся: Иван Бунин, Андрей Тарковский, Александр Галич, Рудольф Нуриев…
22 мая 2009 года был открыт монумент в мемориальном парке в городе Бней-Аиш, Израиль. С именами ныне уже покойных выдающихся не евреев, боровшихся против антисемитизма, и имя Виктора Платоновича Некрасова, стоит на первом месте в списке.
Нельзя не рассказать, что новая, на этот раз рукотворная, страшная трагедия, в мирное время, произошла В Бабьем Яру – 13 марта 1961 года, спустя, почти 20 лет, после оккупации Киева фашистами и за тридцать лет до развала Советской империи, на пятнадцать независимых республик – 25 декабря 1991 года.
Этот эпизод в истории Бабьего Яра, называется «Куренёвской трагедией», по названию района города Киева.
По оценкам исследователей, в «Куренёвской трагедии», жертв, 13 марта 1961 года, было более 1,5 тысяч.
А сейчас по порядку изложу предысторию к трагедии, которая произошла, в мирное время, за месяц, до полёта Юрия Гагарина в космос.
С самой войны раздавались голоса, начал писатель, журналист Илья Эренбург, что в Бабьем Яру нужно поставить памятник.
Но украинское ЦК партии, которое тогда возглавлял Н. Хрущёв, считал, что люди, расстрелянные в Бабьем Яре, памятника не заслуживают.
Не раз можно было слышать такие разговоры киевских коммунистов:
«Это, в каком Бабьем Яре? Где жидов, постреляли? А с чего это мы должны, каким то пархатым памятник ставить?»
Действительно, наступил государственный антисемитизм 1948-1953 годов, вопрос о памятнике был снят…
После смерти Сталина стали опять раздаваться голоса, что Бабий Яр не только еврейские могилы, там и процент и других национальностей.
Украинский ЦК, который в 1957 году возглавил Н. Подгорный, видимо проценты посчитал, нашёл их неубедительными, и было принято окончательное решение: чтобы раз и навсегда покончить с разговорами – уничтожить Бабий Яр и забыть о нём.
Так началась – Вторая попытка вычеркнуть Бабий Яр из истории.
Первая попытка была сделана фашистами, когда они, отступая из Киева, раскопали рвы, сожгли трупы и пепел развеяли.
Сейчас, в 1959 году, засыпать такое огромное ущелье, 2,5 км. длиной, до 50 метров глубины – титанический труд, но при огромных размахах строительства в СССР - задача выполнимая.
Было найдено остроумное решение: не засыпать, а замыть способом гидромеханизации.
Бабий Яр перегородили плотиной и стали в него качать по трубам пульпу – смесь воды, глины и грязи, с соседних карьеров кирпичного завода…
По оврагу разлилось грязевое озеро. По идее грязь должна была отстаиваться, оседать, а вода стекать через плотину по желобам.
Писатель, Анатолий Васильевич Кузнецов (1929-1979), родом из Киева, во время оккупации, был 12 летним подростком, и в 1966 году написал всемирно известный роман-документ «Бабий Яр», потрясённый смотрел на озеро грязи, весной 1961 года, поглощающее пепел, кости, каменные осыпи могильных плит.
Вода в озере была гнилая, зелёная, неподвижна, и день и ночь шумели трубы, падающие пульпу. Это длилось несколько лет.
Плотину подсыпали, она росла и к 1961 году стала высотой с шестиэтажный дом.
В понедельник 13 марта 1961 года плотина рухнула.
Есть , что-то мистическое, что спустя 25 лет, со дня Куренёвской трагедии, 26 апреля 1986 года, в 1 час 24 минуты, в 160 км от Киева, произошла Чернобыльская катастрофа...
Можно ещё добавить, нечто мистическое, спустя 30 лет, после Куренёвской трагедии, 25 декабря 1991 года, не стало Советского Союза.
Весенние воды устремились в Бабий Яр, переполнили рукотворное озеро, желоба не успевали пропускать поток, и вода пошла через гребень плотины.
Широким своим устьем Бабий Яр выходил на улицу Фрунзе, то есть Кирилловскую, прямо на трамвайный парк и густонаселённый район вокруг него, даже в самом устье по склонам лепились дома.
Сперва вода залила улицу, так что застряли трамваи и машины, а люди в это время спешили на работу, и по обе стороны наводнения собрались толпы, не могущие перебраться. Пульпа залила свыше 30 гектаров площади.
В 8-мь часов 45 минут раздался страшный рёв, из устья Бабьего Яра выкатился вал жидкой грязи, высотой более 14 метров.
Уцелевшие очевидцы, наблюдавшие издалека, утверждают, что вал вылетел из оврага как курьерский поезд, никто убежать от него не смог, и крики сотен людей захлебнулись в полминуты.
Инженерные расчёты заключали в себе ошибку: грязь, которую качали долгие года, не уплотнялась. Она так и осталась жидкой, поскольку главной частью её была глина.
Глинистые откосы Бабьего Яра, как водоупорные стены, надёжно сохранили её в жидком состоянии.
Бабий Яр, таким образом, был превращён в ванну грязи, такую же чудовищную, как и породившая её идея. Размытая вешними водами плотина рухнула, и ванна разлилась.
Толпы людей в миг, были поглощены водой. Люди, бывшие в трамваях, машинах – погибали, пожалуй, не успев сообразить, что случилось.
Из движущейся вязкой трясины вынырнуть или, как-либо барахтаясь, выкарабкаться было невозможно. Дома по пути вала были снесены, как картонные. Кто звонил в телефонной будке – так и погиб с трубкой в руке.
Некоторые трамваи покатило и отнесло метров за двести, где и погребло.
Погребены были трамвайный парк, больница, стадион, инструментальный завод, весь жилой массив.
Милиция оцепила район и следила, чтобы никто не фотографировал.
На некоторых крышах видны были люди, но неизвестно, как к ним добраться. В 1 дня прилетел военный вертолёт Ми-4 и начал эвакуацию уцелевших больных с крыши больницы, снимать других уцелевших.
Место катастрофы очень оперативно было обнесено высокими заборами, движение по улице Фрунзе закрыто, трассы гражданских авиалиний изменены, чтобы самолёты, не пролетали, над Куренёвкой и нельзя было сфотографировать.
Трясина, широко разлившись, наконец получила возможность уплотняться, вода с неё понемногу стекла ручьями в Днепр, и к концу весны можно было приступить к раскопкам.
Раскопки длились два года. Было откопано множества трупов – в домах, в кроватях, в воздушных подушках, образовавшихся, под потолком.
О трагедии в киевской печати, было сказано пару строк, через месяц.
Сообщение прошло, для страны незамеченным, на землю, с космического полёта вернулся Юрий Гагарин.
Попытка стереть Бабий Яр обернулась неожиданной стороной, привела к новым массовым жертвам, даже возникли суеверия. Популярной была фраза: «Бабий Яр мстит».
Памятник жертвам «Куренёвской трагедии», в виде колокола, был установлен в марте 2006 года, спустя 45 лет, после трагедии.
Основная черта большевистского характера, однако, в том, что он не сдаётся.
В 1962 году началась – Третья попытка – и самая серьёзная.
На Бабий Яр было брошено огромное количество техники – экскаваторов, бульдозеров, самосвалов, скреперов.
Грунт был водворён обратно в Бабий Яр, частично распланирован на месте погибшего района.
Бабий Яр был всё-таки засыпан, через него проложили шоссе. Далее проведены следующие работы.
На месте концлагеря выстроен новый жилой массив, можно сказать, на костях: при рытье котлованов постоянно натыкались на кости, иногда скрюченные проволокой.
Остатки плотины усадили молодыми тополями. И наконец уничтожили старинное еврейское кладбище, на другой стороне оврага.
Были пущены бульдозеры, которые срывали могилы и плиты, попутно выворачивая кости и сгнившие гробы.
На месте кладбища развернулось строительство новых помещений телецентра, оборудованных по последнему слову науки и техники.
Это ещё раз подтверждает: наука варварству не помеха.
Так с третьей попытки Бабий Яр всё-таки исчез, и если бы у немецких нацистов было время и столько техники, то о лучшем они и мечтать не могли.
Секретарь ЦК КП Украины Н. Подгорный, при котором совершён такой подвиг, пошёл в гору, стал Председателем Верховного Совета СССР, то есть Президентом страны.
Надо отдать должное русским писателям, которые в то время, в атмосфере лжи и запугивания со стороны властей, проявили гражданское мужество, прорвали стену молчания, и подали свой голос, в защиту древнего еврейского народа, в вопросе установки памятника на месте трагических событий в Бабьем Яру, 29 сентября 1941 года.
Назовём эти, славные имена, мужественных писателей:
Виктор Платонович Некрасов (17.06.1911. Киев – 03.10. Париж) Статья 10 октября 1959 года, в рубрике «Писатели предлагают», в «Литературной газете» под названием «Почему это не сделано? (О памятнике погибшим в Бабьем Яру в Киеве)»
Евгений Александрович Евтушенко (18. 07.1932 Станция Зима, Иркутская область – 01.04.2017. город Талса, Оклахома, США).
Стихотворение «Бабий Яр» -- 19 сентября 1961 года, «Литературная газета».
За заслуги перед еврейским народом, Евгений Евтушенко был выдвинут на Нобелевскую премию по литературе, в 2007 году, Всемирным Конгрессом Русскоязычного Еврейства.
Анатолий Васильевич Кузнецов (18.08.1929. Киев. – 13.06.1979. Лондон) «Бабий Яр» Роман-документ.1966 год, журнал «Юность».
Памятник всё же был установлен 20-го июля 1976 года. Он представлял многофигурную композицию из бронзы. На памятнике написано:
«Памятник Советским гражданам и военнопленным солдатам и офицерам Советской армии расстрелянных немецкими оккупантами в Бабьем Яру»
Открытие памятника было встречено жёсткой критикой за то, что евреи не были упомянуты особо.
Восстановление справедливости произошло, только во время перестройки, в СССР.
В 50-ю годовщину первых массовых расстрелов евреев 29 сентября 1941 года, был установлен памятник расстрелянным евреям в виде светильника: «Менора в Бабьем Яру».
Первый массовый расстрел произошёл 29-30 сентября 1941 года, в результате которого было убито 33 771 еврея. За всё время оккупации, до 6-го ноября 1943 года, было расстреляно около ста пятидесяти тысяч евреев, жителей Киева и других городов Украины.
При этом лишь 29 человек, смогли спастись из Бабьего Яра.
Возвращаясь к описанию, жизненному и творческому пути поэта Яна Вассермана, необходимо сказать:
стихи Яна не вписывались в принятую шкалу оценок, вызывали резкое неприятие со стороны литературного начальства. Ему было трудно жить, ему было трудно печататься.
Весьма красноречива в этом смысле история с его первой книгой «Паруса», которую Ян пытался опубликовать в Дальневосточном издательстве в 1968 году.
Рукопись понравилась Борису Слуцкому, тот обратился с письмом, к директору издательства, выслал и положительную внутреннюю рецензию на «Парус».
Однако даже поддержка знаменитого поэта-фронтовика не помогла. Книгу не издали.
Немного понадобилось Яну времени, чтобы разобраться в обстановке в Союзе писателей Молдавии, Яна, с его прямотой и бескомпромиссностью, восприняли как нечто чужеродное и даже опасное. Там он явно не пришёлся ко двору.
По-настоящему же сблизился Ян с группой творческих людей, которые пытались что-то в литературной среде, изменить в лучшую сторону, облегчить доступ в журналы и издательства талантливым авторам.
Из этого ядра возникла Ассоциация русских писателей Молдовы. Многим казалось, что главное для страны – гласность, полная, без зажимов. Будет она – и жизнь неизбежно изменится в лучшую сторону.
Ян был далёк от такого супер оптимистического настроя. Он был старше, опытнее, через многое прошёл.
Приветствуя перемены в стране, Ян в то же время, не мог избавиться от тяжёлых сомнений.
Яну было за пятьдесят. Разумеется, он хотел, после маяты и скитаний, которых в его судьбе было предостаточно, какой-то устойчивости.
Вступить в Союз писателей, жить в зелёном, тогда ещё красивом Кишинёве, с любимой второй женой, общаться с друзьями.
В страшном сне не мог он себе представить, какая волна национализма захлестнёт этот мирный край. Когда по улицам Кишинёва ходили наэлектризованные толпы, скандируя: «Чемодан, вокзал, Россия!», «Чемодан, вокзал, Израиль!».
Это относилось и к нему, русскому поэту, еврею. Вот уж приехал – из огня да в полымя…
«Я лишён национальной спеси,
Рос от той проблемы вдалеке.
Так случилось – ни стихов, ни песен
На родном не слышал языке.
Но бывало – будто издалече
Слышу я гортанный, древний крик,
Бронзою мерцает семисвечье,
И в ермолке горбится старик.
Мой народ – века он прожил в пленных,
Кровью истекал в любой грозе,
И её теперь осталось в венах
Меньше, чем колосьях и лозе.
Голос крови… Я не слышал зова.
Сколько нас осталось, знаешь ты?
На три дня древнегерманской злобы,
На пять лет расейской доброты».
Конечно, Кишинёв, был печально известен в истории царской России своим погромом, 19-20 апреля 1903 года, прогремевшим на весь мир. Во время погрома было убито49 человек, искалечено 586, повреждено около 1500 домов, треть всех домостроений города. Погром начался в последний день еврейской Пасхи, и первый день христианской Пасхи.
Писатель Владимир Короленко,(1853 - 1921), прибывший в Кишинёв спустя два месяца, после погрома, в очерке "Дом №13", за 1903 год, описывает некоторые детали погрома:
"Я имел печальную возможность видеть и говорить с одним из потерпевших...
Это некто Меер Зельман Вейсман. До погрома он был слеп на один глаз. Во время погрома кто-то из "христиан" счёл нужным выбить ему и другой.
На мой вопрос, знает ли он, кто это сделал - он ответил совершенно бесстрастно, что точно этого не знает, но "один мальчик", сын соседа, хвастался, что это сделал именно он, посредством железной гири, привязанной на верёвку"
Надо отдать должное, великий русский писатель, Лев Николаевич Толстой,(1828 - 1910), выступил с заявлением, в котором осудил погромщиков и выразил сочувствие жертвам.
Неспроста задолго до этого, ещё не видя, националистические толпы в Кишинёве, интуиция большого поэта побудила Яна писать стихи, в которых лейтмотивом проходит мысль о силе и изворотливости зла, о необходимости выкорчёвывать его до корешка, из общественной жизни большой, многонациональной, страны, как Россия.
Вряд ли, Ян Карлович Вассерман, предполагал, что система, которой он по мере сил пытался противостоять, разыграет националистическую карту, и в Молдавии.
Переписка, начатая Яном Карловичем, в начале 1980 годов, с поэтом, главным редактором журнала «Наш современник», Станиславом Куняевым, о российском еврействе, была опубликована, уже после смерти Яна Вассермана.
Станислав Куняев, к сожалению, все беды и неудачи, советской власти и русского народа, перекладывал на плечи, соплеменников Яна Вассермана.
В 1990 году у Яна Вассермана вышла третья по счёту книга стихов «Тяжёлое, звёздное море», в Кишинёве, первые две вышли во Владивостоке: «Моря не мелеют»-1980 и «Мыс Надежды»-1983 год.
С Союзом писателей ничего не вышло, сначала из-за бюрократических проволочек, а потом новое националистическое руководство СП, отнюдь не рвалось принимать «русских оккупантов». В довершение ко всему Ян Вассерман очень тяжело заболел. У него обнаружили рак поджелудочной железы.
Было испробовано всё возможное, но лечение не помогло.
В 1991 году, Ян приехал в ялтинский Дом творчества имени А. П. Чехова, где и умер, в 59 лет.
Жена забрала его в Кишинёв, где он и захоронен.
Ушёл замечательный, незаурядный поэт, добрый человек, с суровым взглядом и бойцовским характером. Стихи Яна Карловича Вассермана, выдержали испытание временем и. вне сомнения, будут жить ещё долго.
В них социальная заострённость, в них живая боль человека, скорбящего о судьбе своего многострадального Отечества. И о собственной, отнюдь не гладкой судьбе:
«Спасибо, жизнь…»
Спасибо, жизнь, ведь ты дала мне дочку.
Хотя вела по тропке, по крутой,
Но коршуном слетающую точку
Ты всё же заменяла запятой.
За то, что мне дала судьбу солдата
И в бой всего до капельки брала,
Что та, вторая, траурная дата
Ещё реальных черт не обрела.
За то, что в штормы постоянно гонишь
И только мажешь мёдом по усам,
Спасибо за волны и ветра горечь,
А сладость в ней я обнаружу сам…
Из поэтического наследия Яна Вассермана.
«Памяти моего друга Виктора Некрасова»
Тебе могилки не нашла страна
Из-за того, прости подробность быта,
Что ныне вся кремлёвская стена
Твоими бенкендорфами забита.
Не верю я Сен – как там? – Дю – Буа
В полянку той обители печальной,
Что, говорили, стала для тебя
Могилкою, не братской – коммунальной.
Ты просто вышел из кафе в тоске
По той, что не хватает вечно, чарке,
Как с нами было в Ялте и в Москве,
У Киевского метро и на Камчатке.
В любые времена любых эпох
Мы ночью были мастерами сыска,
Ведь есть вокзал, и есть аэропорт
И тайники в машине у таксиста.
И я, зажав последний рубль,
Бегу, и вот отчётливо я вижу,
Что мы с тобой искомое нашли,
Одномоментно в Ялте и Париже.
Ты пьёшь свои последние сто грамм
При свете уходящего заката,
Гранёный, плохо вымытый стакан
Стащив на Вожирар из автомата.
И спрятавшись в прибрежные кусты,
Свои сто пятьдесят я выпью тоже,
За то, что нет людей, честней, чем ты,
И нету веселее и моложе.
«Камчатка»
Мы ищем рыбу. Над водой проходим,
Где, сказочную мелкость обретя,
На кисточку похожий пароходик
Внизу взбивает пену для бритья.
Мы пятый час над океаном шарим,
Уж пятый час, как не видать земли,
И по шкале шныряет ртутный шарик, -
Швыряет над волнами хрупкий «Ли».
Навстречу льдам несущая веками
Свой контур, устремлённый, как таран,
Раскрылившая паруса вулканов,
Плывёт Камчатка в Тихий океан.
На пальцах сопок – снежная перчатка.
Впервые в самолётное окно
Похожей показалась мне Камчатка
На белую костяшку домино.
Но я крымчанин, искони крымчанин,
И я не надышался до сих пор
Озоном крымским, словно спирт крепчайшим,
Его лучами, бьющими в упор.
И есть ещё немало мест вакантных,
Где мы должны платить свои долги:
На огненно плюющихся вулканах,
На палубах, встающих на дыбы.
Мы ищем рыбу. Где-то ходят рыбы,
По ним идёт волна, как медь, крепка,
Они хвостами звонкими, как в рынды,
Звенят в её тяжёлые бока…
«Залив Креста»
Есть на краю земли Залив Креста,
Там грязный снег стреляет в щёки колко,
Но голубая ледяная корка
Над тем заливом девственно – чиста.
Посёлок там, как почерневший труп,
Где рёбрами – обугленные рейки,
И вылезает серый дым из труб,
Как вата из дырявой телогрейки.
Там лагерь был. Войди и посмотри:
Сторожевые вышки, как бояре.
Сутулятся, как батраки, бараки,
С засовами снаружи – не внутри.
Продутая земля под цвет халвы,
Есть одинокий дуб и восемь кладбищ –
И словно сотни ровных серых клавиш -
В одном ряду могильные холмы.
Чьи здесь зарыты мысли и слово?
Кто мёртвых помянёт хотя б молитвой?
Облезлая дощечка над могилкой,
И надпись на дощечке «Эм дробь Два».
***
С точки зренья вечности – пустяк,
С точки зренья давности – тоскливо…
Ищем мы минтаевый косяк
В черноте Курильского пролива.
Снег и чаек видим наяву
И волну с серебряною чёлкой,
А во сне – зелёную траву
С одинокой, бронзовую пчёлкой.
Нам подходит наше ремесло,
В добыче сведём концы с концами…
Только рыбы, в трале, как назло,
Почему-то пахнут огурцами.
«Длинноклювая птаха»
Длинноклювая птаха
Опустилась на палубу к нам,
И дрожит её сердце
От холода, ветра и страха,
Волны прут на форштевень,
Разваливаясь пополам,
И прижалась у борта
Длинноклювая птаха.
Наше судно стальное,
И штормы ему не страшны,
Есть горячая печь,
Хлеб, вода, шерстяная рубаха,
Здесь тебя не достанут
Ястребиные когти волны,
Длинноклювая птаха моя,
Длинноклювая птаха.
«Слёзы»
Его не спугнули ни крик,
Ни шагов наших шорох.
Стояли ребята,
Как в трауре стыли они –
Оставленный мамою,
Плакал на льдине нерпёнок
У черного дула
Поблескивающей полыньи.
О древние слёзы,
Что падали в чистое поле
По поводу бед, поражений,
Побед и кончин…
А смех оккупант.
Он слезу загоняет в подполье,
А если заметит –
Стреляет без всяких причин.
Мы крепкие люди.
Сильны мы, тверды и упрямы,
Мы слёз наших гвозди
По шляпки в глазницы вобьём.
Но слёзы, но слёзы –
Они к нам приходят, как мамы,
Когда тяжело,
Даже если мы их не зовём.
И если несчастье
Застынет во взглядах незрячих,
Загонит в оглобли,
Наденет тугую узду,
Слезинки со щёк,
Словно два парашюта прозрачных,
Тихонько, тихонько
Опустят на землю беду.
И если придётся
В какой-то из дней моих чёрных,
Когда повстречаюсь
С жестокой, слепою грозой,
Дай Бог мне заплакать,
Как плачет на льдине нерпёнок –
Прозрачною, древнею,
Крупною, чистой слезой.
«Тост»
Ещё немного есть во фляжке,
Так выпьем, сыновья земли,
За то, что чайки, как ромашки,
Средь синя моря зацвели.
И за чукотских сопок глыбы,
И за родные берега,
За серебристые стога
Тяжёлой, океанской рыбы.
Чтоб в берегах моря лежали,
Чтоб Бог морей наш путь хранил,
За якоря. Чтобы держали.
Пусть даже ветер изменил.
***
Булатное речек чукотских теченье
Ударит, как меч палача…
Прёт красная рыба в святом отреченье,
Себя по камням волоча…
Чавыча идёт, до верховьев кочуя,
Река – в разноцветных огнях.
И долго чешуйки чавычьей кольчуги
Сияют на донных камнях.
И в этой борьбе неминуема тризна –
Один только смертный исход,
Но красное солнце восходит над жизнью,
И красная рыба плывёт…
«Памяти друзей»
Лавины снежной бешеная львица –
Я десять лет страшней не знал врага.
Моих друзей окаменевших лица
Запорошили горные снега.
Я ненавидел скальные уступы,
Ощерившийся хищно ледопад,
Где в каменных стенах памирской ступы
Перемололо золотых ребят.
Они ушли, герои и фанаты,
За двадцать лет шагнувшие едва,
В зрачках синеют горные фиалки
И до колен – альпийская трава.
Я помню их, погибших под лавиной,
Когда, ломая скальные крюки
И в облака взметнувшись гривой львиной,
Она летела, выставив клыки.
Вершина стынет – чёрная, косая,
Ледовая сверкает голова,
Над мёртвыми угрюмо нависая…
Но не убийца. А скорей – вдова…
«Игры»
Мы в детских играх днями и ночами
Сверкали деревянными мечами,
Трубили в старый и помятый горн,
Но только счёта не было обидам:
Никто не соглашался быть убитым,
Никто не соглашался быть врагом.
Мы звали самых, слабых и забитых,
Поскольку что за битвы без убитых
И что за войны, если все – за нас?
Но эти тоже путали нам карты,
И мы в связи с такой нехваткой кадров
Менялись честно через час.
А впрочем, мы, конечно, не скучали
И без врагов не ведали печали,
Врубаясь в лопухи в своём дворе…
Не думали, что будем так богаты,
Что сможем до конца заполнить штаты
Друзей, врагов, убитых – не в игре.
«Забытый монолог»
Ну что мы в жизни знали, что мы видели?
Отцами уготованный уют,
Нам нашу жизнь, как пайку хлеба выдали:
Бери, держи и лопай, что дают.
И всю свою дистанцию коронную
По чёрточке меж двух известных дат
Пройдём мы, молча серою колонною
Под лай собак и окрики солдат…
1952 год.