Стилизованный пересказ М.Ю. Лермонтова дела о преднамеренном убийстве – «Песня про купца Калашникова» – опубликован 185 лет назад
Полное название этого произведения – «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Она увидела свет в 1838 году, всего за три года до смерти автора – Михаила Юрьевича Лермонтова (1814-1841 гг.).
Эта знакомая всем еще со школы и сравнительно небольшая поэма имеет по меньшей мере два уровня рассмотрения.
Первый, самый простой, сводится к отношениям «официальная власть – личность» в условиях явного несовершенства первой.
На это работает и четкая иерархия главных героев: «Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!/ Про тебя нашу песню сложили мы,/ Про твово любимого опричника...». Калашников – в конце. Он лишь составная часть проблемы, которую создает высшая власть с исполнителями.
Сюжет «песни», тоже, казалось бы, подчинен только этому, самому очевидному, углу зрения. Царский приближенный «лукавый раб» Кирибеевич влюблен в замужнюю красавицу. Он оскорбляет ее публичным домогательством. Искать у царя правду бесполезно. Да и не всё царю подвластно. Например, когда речь идет об испорченной репутации.
Поэтому «законопослушный гражданин» Калашников берет на себя сразу две властные функции – судебную и исполнительную. Приговаривает Кирибеевича к «высшей мере» и приводит приговор в исполнение.
Тема старая. Но не устаревшая. Что общего между «Песней про купца Калашникова» и романом американца итальянского происхождения Марио Пьюзо «Крестный отец», опубликованным 131 год спустя? Одна из основных тем в этих произведениях – самосуд как следствие слабости и несовершенства закона, властей.
Роман М. Пьюзо (как и снятый по нему фильм) начинается со страданий обиженного Америго Бонасера – избившие его дочь молодчики отделались условным сроком. В отличие от преуспевающего купца Калашникова, преуспевающий гробовщик не берет на себя функцию исполнителя. Но цель у них одна – «суд справедливости». Еще одно важное обстоятельство, связывающее робкого итальянца и русского храбреца – оба понимают под справедливостью смерть обидчиков (которые, в свою очередь, никого не убили). На что в случае с гробовщиком даже главарь мафиозного клана замечает: «это не справедливость».
Тем не менее, на этом, общепринятом, уровне анализа «песни» сторона зла – это «православный царь» не без садистских наклонностей («Я топор велю наточить-навострить,/ Палача велю одеть-нарядить...») со своим опричником, а Калашников – герой.
Второй, куда более глубокий, смысл этого произведения – тема непрощения.
В «песне», которая стала классикой еще и потому, что каждый поворот сюжета, каждое слово в ней имеют значение, этой теме подчинен комплекс выразительных деталей. Начиная с разговора купца и его супруги.
Первое, что делает Калашников, видя жену в неадекватном состоянии («Сама бледная, простоволосая,/ Космы русые расплетенные/ Снегом-инеем пересыпаны;/ Смотрят очи мутные, как безумные;/ Уста шепчут речи непонятные») – обвиняет в распутстве. «Уж ты где, жена, жена, шаталася/ На каком подворье, на площади,/ Что растрепаны твои волосы,/ Что одежда вся изорвана/ Уж гуляла ты, пировала ты,/ Чай, с сынками все боярскими...». Затем следуют угрозы.
Это очень характерный момент. Как и ответ Алены Дмитриевны. Она, говоря мужу о том, что его слова несправедливы, упоминает, что к чужому мнению она равнодушна: «Не боюсь я людской молвы,/ А боюсь я твоей немилости». Однако те акценты, которые она расставляет, рассказывая о домогательствах Кирибеевича, указывают на обман (и мужа, и себя) – то, как видят ее другие, ей глубоко не безразлично. «И ласкал он меня, цаловал меня;/ На щеках моих и теперь горят,/ Поцалуи его окаянные.../ А смотрели в калитку соседушки,/ Смеючись, на нас пальцем показывали.../ Как из рук его я рванулася/ и домой стремглав бежать бросилась;/ И осталась в руках у разбойника/ Мой узорный платок, твой подарочек,/ И фата моя бухарская./ Опозорил он, осрамил меня,/ Меня честную, непорочную,/ И что скажут злые соседушки,/ И кому на глаза покажусь теперь?».
Для жены Калашникова на первом месте не то, кто она на самом деле – перед Богом, семьей, собой, в конце концов, – а то, как выглядит в глазах посторонних. Это, по большому счету, и заставляет ее призывать мужа к мести. «Ты не дай меня, свою верную жену,/ Злым охульникам на поругание!».
И то, что он сразу откликается на призыв, в общем, неудивительно. «Сердце молодецкое», которое в растрепанной жене сразу видит последствия загула, в обидчике, чужом человеке, тем более разглядит лишь недостойное жизни ничтожество.
Сцены боя и казни не менее показательны.
Калашников присваивает себе право судить и казнить прежде всего потому, что считает себя лучше Кирибеевича: «А родился я от честнова отца,/ И жил я по закону господнему:/ Не позорил я чужой жены,/ Не разбойничал ночью темною,/ Не таился от свету небесного...».
И все же когда Кирибеевич бьет первым (уже зная, чего хочет Калашников), характер его удара, как бы силен тот ни был, не говорит о намерении убить противника. Калашников же бьет в висок, и цель его очевидна.
Примечательно, что, судя по описанию последствий удара Кирибеевича («Затрещала грудь молодецкая,/ Пошатнулся Степан Парамонович;/ На груди его широкой висел медный крест/ Со святыми мощами из Киева, –/ И погнулся крест и вдавился в грудь;/ Как роса из-под него кровь закапала»), сила этого удара была такова, что, если бы Кирибеевич бил Калашникова в висок, тот бы наверняка погиб.
Но убийца здесь один. Каков бы ни был размер нанесенной ему обиды. Поэтому смерть обидчика описана с явным сочувствием к нему. «Повалился он на холодный снег,/ На холодный снег, будто сосенка,/ Будто сосенка, во сыром бору/ Под смолистый под корень подрубленная». Смерть обиженного, напротив, показана жестко, скупо; по имени-отчеству автор его уже не называет: «И казнили Степана Калашникова/ Смертью лютою, позорною».
Удалой купец оказался слишком слаб, чтобы простить. Он герой перед людьми, но не перед Богом. Его ответ царю («Я убил его вольной волею,/ А за что, про что – не скажу тебе,/ Скажу только богу единому») весьма наивен. Что он может сказать Всеведущему? Ему нужна не информация. В том числе, о долгах перед человеком. Это перед Ним все должники, ответчики. Поэтому главный вопрос не в том, кто и в каком объеме должен ответчику, а в том, прощал ли сам ответчик своих должников.
В этом смысле Калашников проиграл, поставив себя в один ряд с преступником Кирибеевичем. Причины же этой трагедии, общественные, личностные, показаны в «песне» ненавязчиво и определенно. Есть и указание на единственный выход. Начинается поэма с обращения к высшей официальной власти. А заканчивается славословием «народу христианскому». Простить – очень трудный путь. Многим он не под силу. Однако мы сейчас находимся не на первом (самом легком) уровне рассмотрения.
Вероятно, высоко ценил эту вещь и сам Лермонтов. С одной стороны, на письмо издателя Андрея Александровича Краевского (опубликовавшего «песню» в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду») об успехе поэмы автор, по свидетельству того же А.А. Краевского, отвечал, что набросал ее так, от скуки. Однако в единственном прижизненном сборнике – «Стихотворения М. Лермонтова» 1840 года – она стоит на первом месте, открывает книгу.
И понятно, почему. «Песня про царя Ивана Васильевича...», во-вторых, шедевр. А, во-первых, не только русская, и, к сожалению, вневременная история.
(«Независимая газета», 30.11.2023 г., под заголовком «Я топор велю наточить»)