***
Всё гудели ночью паровозы —
и звучал цитатой из Кармен
хруст сухого снега на морозе,
будто санок сонные полозья
вдоль холодных привокзальных стен.
Я из тех, кто понимает это,
кто, проснувшись, знает наперёд:
ночь идёт, которой нет рассвета —
ночь идёт? ты думаешь? да, где там —
ночь стоит на месте, не идёт.
И Кармен вокзальная (приснилась?)
с откровенной веной у виска.
Где я? Объясни. Скажи на милость —
для чего мне вечная повинность
быть с тобой, заветная тоска.
Позовёт завет, как завещанье
навсегда оставленное мне —
встанут вкруг смиренные мещане:
аввакумцы, гомельцы, минчане —
оживут в кромешной тишине.
Не поймут моей нелепой речи,
слов для них чужого языка.
Поколенья — да: колени, плечи;
Тора, лапсердак, заплаты, свечи,
кислый запах где-то с чердака.
И меня не понимают внуки —
так у нас, наверно, повелось —
поколенья — да, колени, руки
быть своим нелепые потуги,
песни петь — то вместе, то поврозь.
Всё гудели ночью паровозы,
я проснулся: что за ерунда.
Снега нет, размашистые звёзды
и деревьев вялый вид гриппозный,
и пластинок полка в три ряда.
Спой мне про любовь, Кармен. На веру
я приму твой танец озорной.
Я такую знаю Хабанеру —
можешь окна зашивать в фанеру, —
разобьёт витрину, ангел мой.
Я живу, как альпинист на грани.
Я живу? Та-да! Ура! Гип-гип!
Нет того, что не случалось ране:
даже ночь идёт, как на экране
бесконечно повторённый клип.
То сыграет пальцем на рояле,
то споёт тихонько Сулико.
Мумией холодной в одеяле
я лежу, и повторяю "Vale"
по-испански ясно и легко.
Манзанилья, крылья марипозы,
запахи паэльи из таверн —
всё как будто после овердозы —
и гудят ночные паровозы —
снег хрустит цитатой из Кармен.