Семьёй было решено, что на похороны пойдет только она: в пятницу днём на работе традиционно начинаются клиентские авралы, и выбраться именно в этот период на окраину столицы, на похороны, которые, может быть, ещё и не состоятся, – удовольствие, которое может позволить себе редкий работающий человек.
– Наденешь «французскую норку», – строго сказала дочь.
– Ты с ума сошла? Зачем мне шуба в толпе? – возразила мать.
– Не будут же они тебя в норке возить по земле и выворачивать руки. Кстати, если уж до этого дойдет, руки выворачивать удобно, там рукава объемные.
На шубку пришлось согласиться. С утра мучил небольшой озноб – ангина ли, предчувствие неприятностей, – что можно еще ожидать от похорон в первый день весны. Норковая шубка, старенький норковый берет, удобные угги и две огромные темно-красные розы вылепили траурный образ.
Что касается слёз, то они были выплаканы пятнадцать дней назад.
В метро было довольно спокойно. Но когда женщина вошла в вагон на Люблинской линии, по глазам резануло количество роз, гвоздик и тюльпанов в руках пассажиров. А когда на станции Марьино все почти одновременно встали, подготавливаясь к выходу, и радуга соцветий выплеснулась кверху, горький комок опять подступил к горлу.
Она, поднявшаяся из метро, и тело покойного на катафалке встретились у храма. Но только издали. Очередь для прощания в тысячи человек была уже сформирована, как минимум, за два часа до этого момента.
– Опоздала, – подумала женщина, – как всегда, позже всех.
Толпа людей оттеснила её от храма и закружила по улицам и переулкам. Люди шли быстро, уверенно: судя по всему, они понимали, что поток направляют таким образом, чтобы он обогнул по большому периметру территорию храма, и сформировал новую очередь с противоположной стороны.
Она тоже шла, почти бежала, ступая в холодное крошево только что начавшего таять снега. Ей подавали руку в самых сложных местах переправы через проталины. Иногда она оступалась, думая лихорадочно:
– Как же так, ничего не понимаю, я здесь никогда не была. Я не успею, я не добегу, его будут отпевать без меня.
Наверное, так думал каждый, поскольку у многих телефоны с картами и мессенджерами были открыты.
Тупик. Между многоэтажных зданий людской поток остановился. Люди обреченно прижимались к впереди стоящим и поднимали вверх свои траурные цветы, хлопали, боязливо скандировали «Алексей», «Не простим», «Мы здесь власть» и еще тише «Нет в…е».
Телеграмм отпечатал сообщение, что отпевание в храме закончилось, и тело везут на кладбище. Людская очередь пошла быстрее, начала рваться на фрагменты, которые перетекали на противоположную сторону улицы, на проезжую часть дороги.
Она тоже перешла на другую сторону, где траурные пешеходы шли быстрее, точнее, бойчее. Но это было ошибкой. Переход обратно на нужную сторону улицы был организован таким образом, что пришлось сделать крюк метров в 300, пролезать по сугробам и узким тропкам в мартовском снегу.
И только снова оказавшись возле храма, женщина вдруг успокоилась:
– Да, всё так, как я могла надеяться. Какая я дура.
Она спросила у серьезного гражданина с букетом роз:
– Куда мы идём? На кладбище? В какой оно стороне?
Мужчина букетом указал направление.
Все людские ручейки из переулков слились в одну большую реку. Люди держали над головами цветы, как когда -то в детстве связку воздушных шариков, и медленно продвигались к Братеевскому мосту. По ходу движения стояли автозаки – 10-12 – трудно было считать, поскольку приходилось смотреть и под ноги, чтобы не споткнуться о снежный бугор и не угодить в лужу.
На мост им подняться не дали. Подбежавший ответственный указал параллельное направление через Борисовский парк. Рядом со входом выстроилось подразделение ОМОНа.
– Накось выкуси, - неинтеллигентно подумала интеллигентная дама, глядя в сторону бойцов, – только подойди к моей шубе.
В Борисовском парке поток контролировала конная полиция. Кони были упитанными и крепкими. Всадники надменно взирали на разношерстную толпу. Опять фотографировали. Странно: дома она дала себе слово не попадаться в кадры, но сейчас было совершенно всё равно.
– Это наш Лёша. Мы его хороним. Дырку вам от бублика, а не страх.
Страха не было, но появилась усталость.
Подъем на мост был ключевым моментом многих репортажей. Здесь почти все фотографировали. Именно при подъеме становилось понятно, сколько людей там, позади. Стоящий на лестнице вскидывал руку, и толпа внизу в ответ поднимала вверх цветы. Опять что-то скандировали, кажется «Юлия…».
На мосту она думала о том, что хоронить близкого – огромная привилегия, которой лишены сейчас почти все близкие Алексея. Нет детей, жены Юлии, нет многих друзей. Слава Богу, живы родители, и на них сейчас главное бремя похорон. Но хорошо ли это? Не приведи Господь хоронить своих детей.
После моста силы покинули женщину. Конечно, она держалась, поскольку уже было видно Борисовское кладбище, точнее, гирлянду автозаков, которые перегнали и выстроили вдоль кладбищенского входа. Там сверкали мигалки, и женщина улыбнулась:
– Иллюминацию от них ты, Лёша, всё же заслужил…
Здесь тупик был окончательный. На кладбище не пускали. На возвышении стеной стояло здание родной «Пятерочки», за него было уже не зайти.
Женщина побродила вдоль очереди, присмотрелась к людям. Никто не испытывал никакой паники, люди ждали, улыбались, разговаривали, поправляли измученные трудной дорогой букеты. На снегу уже лежали цветы тех, кто сдался. Сдалась и она: воткнула в снег две огромные розы, прошептала слова прощания и отправилась домой.
Она не попала на отпевание, она не попала на погребение.
Чуть позже в новостях сообщили, что кладбище всё же открыли и людей начали пускать к месту захоронения.
Более двадцати трех тысяч обычных граждан шли за гробом Алексея.
«Белый» счетчик остановился на 16 с половиной тысячах, не посчитав тех, кто приезжал только к храму и тех, кто приехал сразу на кладбище.
Данные МВД – не более 12 тысяч.
Тем, кто приходит возложить цветы, дежурный отвечает, что сама могила не видна из-за цветов, но она находится между крестом и вечнозелёной туей.
02 марта 2024 г.