***
Я устаю писать не о любви,
когда слова мне – как чужие люди.
Мне неуютно с этими людьми,
что ничего не ведают о чуде.
Когда я о любви пишу, то я
легка и весела, как летний зонтик.
Слова искрятся блеском бытия
и соком истекают – только троньте.
Их можете попробовать на вкус
и даже целовать, хоть так нескромней.
Словам бы этим был бы рад Иисус,
ведь Бог – любовь, и значит мы с ним ровня.
Преступники, кто среди бела дня
её в себе небрежно убивают.
Что не любовь – то пусто для меня,
а свято место пусто не бывает.
***
Во сне я падала в объятья,
а, как оказывалось, в пропасть.
А наяву тебя обнять я
мечтала б, но мешала робость.
И вот живу меж сном и явью,
меж страхом и мечтой о друге,
и вновь лечу – то ль я – не я ль я –
в твои протянутые руки.
***
Я не за што и не про што
оказалась однова.
Для кого-то бережёшь ты
долгожданные слова.
Над цветком и спичкой млеешь,
монолог как во хмелю.
Для меня лишь пожалеешь
худосочного люблю.
И не надо, и не надо,
всё пойму я, извиня.
Мне достаточно и взгляда,
пусть он даже сквозь меня.
Мне достаточно улыбки,
мимолётной и немой.
Собираю я улики,
где хоть чуточку ты мой.
***
Средь незыблемых обрядов –
наши фотки за столом.
Я – копилка поз и взглядов,
силуэтов, жестов, слов.
Разложу их на экране,
словно карточный пасьянс,
как прикладываю к ране –
исцеления сеанс.
Вот ты пьёшь, а вот смеёшься,
вот глаза во всё лицо.
Счастье, ты не отопрёшься –
все улики налицо.
Где б ни был и с кем бы не пил –
этих фоток за столом
не коснётся пыль и пепел,
рознь, разрыв или облом.
Вспышкой зайчик прикрепила,
не уйдёшь теперь, пострел.
Это было, я любила,
ты в глаза мои смотрел.
***
Тайна милого лица –
слаще леденца.
И всегда передо мной
свет его земной.
Эта складочка на лбу
и точёный нос,
и резной рисунок губ,
и атлас волос.
Я с него не воду пью,
а нектар и мёд.
Видит Бог, как я люблю,
только не поймёт.
Прикасаюсь словно тать,
вижу как в дыму...
А тебе об этом знать
вовсе ни к чему.
***
Ты так хорош — до неправдоподобия,
как будто фотошоп или коллаж.
Я знаю, каждый вечер наш — утопия,
и то, что я испытываю – блажь.
О будущем ни капельки не думаю
и губ твоих вина не пригублю.
С небес я не сорву тебя, звезду мою,
а просто так – любуюсь и люблю.
Ты будешь моей жизни украшением –
мелькает твоих лиц калейдоскоп
с таким необщим всюду выражением,
что Бог простит мне этот мой заскок.
***
Я тебя не приукрашиваю –
ты такой, какой хочу.
Я любовь свою донашиваю,
где порвётся – застрочу.
Я нисколько не прилизываю,
вижу – уж куда честней.
Ты такой, каким элизиум
мне прислал тебя во сне.
Я ни капли не обманываю –
вижу, в чём хорош и плох.
Ты такой, каким заманивает,
одурманивает Бог.
Не смотрю я через розовые,
но тебя я вижу в них,
как усыпанного розами,
что летят из рук моих.
***
Мне не хватает нежности в стихах…
Б. Рыжий
У Рыжего не получалась нежность,
а у меня ни слова без неё,
и льнёт она, и обнимает внешность,
как шёлковое нижнее бельё.
Как кружево, окутывает горло
и подступает клёкотом к губам,
а я хотела, чтоб звучало гордо,
и, придушив, забрасывала в спам.
Но вновь она лепечет и воркует,
и рушит свою ветхую тюрьму,
а жизнь её калечит и бракует,
но научить не в силах ничему.
Проснётся, зацелованная солнцем,
любимым очарована лицом,
и даже если кто-то был уродцем –
прекрасным станет под её венцом.
***
Радовать тебя да баловать,
и хотела б, чтоб тебе
не пришлось бы больше вкалывать,
жить бы в мире и в тепле.
Чтоб заботы с опасеньями
не коснулась даже тень,
чтоб субботы с воскресеньями
повторялись каждый день.
Чтобы к чаю были тортики,
было чтиво по душе,
а в глазах плясали чёртики,
и улыбка до ушей.
***
Я кину гребёнку и вырастет лес,
который укроет меня как навес
от вихрей враждебных и лозунгов зла,
от доли, которой бы я не снесла.
Швырну полотенце – и вспыхнет огонь,
который меня защитит от погонь,
от тех, кто когтями скребёт по душе,
от смерти, что дышит в затылок уже.
Я зеркальце брошу – и озера вдруг
зеркальный блеснёт предо мной полукруг.
Умоюсь прозрачной живою водой
и буду опять для тебя молодой.
Ах, сказки чудные, где ложь да намёк,
избушка, девица, в окне огонёк,
царевич принцессу ведёт под венец,
а главное – всюду счастливый конец!
Какое же трудное дело...
***
Какое же трудное дело –
не видеть, не обожать.
А я люблю то и дело.
Куда от себя бежать?
Какое же трудное дело –
понять, что уже зима,
наполнить холодом тело.
А я люблю без ума.
Какое же трудное дело –
так жить, но я отродясь
бездельницей быть хотела,
не мучаясь, не трудясь.
Выдумывать без предела,
творить, вытворять, вершить.
Звонить без всякого дела,
без спроса любить и жить.
***
Совсем не стыдно, если чувство –
в смирительной рубашке слов,
и называется искусством
то, что сжигает до основ.
Совсем не жалко, если слёзы
одеты в юмор или дробь,
не распознать туберкулёза
в словах, что будто горлом кровь.
Совсем не страшно, если горечь
заесть вареньем и тортом,
и размешать в стиха растворе
то, что б убило нас потом.
***
Я снова попала как курица в ощип –
подрезаны крылья, замедлен полёт.
Живу неустойчиво, словно наощупь, –
в душе моей вновь наступил гололёд.
И нету протянутых рук во спасенье...
О пусть снегопад, непогода, пурга,
грозы не пугаюсь и землетрясенья,
но лишь в гололёде я вижу врага.
Когда твоя жизнь – одинокое соло,
и падаешь птицей подстреленной влёт...
Как всё, что болит, неприкрыто и голо…
Как больно, когда в твоём голосе лёд.
***
Не будет как обычно, как у всех.
Мы не соприкоснёмся рукавами.
Бог охраняет душу, как Гобсек.
Тебя как музыку – нельзя руками.
Как бабочку не тронуть за крыло –
нарушится тогда весь ход вселенной.
И я тебя целую сквозь стекло,
мой ненаглядный, неприкосновенный.
***
Ни журавля, ни синицы,
только одни страницы…
Солнечный зайчик не приколоть,
потому что душа, а не плоть.
О седина и морщины,
как же вы беззащитны
в беспощадном сиянье дня,
отдаляя, дурня, бледня.
Где ты, моя синица,
можешь хотя б присниться?
Зря твержу своё крибли крабль,
не вернётся уже журавль.
Счастье, когда понимают,
счастье, когда обнимают.
Но у поэта, паяца, враля
нет ни синицы и ни журавля.
Нет ни в руках, ни в небе,
ни в облаках, ни в снеге.
Только блокнот, тетрадка, экран,
только следы от сердечных ран.
***
Так тихо, как бывает пред концом.
Из дома выхожу я как из комы.
И Бог не узнаёт меня в лицо,
как будто мы с ним даже незнакомы.
Что ждёт меня за тридевять шагов?
Я воздух разрезаю своим телом,
как будто прозреваю даль веков,
и свищет ветер в небе опустелом.
Иду-иду! – как будто кто-то ждёт,
но хочется, чтоб ждал хотя бы кто-то.
А мне навстречу только дождь идёт,
и на душе нелётная погода.
И сумерки, туману напустив,
мир закрывают плотною завесой...
Я улыбаюсь, всё себе простив,
и представляюсь Богу поэтессой.
***
Моё утро никак не проснётся,
а откроет как шторки-глаза,
то, увидев меня, ужаснётся:
это страшная сила – краса!
Всё страшнее она с каждым годом,
вызывая то слёзы, то смех,
но цветёт себе под небосводом –
солнце поровну светит для всех.
Где моя золотистая пудра,
где для губ перламутровый блеск?
Утро, глянь, я уже не лахудра!
(Вижу шторок восторженный всплеск).
Узнаю, тебя, жизнь, принимаю!
И приветствую звоном кастрюль!
Как-нибудь доскребёмся до мая,
а уж там недалёк и июль.
***
Заполню заботами день мой
средь стирок и газовых плит,
займусь бытовой дребеденью,
и вот уже меньше болит.
И вместо крыла за плечами
как будто бы панцирь надет,
и вот уж к тоске и печали
рождается иммунитет.
Эй, где тут пищало живое?
Заставим его замолчать.
И вот уж ни крика, ни воя,
и можно сначала начать.
Средь отлакированных комнат
пусть царствуют жизнь и дела.
И пусть ничего не напомнит
о том, что такая была.
Первый встречный
***
Ох уж этот самый первый встречный!
За него выскакивают замуж.
Хочется, чтоб был он безупречный.
Но очки достала — а он там уж...
Первый встречный – баловень небесный.
Ведь ему последнюю рубашку
отдавать положено любезно,
и шагать отныне нараспашку.
А Татьяна в рождество гадала –
имя чьё в ушах раздастся звоном,
что она у встречного пытала –
правда, он назвался Агафоном.
Не белеет полоса сплошная.
Где весна на улице Заречной?..
И мечта рождается смешная –
стать кому-то просто первой встречной.
***
Я тебя плохо помню – так давно это было.
В памяти о той встрече словно какой-то сбой.
Помню пальто и шапку. А лицо позабыла.
Шапочное знакомство. Шапочная любовь.
Мы стояли в подъезде. Я сняла с тебя шапку,
чтоб она не мешала мне тебя целовать.
Всё давно позабылось. Но почему-то жалко,
что я даже не знаю, как тебя было звать.
Как губам было сладко лишь от глотка токая.
Мне с тобою казалось – это совсем не я.
Я-то совсем другая, я совсем не такая…
Но победила сущность, в сущности, не моя.
Все аргументы мира так перед этим шатки...
Кто ты, мой невидимка? Скрыла всё пелена –
тот полумрак подъезда, мех под руками шапки
и не яблоко с ветки — просто глоток вина.
Были и звёзды с неба, и орхидей охапки,
и слова неземные, что мне летели вслед...
А победили сердце ласковый мех той шапки,
сладкие чьи-то губы и восемнадцать лет.
***
Вижу сны, смотрю кино
и читаю у поэтов
не про то и не про то,
а про это, а про это.
Маяковский нам ещё
эту удочку закинул,
но у жизни взял расчёт
и на лодке мир покинул.
Я же в цифрах не мастак –
нерасчётливой считаюсь,
и с любовью всё никак
до конца не рассчитаюсь.
И мой перечень кажись
бесконечен бед и болей,
и не счесть моих за жизнь
встреч, прощаний и любовей.
Даже если в лодке течь,
и на жизнь наложат вето, –
речь моя всё будет течь –
лишь про Это, лишь про Это.
***
Любила как попало,
куда глаза глядят.
Текло, но не попало.
А Васьки всё едят.
А стрекоза плясала,
зелёная была.
Вот что я написала?
Сама не поняла.
***
Если б я купила это платье –
стала б у меня другою жизнь?
Заключил бы он меня в объятья,
и сказал бы: «ну-ка, покажись!»?...
Нет, к такому платью надо туфли,
надо палантин или манто.
Надо бы к нему другую кухню,
и квартиру тоже заодно…
Надо бы к нему роскошный ужин
где-то на гавайских островах…
И ещё бы к платью нужно мужа,
чтоб носил меня в нём на руках.
И другой к нему бы нужен климат,
и под цвет к нему бы лимузин.
В этом платье в Голливуде примут,
нешто жить средь этих образин?
Сколько тех, кто глаз с меня не сводят,
столько в нём счастливых будет встреч!
Далеко фантазия заводит...
Далеко меня заводит речь…
Но нет и поэтов таких…
***
Торговец, делец, соискатель –
живут они кум королю.
А я созерцатель, мерцатель,
утратель всего, что люблю.
Вздыхатель по прежнему миру,
слагатель нечитанных строк,
создатель незваного пира,
спасатель, гадатель, игрок.
Сниматель пыльцы с первомая,
свершатель порывов благих...
Да, нет, таких слов, понимаю.
Но нет и поэтов таких.
***
Умереть от старости
стыдно для поэта.
Умереть от радости,
от любви и света,
чтобы переполнило
душу через край...
Всё бы жизнь исполнила!
Тут и умирай.
Только сердце жадное
с этим не смирится,
хочет безвозвратное
возвратить сторицей.
И пока хоть чуточку
тлеет огонёк –
ну ещё минуточку!
Ну ещё денёк!
***
В гости ходят сквозняки.
Их боятся слизняки,
как прямую речь боятся
всякие обиняки.
Мне сквозняк как будто знак,
что метаться уж поздняк,
что проник он даже в души
тех, кто волен и инак.
Нараспашку дверь и речь.
Больше нечего беречь.
Только ветер ходит в доме,
где не будет больше встреч.
***
Я не иду, принарядясь,
куда-то на люди,
по улицам, где снег и грязь,
по тонкой наледи,
не уставляю снедью стол,
вином-печеньями
и не гонюсь в казённый дом
за впечатленьями.
Я от веселья далека
и всё же праздную.
Одни и те же облака –
и всё же разные.
Дождь выбивается из жил,
сосульки-сабельки...
Я проживаю эту жизнь,
цедя по капельке.
В окне снежинок кисея,
звезда Юпитера...
И это лучшее, что я
на свете видела.
***
В новую вглядываюсь зарю,
благ у неё прося.
По православному календарю
год этот – год Лося.
В руки взяла его протереть
и — отвалился рожок.
Это наполовину смерть
ждёт меня, да, дружок?
Что это – знак, примета, фигня?
Может быть, в год Лося
что-то отвалится у меня?
Выживу, но не вся?
Я исправлю это в момент –
взяв быка за рога,
рог приклею клеем «Момент» –
вот и вся недолга.
Бог хотел мне рожка не дать
как корове бодливой,
но я стану всё ж, как пить дать,
в этом году счастливой!
***
Дважды два равняется нулю
и нулю – любая цифра в кубе,
если я на свете не люблю
и меня никто уже не любит.
Дважды два – несметное число,
если сердце ёкает при встрече,
если высоко нас занесло,
если далеко заводят речи.
Если в жизни нам она дана –
всё другое забрано на сдачу.
У любви свои ответы на
самые сложнейшие задачи.
Выше уравнений, аксиом
все её нехитрые законы.
Вам Олимп неведом и Сион,
если с нею были незнакомы.
***
Не стесняйтесь в предутренний час
встретить вечность в пижаме измятой.
Ставьте чайник. Живите сейчас.
Заварите с мелиссой и с мятой.
Чтобы знать, где твой дом и очаг,
и за что зацепиться корнями,
чтобы он никогда не зачах,
ставьте чайник ночами и днями.
Пусть любимого нет своего,
пусть не в лучшем останемся виде,
это то, что нам проще всего –
ставьте чайник и гостя зовите.
Чтобы жизнь бесконечно текла,
разливайте по чашкам и кружкам,
отдавайте частичку тепла
всем бедняжкам дружкам и подружкам.
Если холод вокруг и пурга,
если радость в душе замолчала –
ставьте чайник, и вся недолга.
Вы увидите, как полегчало.
***
Я не знаю, чем оно закончится –
то, что началось так невзначай.
Может быть, однажды не захочется
говорить и пить с тобою чай.
Но сейчас, когда тебе невидима,
я целую как перед концом
мысленно, но видимо-невидимо
наизусть знакомое лицо.
Для меня как в детстве ты теперешный.
Хочется варить тебе, дарить.
Пусть всё будет хорошо и бережно,
будем только нежно говорить.
Будешь ты накормлен мною досыта...
А пока я праздную одна.
На столе такие снеди россыпи,
а душа как прежде голодна.
Утешают музыка и строфика
и прогулки средь окрестных мест...
В небесах любви, наверно, до фига.
Ешь и пей, пока не надоест.
***
Глядеть в подзорную трубу
надежд – на хеппи энд в финале
и верить в мудрую судьбу,
в её талантливый сценарий.
Дарить как розы пару фраз
и улыбаться фотоснимку,
и жить как будто в первый раз,
с любимым голосом в обнимку.
Хотеть от мира одного –
души прекрасного полёта,
и в Боге видеть своего –
такого ж брата стихоплёта.