Мне трудно, дни мои суровы,
возьму поправлю край бинта,
закутает в свои покровы
заботливая темнота.
Моя прислуга не обуза,
и вышколена, донельзя,
проклятье тяжелее груза,
с ним по наклонной вниз скользя,
я, за собою увлекаю
ещё здоровых, молодых
не говорю, и умолкаю,
что не дожить им до седых
своих волос, что пышной гривой,
каскадом опадают с плеч,
улыбкой дерзкой и игривой,
мне эти жизни не сберечь.
Не человек я, гадкий полоз
прослыл я юности, вором
чуть застонал, они на голос
ко мне летят все вчетвером,
летят лечить мои болячки,
моё гниющее лицо,
из смерти тащат, как из спячки
и аромат их, как винцо.
Они - купаж на солнце винный,
ослеп, не вижу я не зги,
их женский запах, в меру дивный
враз прочищает мне мозги.
Где гроздь, купаж, и где бутылка
подарок солнца - виноград,
их всех люблю настолько пылко,
в последний раз, и смерти рад.
Со мною рядом мои девы,
смерть позовет - не отдают,
я их зову: ну где вы, где вы,
моё пристанище, уют.
Хоть на арабском, на иврите
и в смерти я одной ногой,
я им хриплю: Вы не смотрите,
я безобразнее, нагой.
Они не верят и смеются,
вот скину им заботу с плеч,
за жизнь мою, как львицы бьются,
чтобы живьём со мной не лечь.
Да на моём, на смертном ложе
лежать я буду не один,
(что я творю, прости мя... Боже)
так обещал мне Салладин.
И пусть совсем почти не вижу,
их смех со мною, а не вой,
их даже мертвых не обижу,
и уж тем более, живой.
Они всю жизнь мою меняют,
они, как свет моей свечи,
все вчетвером мне изменяют,
как солнца первые лучи.
Поклон за это девам, низкий....