Вместо предисловия: это был интересный путь – много лет спустя после первой публикации, я вернулся к этой истории и, почти полностью, её переписал. Получилось совершенно новое произведение, насыщенное событиями исторического плана. Почему я обозначил жанр как «комедия абсурда»: это такая «комедия», от которой хочется плакать, а абсурд ситуации в том, что подобные события могли произойти только там, где реальность жизни смешалась с вывернутыми на изнанку, часто совершенно дикими, отношениями людей, населявших страну: абсурдность жизни, абсурдность отношений, абсурдность ложной идеи.
Особую благодарность автор выражает Бэлле Йордан, в своё время поддержавшей идею, казавшуюся тогда весёлым пустячком.
Комедия абсурда в девяти картинах
(либретто)
Действующие лица и исполнители:
Биндюжник – молодой человек, приятный во всех отношениях.
Дама – просто дама, приятная во всех отношениях.
Фроим Рабинович – старый еврей, отец большого семейства.
Сарочка – жена Фроима, женщина с незапоминающимся лицом.
Мать Фроима – тучная старуха в платье с пожелтевшими кружевами.
Берта – дочь Фроима, девушка всё ещё на выданье.
Яша и Мотя – сыновья Фроима, парни хулиганской наружности.
Некто в очках.
Четверо чекистов.
Кобыла Маня – тягловая сила женского пола.
Звучит увертюра. В музыкальной канве переплетаются темы биндюжника, дамы и кобылы Мани.
Картина первая.
Будуар Дамы, приятной во всех отношениях: альков под балдахином сиреневого цвета. Рюшечки, подушечки, оборочки, скатёрочки, слоники, кошечки и фотографии бывших мужей в траурных лентах. Состояние алькова свидетельствует о только что отшумевших бурных страстях: подушечки, оборочки, скатёрочки, слоники, кошечки разбросаны по всей комнате. Бывшие мужья скорбно взирают со стен. Молодой человек торопливо одевается в прихожей. Дама в пеньюаре пудрит носик перед трюмо и с осуждением глядит на юношу.
Звучит Первая песня Дамы:
Бежать от дамы – жлобская манера,
со мной побудьте вы часок-другой
и кое-что шикарного размера
потрогайте мозолистой рукой.
Сегодня вы индифферентны были,
а я ждала, что станем мы на «ты»,
но вам дороже пегая кобыла,
в чью гриву вы вплетаете цветы.
Но я вам не с Пересыпи рыбачка,
наряженная в ситчик и сатин,
и женихов в моей заначке – пачка,
–сплошные генералы, как один!
Пишу стихи? Так это я от скуки.
Бывает, прет, когда я подшофе,
я «семиделка» – дама на все руки,
как Фигаро папаши Бомарше.
Молодой человек оборачивается к даме.
Звучит Первая песня Биндюжника:
На вас, мадам, гляжу я с интересом,
волнение мое вам не понять,
вот вы, мадам, с шикарным политесом,
а я – простой биндюжник, вашу мать!
Мой папа был далек от академий
и писем маме не писал из зон,
а дедушка по имени Еремий
был в Гомеле первейший фармазон.
Я слышал: вы талантливый писатель,
за вами бродят толпы мужиков
и гнусно домогается читатель
новинок вашей прозы и стихов.
Сказали вы, что любите военных –
мундиры, эполеты, ордена...
Я не из них, скажу вам откровенно,
и к строевой не годен ни хрена!
Вы – «ресторан», мадам. А я – «харчевня»,
у вас – поэзия, а я – зеваю всласть,
мы разные, как город и деревня,
и карты у меня всегда не в масть.
К тому же по ночам храплю безбожно,
а по утру мой друг – стакан вина,
влюбились вы, мадам, неосторожно
не в принца, а в простого мужлана.
Какая, к черту, mon amie, измена?
и не кричите, словно здесь пожар.
пойду-ка я, задам лошадке сена.
покедова, мадам! Au revoir!
Молодой человек делает даме ручкой.
Звучит Вторая песня Дамы:
Ах Жоржик, вы такой плебей!
сбежать от дамы?!
вы искуситель и злодей,
виновник драмы.
А я так верила всему,
-я, поэтесса,
любовь сгубили вы мою,
вплоть до эксцесса.
Была милей вам во сто крат
кобыла в стойле,
и вы – совсем не демократ,
хоть пьете пойло!
Еще от вас, pardon, mon chere,
разит навозом,
как с вами спать, мой кавалер,
лишь под наркозом?
А я ведь дама – самый сок,
корнеты сохнут,
какой от вас, извозчик, толк?
лишь мухи дохнут!
И кем бы ни был ваш отец,
идите в баню,
или сведите под венец
свою кобылу Маню.
Занавес
Картина вторая.
Звучит вступление. Лейтмотив Биндюжника. Прихожая Дамы: столик с телефоном, вешалка с одинокой шубой, на стене оленьи рога, на полу – несколько пар мужских комнатных туфель самого разного размера.
Звенит звонок входной двери.
Дама бросается открывать двери и с разочарованием отступает вглубь прихожей. Входит молодой человек. На нем фрачная пара и бабочка, на ногах – грязные кирзовые сапоги.
Неожиданно дама дает ему пощечину и, зарыдав, закрывает лицо руками.
Звучит Вторая песня Биндюжника:
Мадам, мадам, зачем же так –
вожжой по морде?!
я не какай-нибудь босяк,
одет по моде!
Сегодня вылил на себя
лосьон от пота
и съел котлет на три рубля,
и два компота.
Пришел, готовый ко всему,
а вы – ругаться!
чего-то вас я не пойму,
зачем же драться?
Без вас я лошадь без подков,
без вас не спится,
мы с вами пара голубков...
хочу на вас жениться!
Мадам растерянно озирается, потом недоуменно глядит на опустившегося перед ней на колени Жоржа. Постепенно до нее доходит смысл сказанного.
Звучит Третья песня Дамы:
Ну что вы, Жорж, встаете на колени?
помять вы можете торжественный прикид,
повесьте брюки на рога оленьи,
коль общество мое вам не претит.
Ах, что я слышу? Это предложенье?
меня застали, право, вы врасплох,
и в голове сейчас столпотворенье,
и в сердце у меня переполох!
А впрочем, нет! Давайте по порядку,
чтоб не было у нас запретных тем,
да не садитесь на мою тетрадку,
какой-то вы рассеянный совсем.
Она подбирает разбросанные тетради со своими стихами и продолжает монолог:
Так вот, дружок, забавная картина
рисуется в мечтательном уме:
конечно, вы характерный мужчина
и были б счастливы, пристроившись ко мне.
Однако, я неважная хозяйка,
не создана для кухонь и борщей,
а вам, скажу по правде, «наливайка»
милей семейной жизни и детей.
Вы – пролетарий, Жорж, а я – богема,
встаете в пять, а я люблю поспать,
биндюжник вы до пятого колена,
а я – «художник слова», так сказать!
Люблю я вечерами у камина
глядеть, как извивается огонь,
а вы, хоть и с потенцией мужчина,
но все же – работящий конь.
Меня волнует первозданность прозы,
меня манит загадочность стиха,
а вас волнует качество навоза,
да сплетен наносная шелуха.
Вот посмотрите: книгу я читаю,
уж скоро год, как на странице «шесть»,
а вы и вывеску, давно подозреваю,
не каждую осилите прочесть.
Так что не быть, наверное, нам в паре,
нам Гименей не выкует оков,
прощайте, Жорж! До встречи на Бульваре,
и не забудьте брюки снять с рогов.
Жорж вскакивает и, с проклятиями, выбегает вон.
Занавес
Картина третья.
Вечер. Булыжная мостовая, газовые фонари, по обе стороны мощёной улицы – одно-двухэтажные дома. На многих из них – жестяные вывески. Вот одна, на ней крупными буквами: «Рабинович и сыновья». К двери пришпилена записка: «Кому што перехать в шабат не работаем». Прихожая, занавешенная пыльной шторой вишнёвого цвета. В первой, проходной комнате, стоит длинный стол, уставленный тарелками с супом. В центре блюдо с фаршированной щукой, две халы и графин водки. За столом расположилось семейство Фроима Рабиновича: справа от него сидит мадам Рабинович-старшая. Это мать Фроима – тучная, пожилая дама в платье с пожелтевшими кружевами. За ней - Сарочка, жена Фроима – не очень красивая женщина в стадии увядания. Далее дети: Берточка – несмотря ни на что, всё ещё девушка тридцати лет, с лицом, озабоченным мечтой о замужестве. Напротив сидят Яша и Мотя – крепкие еврейские парни хулиганской наружности – надежда биндюжника Рабиновича, его наследники и коллеги по извозу.
Один стул за этим столом пустует: это место Жорика – самого младшего из детей Рабиновича. При вопросе отца: «Где этот мешигене копф шляется?» все молчат.
…Пятничная трапеза уже началась: вместе помолились, хором спели «Шалом Алейхем», приветствуя пришедших к ним ангелов. Ведь сказано в Талмуде, что, «когда в пятницу вечером еврей возвращается из синагоги, к нему приходят два ангела. Если они видят зажженные свечи, накрытый стол и подготовленный к шабату дом, они говорят: «да будет так же в следующий шабат». Фроим свято верит в сказанное, потому пятничный совместный ужин – святое дело для всей семьи. Поэтому отсутствие за столом Жорика беспокоит всех, особенно маму. При каждом шорохе она нервно вздрагивает и оборачивается к входной двери. Отец семейства хмур. Он молча ест из большой фаянсовой тарелки, временами опрокидывая в рот очередную рюмку водки. Он не просто пьёт, он совершает обряд: отставив локоть в сторону, он подносит рюмку к губам, произнося каждый раз одну и ту же фразу: «Организм надо промывать», после чего рюмка пропадает в густой бороде, но через секунду возвращается на стол – уже пустая.
…Наконец, полог вишнёвой шторы летит в сторону и, в комнату, вваливается подвыпивший Жорж. Вид его оставляет желать лучшего: котелок помят, фрачная пара испачкана мелом, бабочка съехала в сторону. Оглядев сидящих за столом, он, заплетающимся языком, декламирует: «Она меня за муки полюбила, а я ёё за состраданье к ним».
Потоптавшись на пороге, он с трудом стягивает с себя покрытые грязью сапоги и, босой, направляется к столу.
Сидящие со страхом глядят на отца семейства: с лицом красным, как помидор, он поднимается со своего места и открывает рот: (Далее – непереводимая игра слов на идиш вперемешку с русским ненормативным сленгом). Смысл тирады: "Мы тут празднуем Шабат, а некоторые свиньи, подражая гоям, нарушают закон отцов: посещают девушек с низкой социальной ответственностью, после чего нажираются вусмерть и имеют нахальство в таком виде возвращаться в родительский дом, где его «едят, пьют и ждут спасибо».
Жорж согласно кивает головой, потом жестом останавливает отца, и…
Звучит третья песня Жоржа:
Я так и знал – она мне не простила,
хотя у ног валялся я в пыли,
она сказала: «Вас уже забыла,
а вам дороже пегая кобыла,
так что давай, биндюжник,- отвали!»
Я клялся ей своим отцом и мамой,
примеры ей из жизни приводил,
потом ушел, и водкой окаянной
свой утренний портвейн усугубил.
Потом сидел я в парке на скамейке
и гладил суку, нежность не тая,
и кто-то незнакомый, в тюбетейке,
налил стаканчик, пожалев меня.
Потом пошёл я жаловаться морю,
размазывая слёзы кулаком,
но море не сочувствовало горю,
а чайки обзывали дураком.
Но я кричал, плевался и буянил,
ногами бил холодную волну
и песни непотребные горланил,
и обзывал по-всячески Луну.
Потом в пивной очкарик про евреев
жужжал на ухо, шляпу теребя,
и обещал, что «сбросив богатеев
Наркомом связи сделаем тебя».
И не грозите, мне папаша строго -
теперь не те, что прежде, времена,
долой эксплуататоров и бога,
да здравствуют свободы семена!
Занавес.
Картина четвёртая.
Посреди комнаты, с разинутым от удивления ртом, стоит Фроим Рабинович – потомственный эксплуататор трёх кобыл. На руках братьев, вовремя подхвативших обмякшее тело, спит пьяный Жорж.
Звучит песня Фроима Рабиновича:
Добрые люди, кто из вас скажет,
что это было сейчас?
в старую голову кто мне втемяшит,
что приключилось у нас?
Может на солнышке Жорж перегрелся,
или он скушал не то,
может быть, в цирке чего насмотрелся,
или продулся в лото?
Шо он кричал про царей и народы,
гнобят которых полста богачей?
где ошиваются эти уроды
и почему гнать их надо взашей?
Фроим с трудом опускается на стул. Раскачиваясь, как в трансе, он напевает, превозмогая подступающие слёзы:
И шо теперь с Привозом будет нашим,
хто им товары будет развозить,
ведь мы с утра до поздней ночи пашем,
и как теперь Одесса будет жить?
Как не верти, а будут виноваты
во всех грехах евреи, как всегда,
и на могилках, в качестве оплаты
«гоИм» напишут наши имена.
Занавес
Картина пятая: десять лет спустя.
Одесса: лето, жара, пыль. Старый Рабинович пять лет, как почил в Бозе, упокоившись на Хаджибеевском кладбище, постаревшая Берточка, наконец-таки, устроила свою судьбу: замуж так и не вышла, но на папашины деньги открыла бордель в большой семикомнатной квартире на бульваре Фельдмана. Её братья, Яша и Мотя стали «смотрящими» семейного бизнеса. Только «Мешигене копф» - младшенький Рабинович, отбился от семьи – как в семнадцатом уехал, так и пропал. Ни письма, ни привета за эти годы.
…Вечер, салон мадам Рабинович. На маленькой эстраде – рояль. За роялем ещё трезвый тапёр что-то наигрывает, за парой столиков скучают ярко накрашенные «девочки». Вечереет, и зал постепенно заполняется посетителями: нэпманы, совслужащие из начальства, «деловые» с Молдованки, моряки с английского сухогруза. За отдельным столиком с деланным равнодушием попивают «Зельтерскую» ОГПушники в штатском.
Тут же, скрытые от посетителей пальмой в большой кадке, потягивают пиво Яша и Мотя.
Яша:
Деловым работать трудно очень,
и в цене на рынке марафет,
и, хотя мы пашем днём и ночью,
понта много, только денег нет.
Стыришь у лоха теперь лопатник
или дёрнешь у спеца котлы,
а на нос выходит лишь тридцатник,
-лучше на бану вертеть углы.
Мотя:
В Одессе жить намного хуже стало,
и до чего дошло уже у нас:
едят евреи с аппетитом сало,
бодяжа в синагоге хлебный квас.
И нет вестей от младшенького братца,
пропал ещё в семнадцатом году…
пора на «дело», Яша, собираться –
бери перо, а я наган возьму.
И, кстати, если речь идёт о Жоре,
то от залётных как-то я слыхал,
что у чекистов он теперь в фаворе
и даже за границей побывал.
Яша:
И слава Богу, что папаши нету,
не видит сраму, что творят сейчас,
а был бы жив, да почитал газеты,
так помер бы ещё десяток раз.
Оба встают и выходят из зала. Опера провожают их равнодушными взглядами – их внимание приковано к английским морякам.
Подвыпившие англичане уже пересели к «девушкам». Те времени даром не теряют и уже «раскрутили» моряков на шампанское. В зале шумно и весело, тапёр изображает на рояле что-то бодрое, все пустились танцевать модный теперь чарльстон. Кто-то из «деловых» не согласен с выбором дамы и заявляет права на одну из «девочек». Перепалка тут же переходит в драку. В ход идут бутылки и стулья, слышен звон бьющегося стекла. «Девушки» визжат, тапёр наяривает и смеётся. На шум из своего кабинета выходит «мадам». Увидев происходящее, она пытается разнять дерущихся. Один из англичан отправляет Берту (а это она!) в глубокий нокаут. В этот момент в зал врывается наряд, вызванный ОГПушниками. Под конвоем всех выводят на улицу, обыскивают и увозят в отделение.
Очнувшись, Берта пытается встать.
Берта:
Врасплох попасться – как же так,
а где ж охрана?
Матвей – тот чуточку дурак,
хоть и с наганом.
А Яша, что? Куда смотрел
наш поц тщедушный?
теперь начнётся беспредел
ОГПушный.
Чтоб не прикрыли наш бардак
на три недели,
подсуну девочек «за так»
-чтоб не гундели.
Ну, а кому теперь легко?
семья распалась,
и самый младший далеко,
-едва дозналась.
В Москве сидит, в ОГПУ
большой начальник,
и возглавляет голытьбу,
а был – охальник.
Папаша в детстве мало бил,
а надо было,
тогда б по кралям не ходил,
с посконным рылом.
У многих пусто в голове
-по бабам сохнут…
чего сидеть ему в Москве?
свои же грохнут.
Засудят братца впопыхах,
а пуля – плата,
и, как всегда: во всех грехах
мы будем виноваты…
Занавес
Картина шестая
Кабинет следователя. На двери табличка: «Г.Ф. Рабинович». В комнате с зашторенными окнами стоит двухтумбовый стол, стул для «посетителей», сейф и продавленный диван. Рабинович сидит в кресле, конфискованном при обыске в доме купца Елисеева. В пятне света, отбрасываемого настольной лампой – несколько папок. На верхней, синими чернилами, выведено «Зегельман Маргарита Ефимовна». Следователь прихлёбывает чай из стакана и аккуратно выводит на листе бумаги слово «З.М.Е.юка».
-Вечно нам подбрасывают безнадёжные дела – ворчит Рабинович,- но я всем покажу, как их раскрывать.
В дверь деликатно стучат, затем она приоткрывается и в образовавшуюся щель просовывается голова конвоира: «Гражданин следователь, заключённая Зегельман доставлена»!
-Заводи, - командует Рабинович.
В кабинет заводят невысокую, полноватую женщину с усталым лицом.
-Ваша фамилия, имя, отчество – спрашивает следователь.
Женщина поднимает глаза, полные удивления и надежды:
Ты ли это, Жорж, дружок сердечный?
-задаёт вопрос она ему,-
ты пропал, когда-то канул в вечность,
до сих пор не знаю, почему.
Много лет тебя искала всюду,
чтобы искупить свою вину,
и сегодня повторять я буду,
что ты дорог сердцу моему.
Следователь насмешливо смотрит на заключённую:
На вашем месте я, гражданка Зегельман,
не предавался бы сейчас воспоминаньям -
нашли при обыске гранаты и наган
в алькове вашем органы дознанья.
Задам вопрос про этот арсенал:
зачем нужны гранаты поэтессе?
любовник ваш убит был наповал
при штурме дома в городе Одессе.
А это был тот самый старый дом,
в котором проживали вы все годы,
где прозы настрочили целый том
и где слагали чувственные оды.
Ну, а любовник ваш был белый генерал,
оставленный Антантой для диверсий,
манерами всех дам очаровал,
и это - самая реальная из версий.
Подвёл он вас, гражданка, под распыл,
а мне ничуть не жаль врагов народа,
забудьте, дама, кем я раньше был,
тем более, что жить вам – до восхода.
Но остаётся небольшой вопрос,
а откровенность дарит всем здоровье:
кто написал при Врангеле донос
на наше большевистское подполье?
Молчите? Что ж, закончим разговор,
который ранит чувственное сердце,
подписан будет вскоре приговор,
который исполняют в темпе скерцо.
Следователь вызывает конвоира и приказывает увести
заключённую.
Занавес
Картина седьмая: сон Рабиновича
Усталость брала своё. Рабинович чувствовал, что засыпает прямо за письменным столом. Он не спал уже вторые сутки – всё искал ответ на вопрос: кто предал большевистское подполье в Одессе. Да, контрразведка Врангеля работа хорошо, но кто-то же передал их агенту списки оставленных в Одессе подпольщиков?
Кто? Наверняка, это был (или была?) человек, имевший репутацию «своего».
…Но, как хочется спать! «Вздремну пол часика» - решает Рабинович и перебирается на диван. Укрывшись кожанкой, он закрывает глаза, но заснуть мешает скрип отворившейся двери. На пороге кабинета появляется странная фигура: высокий, худой человек в круглых очках и помятой фетровой шляпе, одетый в мешковатый, явно с чужого плеча, затасканный костюм. Рабинович помнил, что вечером изнутри запер дверь, оставив ключ в замке. От мысли, что человек явился с недобрыми намерениями, ему становится страшно.
Рабинович пытается что-то сказать, но губы его не слушаются. Сделав над собой усилие, он, наконец произносит:
Кто вы, гражданин, я вас не знаю,
за какой явились вы нуждой?
уходите, я вас умоляю,
а не то я вызову конвой!
Почему так странно вы одеты?
и явились, вроде бы, тайком…
мы встречались раньше с вами где-то?
что-то мне ваш внешний вид знаком.
Незнакомец без приглашения усаживается на стул и, движением руки, останавливает Рабиновича. Едва слышно, человек начинает говорить, и Рабинович вдруг понимает, что тот делает это, не раскрывая рта:
Я когда-то, в нашем давнем споре
дал тебе свой дружеский совет –
обещал наркомом сделать вскоре,
только мест свободных нынче нет.
Их Наркомы по советским Главкам
разбрелись, и пчёлами жужжат,
оттого рекорды бьют по плавкам,
собирать мешают компромат.
Только на тебя моя надежда,
ну, а я уже готовлю бронь -
у людишек, главное - одежда,
а под ней – сплошная гниль и вонь.
От тебя зависят люди эти,
так давай - корчуй и вычищай!
мы, как санитары на планете –
лечим пулей ваш советский рай.
Но, конец всей этой грязной склоки
вижу я из дальних далеков:
в крике надрываются пророки,
сыновья едят своих отцов.
Разделяй, обманывай и властвуй,
направляя стоки в желоба,
кучей оболваненных командуй,
продвигая хама и жлоба.
Вижу, ты совсем не изменился,
стать другим – ведь это не резон…
я на этот раз тебе приснился,
только ты запомни этот сон!
…Рабинович, как от толчка, вскакивает с продавленного дивана. Стрелки часов показывают без пяти десять – он спал всего пять минут.
Занавес
Картина восьмая: мистическая
На часах было десять минут одиннадцатого, когда Жорж снял трубку и коротко бросил дежурной телефонистке:
-соедините меня с Одесским ГПУ.
Жорж знал наверняка: начальник Одесского ГПУ в этот поздний час будет ещё у себя.
Трубка квакнула, и приглушённый расстоянием голос произнёс:
-Приветствую, Георгий Фроимович. Давно вас не слышал, какие проблемы?
-Вечер добрый, Пётр Степанович. Хотел с тобой поговорить об одном дельце. Тут нам передали дело вашей подопечной, некой гражданки Зегельман. Она у вас проходила по делу контрреволюционной организации «Белый Орёл». Крепкий орешек, должен тебе сказать. Молчит, как рыба об лёд! Ну, ничего, мы её тут размотаем по полной.
У меня к тебе личная просьба: проверь по агентурным каналам, не проживает ли в городе гражданин Граббе Вальдемар Генрихович. Он в семнадцатом входил в группу студентов-анархистов, а потом пропал.
-Хорошо, Георгий Фроимович. Перезвоню вам через час. Да, кстати, вы со своими общаетесь? Нет? Тогда слушайте: у них в семье крупные проблемы – вашу сестру закрыли за незаконную деятельность – была бандершей, содержала притон. А братья у неё ходили на подхвате, но теперь всю вину берут на себя. Так что идут паровозом, а это «вышак». В самом этом деле я не помощник – всё находится на контроле у кого-то из ваших, московских. Но, по старой дружбе – чем смогу, тем вам помогу: камеру получше, питание, обхождение…
-Спасибо, Пётр Степанович – после некоторой паузы ответил Рабинович – информацию принял.
Ровно через час зазвонил телефон – вызывала Одесса.
-Значит, так: Граббе умер от тифа ещё при белых, есть справка о захоронении. И ещё: вы, всё-таки, подумайте о своих, ведь родня, как-никак. Я бы и сам помог – ваш папаша с моим корешковали. Но мои полномочия сейчас не работают.
…Положив трубку, Жорж задумался.
Если ты умер, так кто же тогда
здесь только что восседал?
если ты жив и явился сюда
-кто тебя с вестью послал?
Может быть, Англия сети плетёт,
чтобы стране навредить,
может быть, Польша работу ведёт,
силясь агентов внедрить?
Тихий очкарик, открывшийся мне,
-кто ты, ночной шантажист?
хочешь, чтоб верил в пришедших извне
старой закалки чекист?
Кем надо быть, чтобы мысли читать,
душу поставив вверх дном?
кем надо быть, чтоб заведомо знать
всё, что случится потом?
Я свои чёрные тайны души
прятал от всех, как умел,
«он» все сомненья мои разрешил
-то, о чём думать не смел.
Жорж обхватывает голову руками и медленно ходит по комнате. Потом, спохватившись, бросается к столу и что-то быстро строчит на листе писчей бумаги. Заполнив его до половины, останавливается, и уставившись в пустой угол кабинета, начинает говорить с кем-то, видимым только ему одному:
Меня подвёл под монастырь
скандал в Одессе,
раздуют новость, как пузырь,
писаки в прессе.
Два идиота и сестра
-была святошей!
теперь нет места для тавра
на шмаре тощей.
И дёрнул чёрт её открыть
бордель в Одессе,
теперь не знаю, как мне быть
с таким семейством!
А проследить со мною связь –
как в воду пукнуть,
друзья сдадут: неровен час,
начальству «стукнут».
Потом от службы отстранят,
мол, «для проформы»,
потом и вовсе обвинят,
и снимут форму.
Отнимут «Люгер» именной,
-вручал Будённый!
и орден с красною звездой,
и «Форд» казённый.
Неважно, что десяток лет
я небыл дома,
-прощай паёк и партбилет,
и сапоги из хрома!
Жорж присаживается к столу и размашисто ставит подпись. Затем подносит лист к лампе и перечитывает написанное:
Наркому внутренних дел,
Председателю ГПУ
товарищу Дзержинскому Ф.Э.
От следователя по особо важным
делам Рабиновича Г.Ф.
Заявление
Как я сознательный большевик и чекист, отрекаюсь от бывшей своей жизни, когда я был биндюжник в Одессе из семьи буржуазного класса, состоявшую из отца, матери, старших братьев и сестры Берты.
В революционном 1917-м годе я порвал с ними абщение, проливая кровь за народное дело на фронтах с белыми гадами и другими империалистами.
Число
Подпись
Сложив написанное в кожаную папку, он звонит на пост охраны:
-Самойленко? Зайди ко мне.
Когда в дверях показывается заспанный солдат, Рабинович протягивает ему папку:
-Утром отнесёшь в приемную Наркома. Лично проследи, чтобы служебная записка попала на стол Дзержинскому.
-Слушаюсь, гражданин начальник – ответил солдат и закрыл за собой дверь.
Занавес
Картина девятая: арест
Кабинет следователя Рабиновича. За столом сидит человек в чёрной кожанке. Звонит телефон. Человек снимает трубку:
-Рабинович на проводе.
Выслушав сообщение, он поднимается с места, надевает фуражку и направляется к двери. В этот момент дверь стремительно распахивается и в кабинет врываются четверо вооружённых чекистов.
-Именем Революции! Гражданин Рабинович, вы арестованы.
****
…Подвал, сырая камера без окна. Под потолком едва теплится лампочка, освещающая койку, на которой сидит человек, внешне похожий на Георгия Рабиновича. Его почти невозможно узнать в этом, уже сломленном, человеке.
Едва слышно, разбитыми в кровь губами, он шепчет:
«Как родная меня мать провожала,
Тут и вся моя родня набежала:
А куда ж ты, паренек? А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек, да в солдаты!
В Красной Армии штыки, чай, найдутся.
Без тебя большевики обойдутся».
Прикрыв воспалённые глаза, человек впадает в забытьё. В его мозге всплывают картины прошлого. И голос, напевающий песенку:
Спи, мой маленький дружок, спи спокойно,
завтра сходим на лужок, там привольно!
Будут ласточки летать над землею,
снова будет хорошо нам с тобою.
Не грусти, она тебя не достойна,
спи спокойно, дорогой, спи спокойно!
…По мохнатой морде кобылы катятся слезы.
Занавес.
2008 - 2024 г.г.