…И произносится листва
из тьмы, что только что набухла,
и произносятся слова
листвой перед метелью пуха.
Теперь я только о тебе
и думаю на белом свете:
в безлюдной тьме или в толпе,
купаясь в ливнях, в листьях, в ветре.
Ты забрала меня. Оставь.
Нет, забери. Не понимаю.
Ещё вчера был нрав, как нрав,
а нынче — голову ломаю.
Поиздержалась благодать,
и гонор взмыл, что кони Клодта…
Того гляди не удержать
среди гранитного болота.
Ты здесь. И где-то далеко.
Шумишь. И я тебе перечу.
— Тебе легко…
— Да, мне легко…
И не идёт никто навстречу.
Накрылась медным тазом жизнь,
в которой мы с тобой варили
варенье бархатное из
клубничин, что на грядках жили
у стен, где кофе горячо
смотрел на губы, что едва лишь
проснулись мило, но ещё
ничем ко мне не отзывались.
К нам счастье шло бочком-бочком…
И мы узнали в одночасье
о том, что счастье — это счастье,
и так ли важно — отчего.
Откуда-то над головой
закапало и стало мокро.
Накрыло город пеленой.
Я дунул в гильзу «Беломора»
и выдул весь табак долой.
Легли на тротуары лужи.
И сразу стало меньше лиц
у города. А лужи тут же
и раздались, и понеслись
туда, где им ничем не хуже.
Пальмира Северная в сень
веков ушла не с тем лекалом,
и ночь, похожую на день,
по всем транслирует каналам.