Перечитала «Братьев Карамазовых». В который раз. Когда улеглось новое потрясение, вдруг подумалось, что ведь роман-то – про Дмитрия Фёдоровича гораздо в большей мере, чем про рационального путаника Ивана и прекрасного Алёшу. Именно линия Митеньки движет действие, именно в уста Митеньки вкладывает автор свои сокровенные мысли.
Душа Митеньки – поле борьбы Бога и дьявола, да и жертвы отлетают по сторонам – из-за Митеньки! Чего стоит одна только душераздирающая история Илюшечки Снегирёва! Невзирая на благую миссию Алёши в истории всех мальчиков, следует сказать, что Алёша всего лишь пытается искупить грех брата Дмитрия. Но Илюшечка умирает, а капитан Снегирёв близок к помешательству. Если бы не злонамеренное рычание Митеньки, его угрозы убить отца, если бы не его пинки и побои, Смердяков не смог бы пристроиться к этой истории … и Фёдор Павлович, возможно, остался бы жить.
Я не говорю о философии романа, не говорю о братьях, не повторяю известной мысли, что братья – суть проявления противоречий одного человека. Я не дорисовываю сюжета, я говорю лишь о своей линии восприятия: читатель всегда наедине с текстом. Однако о Смердякове я скажу. Именно он оказался проклятием России. Так и видишь эту его тихую ухмылочку, с которой он и сегодня доказывает, что чем хуже – тем лучше, что нет никакого Бога и родины, и лучше всего слинять на запад, где всё утонуло бы в толерантности, если бы не ненависть к Росии. И Россия не противостояла бы сегодня миру, если бы не многочисленные смердяковы в самых разных сферах влияния. Вот и Дмитрий Фёдорович, сам того не желая, тоже дал ему в руки оружие. Не Иван, поскольку Иван тоже оказался следствием фиоритур Митеньки – со всеми тёмными закоулками своего подсознания. И вполне возможно, что Иван не сошёл бы с ума.
Не говорю уж о «роковой Кате», которой Дмитрий Фёдорович переворошил всю душу, разрушил веру и судьбу, начав, собственно, с поступка доброго, когда дал ей денег для спасения чести отца, а закончив тем, чему и названия не подберёшь! Нет, я не сочиняю сюжета заново, я лишь вникаю в гениальный замысел Достоевского, в это переплетение ужаса и просветления, безобразия и чистоты, в эти мотивы благих намерений, ведущих в адские пропасти...
И только распрекрасная Аграфена Александровна Светлова, обольстительница Грушенька, предмет неистовой Митиной любви и страсти, словно бы в стороне остаётся. Словно бы. Но ведь не остаётся и она! Может, и осталась бы, если б не евангельское: «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит», – к финалу расплата приходит и к ней. И даже в финальной своей мятежности не вызывает она во мне такого сострадания, как Катерина Ивановна, возможно, просто по- человечески мне более близкая, чем такие инфернальные хищницы, как Грушенька и Настасья Филипповна – при всей поэтизации этих женских особей, при всей моей давней девичьей любви к ним. Безумствовать - то каждый из нас умеет, но ведь не за чужой же счёт!
Трагическое следствие того, что все три брата не получили в детстве ни нормального воспитания, ни благого влияния, сказалось больше всего на Дмитрии Фёдоровиче: он во что бы то ни стало, ценой любых жертв, хочет заполучить Грушеньку. Ни пережить проигрыш, ни понять, что человеку попущены Господом не столько завоевания, сколько поражения, что осознание этого как раз и есть часть духовной зрелости человека, он не в состоянии. Признаётся Алёше, что деньги у него «аксессуар, жар души, обстановка» – и пускается в самые чудовищные безумства ради этого «аксессуара». И это тоже один из «проклятых вопросов» Достоевского: кто страшней – люди, ведомые «идеями» («Бесы», «Преступление и наказание»), или люди, подверженные безудержным страстям?!
Во время своей первой и наиболее пространной исповеди Алёше в саду Дмитрий Фёдорович восклицает в пароксизме откровенности: «Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой». Но вот как-то не представляется моему сердцу этот позор сплошной красотой, ничуть не представляется! Страшно читать, на какое бесчестие, безумство и какие несообразности пускается человек во имя денег (и деньги для него не столько средства для достижения цели, сколько «жар души», поистине!) Гораздо страшней, чем о преступнике. Преступник планирует, он не изводит себя доводами «рro и contra», и Шиллера не вспоминает, и не восклицает в последней надежде: «Но я всё-таки твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя человеку стоять и быть», – пускаясь во все тяжкие после этакого (почти ангельского) признания! Вот и получается, что страшен Митя, падающий к ногам «идеала содомского» со своим «высшим идеалом Мадонны в душе»!
Падающий, но не упавший. Поскольку автор, аки Господь, попускает ему «страдание принять и искупить себя им». Да и земной поклон ему от старца Зосимы явлен был в начале романа, и некоторые прозрачные параллели греховных деяний Зосимы ещё в миру с поступками Митеньки – очевидны...
И всё же боль, которая затопляет сердце в эпизоде похорон Илюшечки, перевешивает все переживания за Дмитрия Фёдоровича, как бы ни было велико моё читательское сострадание ему. Слеза невинно замученного ребёнка в размышлениях Ивана Карамазова – перевешивает.
Худ. Анастасия Зыкина