Странная все же штука – человеческая память. Хранится в ней в разных потаенных уголках и что-то хорошее и доброе, и даже важное, но забытое; и такое тоже сохраняется, о чем и вспоминать не хочется, да иногда резко и неприятно вылезает – ну, например, перед исповедью. Однако, и такое полузабытое сохраняется, что, на самом деле, важно помнить всегда… Вот, например, сейчас смотрел передачу про старца Иоанна (Крестьянкина), и вспомнилось одно событие из далекой моей юности. Было мне тогда 16 лет, и был я влюблен (со взаимностью, хотя и временной) в одну ровесницу. Я тогда учился в немецкой спецшколе на Таганке, а она – во французской, на Вернадке. Любовь была у меня не первая, но ПОЛНОЦЕНННАЯ. А у нее – так, очередное увлечение, бойкая была барышня, для своих-то лет… Мы с ней и ее подружкой, тоже Наташкой, пошли в церковь в Новодевичий монастырь. Пришли уже после чтения Евангелия. Священник говорил проповедь о кресте (как раз была Божественная Литургия праздника Воздвижения Честнаго и Животворящаго Креста Господня).
В проповеди он сказал (цитирую по прошествии полувека, так что за точность не ручаюсь, только за основной смысл – впрочем, мог и от себя добавить…): - С благоразумным разбойником все понятно. Он, даже не будучи формально крещенным, крестился во Христа кровью своей и пониманием своей глубокой греховности. А вот второй, который слева,- этот как раз требует отдельного разговора. Кто он был такой? Подробностей мы не знаем, но сам факт такой казни, как распятие, говорит о том, что преступление он совершил очень тяжелое. Возможно, убийство, или тяжкое государственное преступление. Бандит был или бунтовщик, одним словом. Так вот он, в отличие от того, кого в нашей Церкви Христовой принято именовать разбойником благоразумным, таким благоразумием не отличался. Он со своего креста ругался и орал Христу: «Если ты сын Божий, сойди с креста, спаси себя сам, да и нас от смерти спаси. Иначе, какой же ты БОГ? Так, проповедник обычный…» Вот мы все и суть такие неблагоразумные разбойники. Нам надо немедленного исполнения наших примитивных и, по большому счету, смешных желаний, которое приносит лишь временное, призрачное счастье. Да и не счастье, а так – удовлетворение. Мы требуем чудес и знамений с неба, как бы в доказательство существования Бога, любви Христа к нам, а, иначе и веровать в Него не желаем, да и крестов нам никаких не надо…
Слушал я его, слушал. И как-то мне все его слова казались отвлеченными, и не про меня вовсе, а про других каких-то людей. И вообще – какие могут быть параллели между бандитом, которого приговорили за тяжкое преступление к казни, и, допустим, мною – приличным мальчиком из хорошей, трудовой семьи?!! Ерунда какая-то… Что-то он еще, наверное, говорил, а я скучал и думал о чем угодно, только не о Боге, не о Празднике и не о Кресте Его…
И тут меня будто бес под ребро пихнул: вне всякой связи с происходящим в храме, я рухнул на колени и дурашливо, но громко вскричал: «Господи, помилуй меня, грешного!» И чуть не заржал, как сивый мерин – что-то мне смешно сделалось от этого. Я не чувствовал себя грешным, не просил душою помилования у Господа. А так – озорничал… И думал этим позабавить свою Наташку и ее подружку. Ну, позабавил: обе они прямо остолбенели, моя Наташка схватила меня за руку и потащила вон из храма. Подружка Наташка за нами. Вылетели из дверей, сбежали по лестнице, дальше быстро пошли по территории монастыря к выходу, вышли из ворот и резко так дружно встали, как вкопанные. Наташка моя всматривалась в мое лицо, которое, наверное, было пунцовым – мне стало вдруг очень стыдно. Молча пошли к метро, молча поехали на Вернадку – там ехать-то со Спортивной всего ничего. Я на девчонок не смотрел, опустил глаза. Другая Наташка к себе домой пошла – вид у нее был озадаченный. А мы с моей Наташкой все молчали, и пошли к ее дому, дошли, сели на кухне кофе пить. И тут она сказала: «Я никогда не думала, что ты ТАКОЙ верующий!» - вскочила, обняла меня, прижалась к моей щеке мокрым от слез лицом. И – в голос прямо зарыдала: «А я-то – такая дрянь, такая поганая!.. А ты – такой!.. такой!!...»
Я сидел, не в силах проронить ни слова: стыдно было, горько и как-то… позорно, как будто украл у хорошего человека что-то драгоценное, а мне-то совсем не нужное.
Потом роман наш продолжался еще лет пять с перерывами. Потом, правда, закончился. Однажды, в ходе романа, мы даже подали заявление в ЗАГС, но… я жениться не пришел. А потом я женился на другой (хотя и Наташе тоже), а она вышла замуж тоже за другого – своего однокурсника, красивого парня, Борькой назывался. У них дочка родилась. А потом Борька долго уговаривал Наташку уехать из России, но та – ни в какую. Тогда этот красавЕц развелся, на какой-то страхолюдине- француженке женился и в Парижик укатил. Ага…
Ну, а за этот глупый юношеский выверт стыдно-то мне и по сию пору. Правда, ни разу не каялся в этой своей дури, а зря! Такие дела…