Январь, мороз, снег. Четырнадцатый этаж. На стекле окна прилажена пластиковая кормушка для синичек. Первая птица прилетает, когда Пал Палыч включает лампу на кухне в половине седьмого утра. На улице еще темно, все пернатые дрыхнут. А эта просыпается раньше всех, углядев свет в окне. Они завтракают вместе по разные стороны рамы. Так начинается зимний день. Палыч, доев свой завтрак, уходит на работу. Синица, как рассветёт, прогнанная из кормушки наглыми голубями, улетает искать прокорм в иные места.
У синицы есть мужское имя. Его зовут Долбо Крыл. Это оттого, что он так громко, по-мужски, раскалывает об край кормушки семечки, что стук отдается через стекло окна по всей квартире, и собака, обеспокоенная посторонним звуком, настороженно поводит ушами, косясь на дверь, но, быстро сообразив, что долбёжка раздаётся не с того входа в квартиру, откуда может войти чужой, а из прозрачной прорехи в доме, через которую на четырнадцатый этаж могут залететь только солнце или муха, утихомиривается. Собаку тоже с утра покормили. Беспокоиться не о чем. Маленькая белая сучка укладывается на своё место и прикрывает глаза. Хозяин ушел. Охранять некого. Дверь закрыта надёжно. А мух зимой не бывает…
На улице холодно. Холодно всем без исключения. Где и как ночуют в мороз крохотные синицы, для Палыча остаётся загадкой. В ноябре их прилетало по пять-шесть, а то и больше. Кружились стайкой, по очереди расхватывали семечки. К концу декабря остался один премудрый Долбо. Этот ловит время сумерек до восхода и перед заходом солнца, когда другие не летают. Потому и выжил, наверно. За зиму, Палыч слышал, из десяти синиц до весны доживают всего две.
Удаляясь от дома метров на сто по заметённому колючим снегом тротуару, он еще пару раз запрокидывал голову к своему освещённому окну с кормушкой, но заметить с такого расстояния синицу через его очки с тремя диоптриями было бесполезно. Пал Палыч грустно улыбался этому свету на прощание, утешая себя тем, что он сделал всё, что мог, как всегда, не нарушив птичьего расписания. Оставалось засветло вернуться с работы и пополнить кормушку, чтобы организовать Долбе Крылу достойный и сытный ужин. Перед ночёвкой тот разбарабанивал семечки с повышенной скоростью и каким-то отчаянно яростным рвением. И съедал столько, что мог бы, пожалуй, и до Крыма долететь, знай, где он находится. «Но для этого нужно, чтобы солнце садилось на юге…» - думалось зачем-то Палычу. – «Куда же он в потёмках-то полетит?»
Палыч никому не рассказывал о своей привязанности. Сам этому дивился и молчал. Оказалось, что по прошествии стольких лет можно научиться дружить односторонне. Можно с собакой, можно с птицей, можно с деревом, понимая, что дуэта не будет, и ничего от друзей не требуя взамен. Старая слепая сука доживает с его теплом и мягким кормом на диване, столетник на подоконнике просит всё меньше воды и не застит света снаружи, а птица, которая и в доме-то не живёт, а просто прилетает покормиться, почему столько места в голове занимает? Что он ей, обязан, что ли? Или других забот нет?
Получается, что нет. Дружба, она не для забот, а для торжества души. И не друзей он спасает, а собственную душу. Сублимирует, как бы теперь сказали…
Почти рассвело. Пресная жижица света сочилась из одноцветных сероватых облаков, окрашивая редкие снежинки фонарными оттенками ненужного электричества. Сугробы отбрасывали к голым деревьям блёклые тени. Мороз назойливо пощипывал правое, неприкрытое воротником ухо. Ходьбе мешал сбившийся на бок шарф, попадавший под лямки рюкзака.
Пал Палыч притормозил, чтобы поправить на себе одежду, и вновь подумал о птице. Он оглянулся на окно и вдруг вспомнил о флагштоке на доме, к которому он проволокой примотал длинный шмат старого жёлтого сала с небритой корочкой, который со временем стал похож на побитый молью валенок, так растрепали его бедные синицы. Проволока держалась ещё вчера на честном слове, любая ворона или галка могла оторвать весь кусок и склевать его у помойки. Но вчера было уже темно и безопасно, когда он это заметил. А теперь времени оставалось мало, чтобы восстановить крепёж. Палыч, кляня себя по чём зря, повернул назад, и успел на место вовремя, согнав с козырька подъезда бродячего кота. Тот уже подбирался к флагштоку, занеся на него когтистую лапу. Пал Палыч запустил в него сгоряча шапкой, и это, конечно, подействовало, но шапка осталась лежать на козырьке в снегу. Рядом с котом. А кот, вероятно, решил сделать паузу и повременить с завтраком, спрятавшись от морозного ветра за подаренным ему меховым головным убором. Ну, не полезет же этот полоумный дед на скользкий заметённый козырёк подъезда? По земле-то еле ходит…
Но кот не угадал.
Палычу ничего не оставалось, как, потерев уши, направиться к решётке окна на первом этаже, защитной клетке из толстой арматуры, доходящей от подоконника до выступа над подъездом, и, не снимая рюкзака, начать подниматься по сварным прутьям наверх к коту.
Через какие-то три минуты он уже сидел в сугробе рядом с котофеем и натягивал на холодную голову свою заснеженную шапку. Кот без испуга, с лёгким презрением взирал на Палыча, чуть прищуриваясь от ветра. Он был уверен в сытном завтраке и конкурента в Палыче не усматривал.
А Палычу не до кота уже было. Он вынул из рюкзака газовый ключ, выкрутил из флагштока примерзшее древко, на котором было закреплено сало, и приступил к работе. Медной проволокой обматывая шмат вокруг палки, Палыч затягивал полукружья колец пассатижами потуже, чтобы не только галка или ворона, а даже кот когтями не мог бы оторвать кусок от древка, оставляя промежутки между блестящей медью ровно на синичий клювик. Палыч даже злорадствовал, представляя, как шершавый язык блохастого мурлыки будет прилипать на морозе к металлу, и это впредь послужит ему наукой на всю его воровскую жизнь.
Со всем старанием он растянул кусок сала сантиметров на двадцать по длине древка и остался доволен собой. Сбросил обомлевшего кота в мягкий сугроб с саженной высоты и, когда уже приготовился воткнуть палку во флагшток, услышал снизу:
- А я-то думаю, какая скотина к нашему триколору хохляцкое сало кусками привязывает? А оно во как: сам Пал Палыч старается! За что продался, старик? Пенсия не устраивает? Или дети из-за бугра посоветовали? Раскалывайся!
Это был давний сосед Палыча по квартире снизу, халяльный узбек, чурающийся свинины как чёрт ладана. Следом из дверей подъезда вышел наружу сосед по квартире сверху, азербайджанец, и сделал Палычу похожее язвительное замечание, но с другим акцентом.
Палыч, выслушав их с крыши, промолчал. Воткнул поглубже древко с прикрученным салом во флагшток. Спрыгнул с козырька в сугроб на газоне вместе со своим рюкзаком, инструментом и подпорченным настроением. Поправил сбившуюся набок шапку и ответил:
- Это сало для птиц привязано, а не для людей!.. Если хотите, двери свои входные бараньей кровью мажьте, чтобы не зарезали ваших первенцев. Конские хвосты на ручки прибивайте, мезузы на дверной косяк лепите, хамон у входа на петле вешайте… Но птиц не трогайте! Синицам всё равно, чьих свиней это сало. Им надо выжить в мороз. А на чьё древко я это сало повесил, никого не касается. Я представитель Управляющей Компании. Это мой флаг, российский. Я лучше знаю, что и куда вешать… Понятно объясняю, господа басурмане?.. То-то же!
Пал Палыч отряхнулся от снега, выпрямился и прошествовал мимо озадаченных его непонятными словами соседей на работу.
***
К вечеру мороз опустился до тридцатиградусной отметки. Крещенская выучка окружающего православного пространства срабатывала в эту зиму согласно традиции. Даже в городе, где лёд появлялся по прихоти не природы, а человеческих урбанизированных существ, застывший, исковерканный машинами и людскими подошвами снежный покров старался походить на полярные торосы, преодолевать которые легче было бы на нартах с собачьей упряжкой, чем пешком или на снегоходе.
Усталый Палыч, возвращаясь домой, с содроганием вспоминал, как лет двадцать подряд, ещё до пенсии, бросался в это время в прорубь, каждый раз подозревая, что назад, возможно, не вынырнет. Однако, выныривал. Но скорее не обновлённым, а пришибленным ледяной купелью, будто получал от Бога хорошего тумака за неправедно прожитый год. Крещенская «иордань» не смывала годовые грехи, а издевательски отрывалась на его голом теле, терновыми ледяными иголками впиваясь в кожу и в череп, наводя на мысли о бренности и краткосрочности жизни. Палыч не то, чтобы совершал насилие над собой, нет, просто для него это было очередным поводом удивиться, что он жив и способен ещё чувствовать и удивляться.
Бр-р-р…
Может, это наследственное?
По семейной легенде прапрадед Палыча, Яков, увязался с паломниками за сотню вёрст в Троице-Сергееву Лавру, когда ему самому уже под сто лет было. Устал дома сидеть и ничего не делать, встал и ушёл. Пешком. Тогда Московско-Троицкую железную дорогу начали строить, в этот год только крепостное право отменили. Вот деда на свободу-то и потянуло…
Собрались паломничать на Куделицу, в Филиппов день вышли обозом, как Рождественский пост начался. Мороз был градусов под двадцать. Дед Яков шёл последним, всё отставал, присаживался отдохнуть, так его и потеряли. Послали малого назад посмотреть, куда дед запропастился, и нашли мёртвого уже, у дороги, окоченевшего, под Хотьково, за пару вёрст до цели. Подобрали. В Лавре и отпели деда, и замороженного назад в Рязанскую губернию привезли на санях. Как раз под Рождество. Мороз помог Якова в целости, считай, целый месяц сохранять. С куском сала в котомке… Похоронили на родном кладбище как божьего избранника, в самой Лавре отпетого. Правда, в смерти избранника, не в жизни. Всё говорили: «Это ж надо! Сто лет прожил грешником, а святым помер дед Яков, земля ему пухом!» Весёлый был дед, пьющий и неугомонный…
«Хорошая смерть, - думал Палыч. – Лёгкая. Уснул себе тихо. И сам, наверное, не понял, что помер уже. И людям угодил: на вольном воздухе отлежал в обозе сухим брёвнышком, пока домой везли. Ни тебе болезни, ни забот, ни растрат, ни запаха…»
Стемнело разом. Палыч даже очки протер, чтобы убедиться, что ему это не почудилось. В проходном дворе между улицами внезапно погас свет. Оглядевшись вокруг, Палыч остановился. Квадрат многоэтажек упирался где-то во тьме своими каменными плечами в невидимое небо. Ни отблеска из окон, ни огонька за ними. Слышно было лишь тихое похрустывание чьих-то шагов вдалеке, но и те скоро затихли. Вокруг него застыло твёрдое морозное пространство, как в детстве, когда падаешь с горы на лыжах в огромный снежный сугроб лицом, всей головой, и трудно пошевелиться, и уже трудно дышать, но ты тянешь и тянешь время, чтобы не сразу из сугроба выбраться, а дать поселиться в тебе этой холодной и мрачной жути, дабы испытать мгновение сладостно волнующего небытия. И тогда музыка звучит изнутри, замерзающе, и сердце стучит всё громче, но медленнее, как «Lacrimosa» у Моцарта, и всё равно, чем смотреть на мир – закрытыми или открытыми глазами…
Палыч достал из кармана трубку, не спеша набил её табаком наощупь и чиркнул зажигалкой. Раскурил и выдохнул незримый тёплый дым, продавливая им плотное ледяное пространство. Оно подалось от него во все стороны, а от трубочной горячей чаши, как от фитиля, вспыхнули окна в домах.
«Наверное, переключения делали на подстанции,» - решил для себя Палыч и тут же подумал о Долбо Крыле, который в этот момент мог упасть на лету и разбиться. И хорошо, если он просто ждёт своего ужина с новой порцией семечек в кормушке…
Домой он вернулся чуть позже обычного. На кухне горел оставленный птице дежурный свет у окна. Кормушка была пуста, а весь подоконник под ней исхожен по снегу и обгажен голубями. Отворив окно, Палыч подсыпал пернатому другу семечек, аккуратно задёрнул прозрачную штору, сел на стул напротив и, застыв в позе послушного ученика на уроке, приготовился ждать.
Друга не было. Прошло минут пятнадцать.
«Неужели опоздал? – Палычу не верилось. – А ночью тридцать два обещали… Замёрзнет!.. Надо завтра над флагштоком подсветку поставить с фотодатчиком и луч на сало направить. Точно!.. Как я раньше не догадался!.. А что? Пусть триколор подсвечивает, пусть басурманы на него и ночью любуются, привыкают… А то, ишь ты! Понаехали тут…»
Долбо Крыл не прилетал. У Палыча затекали ноги, время неостановимо ползло к шести часам вечера. Ему уже и ни есть, и ни пить не хотелось. Тогда он решился на подлог. Нашёл в телефоне запись голоса синички, выставил микрофон в открытое окно и продержал его морозе, пока рука не онемела, а призывные свисты не затихли.
Телефон разрядился.
«Замёрз», - в скорбном отчаянии решил Палыч, и пожалел вдруг, что когда-то вынырнул из проруби на Крещенье. Ушёл бы лучше, как дед Яков, тихо, по холодку, и не предавал друзей в трудную минуту. Ведь неважно, кого предашь: маленького или большого друга, предательство, оно не величиной измеряется, не размером, а количеством. Палыч взглянул на старую терпеливую сучку, свернувшуюся калачиком в самом углу, подальше от холодного окна, верившую в хозяина так, как верят в единственного бога, - вздохнул и двинулся накладывать ей еды.
- Ну, ты бы хоть гавкнула, зараза! Хоть раз бы попросила о чём-то! Что же это за преданность-то такая. Слепая!.. Жри, дурында, жри, пока дают! Вот не станет меня, что будешь делать?..
Палыч смотрел, как неаккуратно, беззубо собака заглатывает корм, подхватывая его языком и вялыми челюстями, и всё выговаривал ей, поругивая, а сам косился на окно, поймав себя на мысли, что втайне беспокоится о том, как бы мудрая сучка не заметила его движения, не почувствовала измены и не приревновала его к пропащему новому товарищу по сердцу.
И в наказание себе ужинать не стал. Вместо этого открыл преферанс в планшете и прогонял пулю с компьютерными партнерами до полного, разгромного собственного поражения.
***
Как ни странно, улегшись в постель злым и голодным, Пал Палыч сразу уснул и проспал без снов и позывов в туалет вплоть до звонка будильника. Выключив его по привычке на пару минут, вновь закрыл глаза и тут провалился в тепло ясных воспоминаний…
Вот его старший стоит дошкольником на табуретке и декламирует «Буря мглою небо кроет». Доходит до слов «спой мне песню, как синичка тихо за морем жила», и картинка меняется. Они уже в заснеженном саду у себя возле старого дома. Между яблоневых ветвей порхает синица. На земле на кирпичах установлена бочка для топления снега. Под ней разложен костёр. Младший, уже школьник, подкладывает в костёр дрова. В пустую раскалённую бочку старший, выпускник, насыпает из сугроба снег. А Палыч, молодой и сильный, чистит движком дорожки и тропинки в саду и подвозит к сугробу всё новые и новые порции пушистого белого месива. Снег исчезает в горячей бочке, превращаясь в воду и вытекая из неё через пробитое сбоку, у самого дна, отверстие. Теплый ручеёк прокладывает в насте дорожку в выгребную яму и пропадает там, не журча и не успевая застыть на легком морозце. Зима в саду убывает под их руками. Суббота… Все трое дома. Сейчас растопят самые большие сугробы, вычистят территорию хождения до гравия и пойдут на лыжах за город. Там, в пойме Матыры, если смотреть на юг от города, снег белый-белый, нетронутый. А тени от занесённых деревьев почти синие, чистые от аквамаринового неба. И солнце на закате красное-красное, как пламя от костра под бочкой… Белый-синий-красный…
Сон Палыча прервал знакомый стук в окно. Он открыл глаза и прислушался: звуки были разными по высоте и своим повторениям. Первый – настойчивый, твёрдый. Это Долбо Крыл. Второй – торопливый, мелкий. Незнакомый. И третий – один удар. Крепкий, редкий, чужой.
Сучка за дверью заскулила обиженно, а потом вдруг тявкнула, укоризненно и просяще.
Палыч встал и осторожно заглянул на кухню.
В освещенном лампой окне было видно, как кормушку по очереди атакуют три синички. Долбо Крыл пригласил новых друзей в гости, и они по очереди, не спеша, но и не прерываясь, завтракают в своей компании втроём, пока голуби не проснулись.
Палыч облегчённо вздохнул и взглянул вниз в непонимающие, мутные глаза собаки.
- Вот так, дурочка! Хрен нас возьмёшь этим морозом! Поняла?.. А ты мне что вчера говорила? «Подохнем да подохнем»! Нет, старуха! Будем жить! А ну повтори!
Сучка бодро тявкнула и завиляла хвостом. Она любила, когда хозяин просыпал на работу. Тогда он чувствовал себя виноватым перед всем миром и обязательно подкладывал ей в тарелку или лишнюю ложку мягкого корма, или трепал невидимой ею большой и тёплой рукой за ушами, будто извинялся за что-то. А за что ему извиняться, она так и не могла понять.