Запомнилось словечко Репина о Серове: «впивался». И сам неукротимо энергичный, Репин был ошеломлён, когда его ученик, будучи ещё мальчиком, буквально впивался в рисунок во время работы над ним. Наверное, с той же страстью Серов впивался потом и в облик портретируемых. А нелюдимый нрав, замкнутый характер и внешняя угрюмость художника были лишь проявлениями его сосредоточенности – на главном. Сосредоточенности гениального портретиста. Поскольку, мне думается, в портретном искусстве Серов не превзойдён никем, даже его гениальными учителями – Репиным и Чистяковым.
Каждый портрет его кисти или карандаша сразу поражает яркой индивидуальностью портретируемого. Почти все его персонажи – люди известные, пусть и далеко не в равной степени. На портретах они естественны, по-разному расположены в пространстве, словно бы оставлены наедине с художником, но ещё больше – наедине с собой. Серов и не скрывает, что человек ему позирует, что он встречает чей-то посторонний взгляд, но в то же время этот человек – один, он сам по себе. Неповторимо личностное доминирует в портретах Серова, и этот художественный экскурс извне – вовнутрь ярче всего отражается в глазах. А глаза … Внимательные или смущённые, серьёзные или оживлённые, часто с налётом печали, с мерцающей влагой радужки, блеском ясных зрачков или налётом надменности, эти глаза определяют характер и внутреннее содержание. Даже опущенные глаза мы всё равно чувствуем и знаем, каковы они на самом деле. Мастерство, синонимичное колдовству.
Можно говорить о модернизме или реализме Серова, можно говорить о его несомненном новаторстве, а можно и совсем не говорить: полотна сами за себя всё скажут. Где-то прочла, что современники сравнивали Серова с Ренуаром. По мне, это смешно. Ренуару и не снилась глубина проницательности Серова. Ренуар очаровывал милотой и французским скольжением по поверхности. Ренуар не мог бы создать образа, подобного настороженной наивности «Девочки с персиками» или надломленной деструкции декаданса Иды Рубинштейн. Стилистику свою Серов постоянно менял, всякий раз исходя из определённой живописной задачи. Да и какая, собственно, разница, в какой манере написал он графический портрет Левитана, если проникновенней и тоньше никто его облика не передал, невзирая на превосходную галерею портретов пейзажиста?! А кто ещё смог бы уловить скорбную сиротливость стариковской стати Николая Семёновича Лескова и этот сияющий свет, льющийся из его глаз? И почему фундаментально возвышающийся Шаляпин увенчан выражением лица обиженного ребёнка? И какими путями прямо в сердце к нам вот уже 120 лет устремляются лёгкая, едва заметная улыбка «славной» княгини Зинаиды Николаевны Юсуповой и напряжённый рентгеновский взгляд из-под полуопущенных век Антона Павловича Чехова?
Сходства Серов добивался тоже поразительного, и мы безошибочно узнаём человека, написанного в разные периоды его жизни. Вот она, двоюродная его сестра Маша Симонович, с пятнистыми тенями на лице «Девушки, освещённой солнцем» 1888 года из Третьяковки, и вот она же – светская дама Мария Львова 1895 года из музея Орсе, и только тень настороженности омрачила её прежнюю доверчивость. О точности и линии рисунка, о лёгкости пастели и акварели , о колористической роскоши живописи и говорить не приходится. От портрета Николая II в Третьяковке я однажды просто отойти не могла – уходила и снова возвращалась. Считывалось всё: и душевная красота, и незащищённость, и пророческое предвидение гибели, и что-то ещё, не называемое. А ведь у Серова не было даже мастерской! Портреты он писал в чужих интерьерах, на заказ. Весь путь художника отражён в его искусстве. Когда-то он хотел посвятить жизнь лишь одному «отрадному». Но судьба поставляла не только светлые темы. Каким-то наитием с самого детства Серов чувствовал, что дар необходимо развивать вглубь, а не вширь. И он ни с чем и никогда не боролся, просто уходил – и всё. Ушёл из гимназии, потом из Академии художеств, вышел из Товарищества передвижников…
В своём скитальчески сиротливом детстве, при живой матери, озабоченной собственной судьбой (русский и несколько более приличный типаж Сюзанны Веладон), Валентин Серов по-настоящему не знал ни дома, ни Бога. Возможно, поэтому и природа не особенно его интересовала: написанные им домоткановские ландшафты источают одну тоску. И для создания семьи художник сделал безошибочный шаг: рано осиротевшая Ольга Фёдоровна Трубникова оказалась поистине ангелом - хранителем их домашнего очага, чуткой женой и заботливой матерью шестерых детей. Когда думаешь о скоропостижной смерти художника в 46 лет, некоторым утешением служит облик этой кроткой и великодушной Лёли, целиком растворившейся в служении мужу и семье. Её письма к Серову не сохранились, зато сохранились прекрасные портреты – свидетельства безоглядной любви её гениального мужа.
Валентин Александрович Серов. Автопортрет 1887 года, ГРМ