( рассказ)
Генка Цветков женился. Скромно сыграли свадьбу. Отболел пару дней. Утром встал, умылся и решительно, твердо сказал жене:
- Все! Дальше живем самостоятельно! Хватит под теплым крылышком родительские зернышки клевать.
Жена его, Ирина, двадцати годов от роду, стройная как березка, зеленоглазая красавица с длинной косой до пояса, посмотрела на Генку удивленно:
– Как это?
Жилистый, высокий Генка, обтерся полотенцем, глянул на себя в зеркало:
- Завтра же на «съемную» переедем! – Он был резок в своем решении. Подолгу мог думать молча, носить в себе думу. Говорил мало, все больше по делу. Даже когда спросят его о чем-то, кратко отвечал на вопрос - и все.
За свои двадцать пять лет, Генка успел дважды побыть в гражданском браке. И оба раза по любви, как ему думалось. Детей своих не завел, «слава богу», - так считал он.
- Да пойми ты, - продолжал Генка глядя в лицо молодой жене, – Мы же не волки какие, чтобы стаей жить. Семья должна жить отдельно! Хоть в сарае, хоть в шалаше, но отдельно! А тут продохнуть негде! - доказывал он свою точку зрения.
И вправду. В доме Генкиных родителей (несмотря на просторную с высокими потолками трехкомнатную квартиру) было как-то неуютно. Помимо самого Генки и его жены, в «трешке» вместе с родителями проживали еще двое его младших братьев. Оба безработные и особо не стремились к самостоятельной добыче куска хлеба. Гуляли до первых петухов, до обеда спали. Похаживали на речку «кидать блёсна». А остальное время проводили на диване, перед телевизором.
«Ну, полеживайте братушки, полеживайте!» – молча думал Генка, в очередной раз глядя на знакомую до боли, опостылевшую своим постоянством картину. «Голод не тетка! А время - оно ведь, полеживать не умеет!»
В адрес братьев подобные мысли он уже не озвучивал, так как это оказалось совершенно пустым занятием. «Все равно, что воду с реки черпать». Так он думал. Поначалу, конечно, пытался вставить свое «мнение». На что получил различного рода отговорки и резко выпаленное «Сами разберемся!» На том и решили. Генка, позволил братьям дальше «разбираться самим». Жил в дальней отдельной комнате с Ириной и помалкивал.
Еще с прошлой осени, когда Генка привел Ирину к себе, девушка пришлась обоим родителям по нраву. Работящая, спокойная, выслушает всегда. К новоиспеченным родителям обращалась всегда тепло, с уважением, «Мама! Вы случайно не поможете?..» или «Папа, а не могли бы Вы?..»
Но со временем все меняется. Следом за солнечной, ясной и теплой порой, рано или поздно обязательно врываются затяжные проливные дожди. Вот такая же ненастная пора скоро наступила и в квартире Цветковых. В доме начинался разлад. То тарелки не так стоят, то полы не так помыты, то картошка пересолена. А чаще всего, просто, из-за отсутствия относительно хорошего настроения.
Утром следующего дня Генка взял вырученные со свадьбы деньги и ничего не сказав Ирине ушел из дому. Вернулся только к обеду. Молча скинул ботинки в прихожей, прошел в кухню, где суетливо хлопотала Ирина.
- Собирайся. Я нашел! - он уселся на табурет, достал из кармана оставшиеся деньги, молча пересчитал. Небрежно сунул обратно.
- Чего нашел?- с волнением в голосе Ирина сняла фартук, присела за стол и недоумевающе взглянула на мужа.
- Райское местечко! Тебе понравиться! – по привычке кратко произнес Генка, вынул из нагрудного кармана куртки связку медных ключей. Торжественно прозвенел ими перед сидящей напротив супругой. – И всего-то, половину аванса в месяц! – подытожил он.
В этот миг на душе у Ирины сделалось неспокойно. За год совместной жизни она хорошо узнала его. И отчасти побаивалась. Побаивалась его молчания, его задумчивости, резких решений. А более всего боялась она, когда Генка уходил куда-то из дому. Уходил - ничего не объясняя и не произнеся ни слова. Молча. И не понять было в тот момент, то ли он уходит куда-то по делу, а то ли совсем. Это и пугало. Уходил, но потом возвращался, то с новым инструментом в коробке, то с какими-то фанерками, дощечками, стамесками, резцами. Однажды, в комнате появился старый сундук.
- Ну и для чего он тебе? – с ироничной улыбкой спросила Ирина. Она не понимала многих Генкиных поступков.
- Раритет! Хорошая вещь! - радостно парировал Генка, с любопытством оглядывая очередной артефакт.
- Ой, мамочки мои! Раритет!? – звонкий смех прокатился по комнате. - Умные люди выкинули, а ты подобрал. Как ребенок, собираешь всякий хлам. Он же почти рассыпается на глазах, – не унималась Ирина.
- Ничего! Глаза бояться, руки делают! – с хитрым прищуром Генка посмотрел на жену.
Он любил всякие старинные штучки. Приносил в дом различные подсвечники, канделябры, резные рамки, статуэтки. Собирал шкатулки, расписные деревянные ложки. Все эти вещи превращали его в какого-то одержимого страстью мальчишку.
Многие из этих вещей Генке доставались по случаю. Находил в сгоревших сараях, в брошенных хозяевами домах. А что-то обменивал или выкупал. Сломанные или обветшалые части того или иного экземпляра своей «коллекции» восстанавливал сам. С этим делом, у него не возникало проблем. Он работал сборщиком мебели в столярке частной фирмы. Руки и голова в этом направлении у него работали слаженно. Столярное и плотническое дело знал на пять с плюсом.
И была у него одна заветная мечта: построить свою собственную мастерскую, куда он поместит все эти вещи. Будет радоваться глаз его. А когда родятся дети, подрастут, будут приводить в Генкин «музей» своих друзей. И он обязательно им расскажет о каждом предмете. Расскажет подлинную историю каждого экспоната. «Добрые будут экскурсии!» - так мечталось Генке.
Вечером весь «скарб» (так Генка называл свои нажитые за год семейной жизни вещи) был собран.
В просторном коридоре терпеливо ждали заветной минуты два чемодана и пара связанных крепким узлом тюка.
Генкина мать, Ольга Николаевна, задумчиво молчала за кухонным столом. В эту минуту на ее добром лице появились отчетливые печальные думы, смешанные с материнской обидой. Она всегда, всю сознательную жизнь работала не прекращая. Только и жила разве что для детей, для семейного счастья. Мечтала о большой, радостной семейной жизни. Крепким звеном являлась она в этой «опостылевшей» для Генки квартире. С любой бедой, даже самой пустяковой проблемой обращались к ней за помощью коллеги, «подруги и друзья». И всем, без исключения, она стремилась сделать добро. Правда, зачастую это «добро» к ней возвращалось то головной болью, то повышенным давлением. Да и мало ли их, болячек разных, когда не знает человек покоя душевного. А к пятидесяти годам и того хуже. Довела Ольгу Николаевну такая «доброта» до инсулина.
Не нравилась Генке такая «доброта» матери. И здесь он изо всех сил пытался объяснить, донести правильно, что нельзя так. Что нужно себя пожалеть и не разрываться на чужие проблемы. Но куда там. Так уж устроен человек. У каждого свой взгляд на жизнь. Свое понимание жизни.
И вот сейчас, увидев злополучные чемоданы, Ольга Николаевна ничего не могла изменить. Как ни уговаривала она молодожёнов остаться, все было тщетно. Генкин отец молча сидел в своем рабочем кабинете, дымил папиросами. В отличие от хозяйки, его лицо мирно выражало абсолютное спокойствие.
- Ну, посидели перед дорожкой. Пора и честь знать. – Генка встал первым.
- До свиданья… – как-то волнующе произнесла Ирина и тоже встала от стола.
Когда молодожёны были уже у дверей, Ольга Николаевна окликнула других сыновей и мужа.
- Вы хоть вышли бы проводить-то! – с еще большей грустью в голосе произнесла она.
Из дальней комнаты ответа не последовало. Только Генкин отец на минуту показался из своего кабинета. Сквозь стекла очков оглядел собравшихся.
- Ну, давайте…- как-то нехотя он пожал руку сына.
- Ладно… – сухо ответил Геннадий.
Что-то вдруг повисло в воздухе, такое необъяснимое, недосказанное от этого прощания. Тихо в эту минуту было в квартире.
До чего же порой загадочна она, такая минута. Всю жизнь ругаются люди, сорятся, все чего-то делят. Борются с непониманием по отношению друг к другу. Или просто делают вид что борются. Или понимают, но не могут почему-то поступать по-другому. Слушают друг друга всю жизнь, а услышать не получается. А вот подкрадется она, минута расставания. На долгий ли срок или просто, на день-два. Что-то происходит с человеком в этот момент. Что-то в нем переворачивается и невольно забывается все плохое. И хочется сказать еще…Что-то нужное, теплое. Взглянешь вот в такие минуты в дорогие, родные лица, и видишь перед собой только хорошее, светлое. И куда-то пропадают, исчезают из памяти эти неправильно сложенные тарелки, плохо вымытые полы, недосоленная картошка. Все пропадает куда-то без следа. И хочется сказать... А слов нужных, правильных, необходимых в эту самую минуту не находится.
С таким вот чувством непонимания, недосказанности чего-то важного, спускался Генка по лестнице. Ольга Николаевна вышла следом. О чем-то обмолвилась с Ириной. Та в свою очередь послушно кивнула в ответ и поспешила следом за мужем.
Когда молодые отошли довольно далеко от родительского подъезда, Генка обернулся.
Ольга Николаевна все стояла на крыльце, смотрела им вслед. Что-то больно толкнулось в этот миг у Генки в груди, шевельнулось острое. Он остановился, посмотрел в сторону дома, где стояла мать. Хотел было крикнуть и махнуть рукой, «ступай, мол». Да не смог. Ощутил Генка, как голос его куда-то провалился глубоко и застрял там. Ему сделалось так грустно, что хотелось вернуться.
-Эээх - вздохнул он безнадежно и зашагал дальше. Холодно было на душе. Голо как-то и холодно.
Редкие лучи солнца штопали золотыми, еще теплыми нитями, безжалостно потрепанное серое полотнище осенних туч. Мягкий ковер кленовых листьев приятно шуршал под ногами. На старой, щедрой рябине весело пировали уже накалившиеся снегири. А за рекой, над кромкой оголившегося березняка, кого-то оплакивал в своей прощальной песне манящий за собой журавлиный клин.
Выбранное Генкой «райское место» ошеломило Ирину. Старый, построенный еще в начале пятидесятых годов прошлого столетия барак прятался за низким, замшелым дощатым забором, вдоль которого разросся густой кустарник. Красный кирпич местами проглядывал сквозь облупленную штукатурку. Отсыревшая, провисшая форточка маленького окна из последних сил пыталась удержаться на единственной ржавой петле.
- Ну как здесь… - начала было Ирина, но задать полноценного вопроса она не успела.
- Как люди жить будем! - уверенно вставил Генка.
- А ванная… - снова хотела поинтересоваться Ирина.
- Ванная есть. А туалет на улице, – опередил ее супруг своим ответом.
У Ирины в глазах вспыхнули бусинки горьких прозрачных слезинок. Генка не заметил этого, молча толкнул ветхую калитку ногой. Калитка резко скрипнула, прыгнула в обратную сторону, ударилась о жерди забора, упала на землю.
- Господиии! – запричитала Ирина. - Да что же ты такой непутевый, всякий хлам, всякую рухлядь собираешь!? – Она поставила груженые бельем тюки возле покосившегося, заросшего бурьяном забора и нырнула молодым лицом в тоненькие ладошки.
- Ничегооо! – произнес Генка, почесывая подбородок. - Ты мне недели полторы положи, хоромы эти не узнать будет! - Он оглядывал покосившееся от времени крыльцо ветхого барака.
Три дня Ирина наводила подходящий для человеческого проживания порядок. Маленькая кухня приняла достойный вид. Две небольшие комнаты укрылись половиками. Засверкала на полках посуда, оставленная прежними хозяевами. Вскоре уютно стало в этих скромных стенах.
Генка каждый вечер после работы приходил радостный. Что-то строгал, рубил, прибивал, красил.
Не прошло и двух недель, как старый барак преобразился. На окнах появились резные наличники. На торце фронтона загорелись ярками красками причелины. Палисадник очистился от сорняка. Каждая дощечка его забора радовала глаз всякого проходящего мимо.
Генка сложил инструмент. Сел на крыльцо, закурил. Радовался он проделанной работе. На душе был праздник.
Время шло. Последние листопады уже давно отгорели в кострах осени. Небо посветлело, освободилось от серых, печальных и тоскливых красок. Остывшая земля уснула под теплым белоснежным покрывалом. И ясные, короткие дни размеренно догорали в холодных закатах, убаюкивая своей тишиной скованные в морозных объятьях узкие улицы, переулки, дома.
Каждое утро Генка покидал свое «райское место». Он по-прежнему работал в столярке. По выходным периодически то исчезал из дому, то появлялся с новым «хламом». Его «коллекция» с каждым днем росла. Ирина так и не находила в увлечении мужа никакого логического смысла. Но, теплота и уют, который они создали для себя, согревала их семейный союз. Ни разу ни возникло между ними разногласий, не вспыхнуло ни единой ссоры. Никто не мешал, не доставал различными глупыми вопросами, не лез с наставлениями, советами. Хорошо было.
Но вот же какая странная штука. Вот живет человек, никому не мешает, радуется. Радуется своему укладу жизни, своему домашнему очагу. Живет себе и никого не трогает. Хорошо живет, по-своему счастливо. Поет у человека душа от этой самой радости, которую он сам для себя создал, построил, взрастил. И обязательно подвернется какой-нибудь завистливый советчик, «добродетель». Залезет он своей черной завистью, своим «правильным советом» в размеренную, тихую душевную радость, и обязательно словчится в нее нагадить. Иногда само получается, случайно. А чаще всего специально. Вот живут люди хорошо, ну и пусть живут себе, порадуйся за них. Так нет же, нужно обязательно внести «свой вклад» в чужое счастье.
И вскоре такой « добродетель» появился. Приехал на служебном «УАЗике».
По возвращению с работы, повернув в узкий проулок к своему бараку, Генка и не понял сначала. Остановился. Потом пригляделся поближе, обошел машину сбоку, глянул на дверцу. «Вот тебе раз! Нарисовался, хрен сотрешь!» - мелькнуло у него в голове. «Тааак…» - Генка не спешил заходить домой. Остановился возле крепкой новой калитки, закурил. «Тестюшка нагрянул», - заметил он. «Гусь всезнающий. Соскучился!?»,- нервно заходили желваки на его лице. Генка сделал пару смачных затяжек и уже вслух произнес:
-Заноябрило ноябрем. И декабрем задекабрило… А ведь когда-то, был июнь… А ведь когда-то лето было! - затянулся еще раз, швырнул окурок под ноги и решительно направился к крыльцу.
Генкин тесть и правда, очень походил на гуся. Николай Васильевич - отец Ирины - высокий, сухой, немного сутулый, с тонкой шеей и большой по отношению человеческому телу головой, был незловредным мужчиной. Но чрезмерно навязчивым.
Тесть всегда вызывал у Генки молчаливую усмешку, когда тот что-то доказывал, или убеждал в чем-то. В словах, где непременно должна стоять буква «Л» он умудрялся воткнуть не то «УЭ» не то «ВЭ». Поначалу Генку это даже веселило. Но со временем к этой картавости еще добавилась одна очень раздражающая Генку черта - всезнание. «Да ладно бы правда разбирался. А то так, деловая видимость». К такому заключению пришел Генка после множественных встреч с тестем. На какую бы тему не заводились беседы, споры, «гусь», оттопырив нижнюю губу, доказывал с пеной у рта:
- Нет! Не согвасен! Вот ты говоришь фундамент в апавубке довжен стоять двадцать восемь дней! А я через четыре сняв и ничего. Стоит, - после чего тесть, выгибал брови дугой, важно разводил руки в стороны и на несколько секунд замирал, выпучив маленькие глазки. – Вот тебе и техновогия!
Или вот еще: - Виновиум, он, мне посоветовав на квей сажать. А я так кинув и все! И ничуть не хуже вежит! - и снова блестели маленькие глазки в его большой голове. Заметно было, что он очень собой доволен.
Это умное, как казалось, наверное, только самому тестю, выражение его лица в дальнейшем всегда очень раздражало Генку. Раздражало что он во всем «разбирался» и знал что да как. В любой отрасли, в любом направлении науки. Единственное, на что он не имел ответа, так это если бы его вдруг спросили: «В чем смысл жизни?» Пожалуй, это единственный вопрос, который ввел бы его в ступор.
Все он всегда старался делать сам. И как ему думалось, делалось это правильно.
Только дом «гуся», отделенный большим забором от старого кладбища, зимой почему то со «всех щелей» выпускал тепло. Крыша после проливных дождей постоянно протекала. Да и с работой ему не очень везло. По молодости шил шапки из нутрий и кроликов, потом перебрался семьей поближе к столице. Устроился на завод, в литейный цех, учеником металлурга. После выработки горячего стажа «доучился» до пенсии. И устроился в лесное хозяйство, помощником лесничего.
«Тебе с такими загибами в правительстве сидеть. А ты всю жизнь на подхвате. Тоже мне, деятель», - так молча думал Генка про тестя. «Все знаешь. А у самого под молотком любой гвоздь гнется!» - За молоток и гвоздь Генка невзлюбил тестя особенно. Не любил он, когда человек рассуждал о строительстве, или еще о чем-нибудь совершенно в этом не разбираясь.
А один раз они чуть было не сцепились. Однажды по пьяному делу тесть заявился к Генке в столярку. И сильно задел его за живое:
- И довго ты свои стувья с диванами собирать пванируешь? Пора бы уже и за говову взяться! Чевовеком пора становиться! А то все дощечки, вожечки, рамочки!.. Сожгу ведь хвам твой, будешь знать!
Генка как ни пытался себя сдержать тогда, ничего у него не получилось. Все выложил как на духу в адрес тестя. И про фундамент, и про линолеум и протекающую крышу, и про гвоздь с молотком. И много еще чего. На одном дыхании все и выложил.
«Гусь» хотел было после такого пойти на Генку, но у того в руках случился увесистый напильник.
- Давай! Во, видал!? По кумполу заеду разок, вмиг остынешь!- он не шутил на тот момент.
Тесть отступил.
- Тыыии… Тыыии… – шипел ошарашенный тесть. – Ты как разговариваешь? – собрался он духом, уже заметно протрезвевши. На шум, сбежались Генкины коллеги по столярке.
Генка крепко сжимал в руке напильник и молчал. Водил желваками, прищурившись смотрел на тестя и молчал.
– Вадно… Посве, по трезвому поговорим! – Николай Васильевич развернулся и пошел прочь.
Потом Генка услышал, как хлопнула дверца авто, зарычал мотор. И лихо завизжали колеса.
«Поговорим. Еще как поговорим!»- думал Генка. – «Ты уже поговорил я смотрю. Язык–то тебе подрезали. Говорун!»
На том они и расстались тогда. С того самого дня Генка тестя больше не видел.
На кухне было тихо. В воздухе висел запах свежей выпечки.
Генка разделся в прихожей, закинул шапку на полку, взглянул на себя в зеркало. И хитро подмигнул себе. Что-то должно было произойти сейчас такое, к чему Генка уже заранее был готов.
- Ооо, здорова, трудяга! - с какой-то натянутой, глупой улыбкой встретил Николай Васильевич своего зятя, когда Генка молча появился в кухне.
- Пришел? - обрадовалась Ирина и шустро загремела тарелками. Какой-то затаившийся легкий испуг успел разглядеть Генка в ее молодом лице. – Тебе первое наливать? – спросила она уже с теплотой в голосе.
- И второе тоже!- безрадостно ответил Генка. Вымыл руки и все так же молча, не здороваясь с тестем, прошел к столу. Тесть отхлебнул из фарфоровой чашки, не глядя на Генку продолжил:
- Что-то ты, Геннадий, не васковый. Все обижаешься?
- У меня есть дела поважнее! – резко отреагировал Генка.
- Ну да, ну да. Знаем… – уже весело заискрились маленькие глазки.
Ирина аккуратно поставила перед Генкой тарелку горячего супа. Повесила полотенце на спинку стула, присела к мужчинам. Генка молчал. Он жутко проголодался за день. И сейчас при виде тестя его аппетит не ослаб. А может Генка просто не показывая этого загремел ложкой.
- Вадно. Кто старое помянет, тому гваз вон, – продолжал тесть. – Я тут с таким добрым предвожением к вам прибыв. – «Гусь» вдруг посерьезнел, сложил обветренные руки на столе, бросил взгляд на Ирину.
Генка чуть было не поперхнулся. Отложил ложку и одарил тестя холодным взглядом.
- Ты посвушай сначала, чем гваза кровью навивать-то! - нижняя губа у тестя как-то вдруг оторвалась от маленьких усиков, повисла.
- Подумави мы тут с матерью и решиви взять ипотечный кредит! Сдевать так сказать, доброе дево.
Генка ко всему был готов. Но такая неожиданная новость вызвала у него чувство непонятного восторга. Генка злорадно улыбнулся. «Ну и ну... Я уж думал, ничего более гениального в твоем всезнающем котелке не может родиться». Так ему подумалось сейчас.
- Мы уже все подсчитави! На пятнадцать вет возьмем, – тесть достал из кармана камуфляжа сложенный вдвое листок. – Пововину месячного пватежа, мы с матерью будем пватить, а вторая пововина за вами будет. Домик возьмем. Свое живье у вас будет. – Смело он раскрыл перед Генкой сложенный листок. Подвинул его к зятю.
Повисла пауза. Ирина нервно перебирала тонкими пальцами кончик полотенца и ждала реакции мужа. Тесть тоже ждал. И Генка, выслушав «гениальную идею», не заглянув в листок, наконец, заговорил:
- Ай, какие вы молодцы! Это как же вас так угораздило-то? А я вот стою у верстака целыми днями и молюсь. Как бы это так случилось, что бы кто-нибудь, нам какое доброе дело сделал! И тут на тебе. Принимайте. Явление Христа народу! Вот вам, Геннадий Михалыч домик в долг на пятнадцать лет! Соизвольте теперь вдвое больше вкалывать! – Генку понесло. – Ай-яяй, а почему вы не заплатили в этом месяце? Аванс задержали? Нууу, вы уж подсуетитесь. Перезаймите, будьте добры. А то, как бы нам не хотелось этого, пойдут штрафные проценты.
Генка ловко, натурально изображал диалог с невидимым собеседником. При этом глаза его сверкали обидой. Ирина быстро поднялась от стола и ушла в другую комнату. Генка сейчас не мог слышать, как его жену душат непонимающие слезы девичей обиды.
- Это кто? Это ты вкавываешь!? - возмутился тесть, - Над своими табуретками вкавываешь? – его тоненькая шея вытянулась, маленькие глазки нервно запрыгали.
- Ты мои табуретки не трогай! Понял! – громко, дерзко ответил Генка. – Ты прохлаждаешься в своем лесу, вот и прохлаждайся дальше! А то устал он. Делянку помечали, лесничий тоже мне! Я тебя не трогаю, не лезу в твою жизнь. И ты не смей, понял!? – Генка достал из кармана сигареты, закурил, небрежно швырнул коробок спичек на стол.
- Да мне-то что… - не успокаивался тесть, – и тоже закурил. Мне до тебя дева нет! Мне за дочь обидно. Живет, как я не знаю кто… Перебрался в хавупу и ее туда же! Самостоятевьный ты наш! Семьянин, твою мать! – Тесть зло смотрел на Генку. Казалось, еще мгновение и они перейдут на кулаки.
- И мать мою не трогай! В отличие от некоторых моя мать не ютиться по чужим углам при живом-то сыне! Каблук ты, и есть каблук. – Генка невольно швырнул добрую щепоть соли на открытую душевную рану своему тестю.
Когда-то Николай Васильевич перевез свою старушку-мать с цветущей, богатой Кубани, в чахлый, утыканный фабричными трубами и доменными печами город. Там – на Кубани, у нее был свой кирпичный дом. Продала, послушала своего сына. А Генкина теща на дух не переносила ее. Везде и всюду старушке хотелось сделать как лучше, а получалось как всегда. Вот и поселили ее у старшей дочери с мужем, в отдельной, ветхой бревенчатой пристройке с маленькой буржуйкой. Под предлогом помочь, посидеть с трехгодовалой правнучкой. И Генкин тесть тогда не выразил ни малейшего препятствия этому. Сдался в полное правление над собой Генкиной теще.
- А это не твое дево! - к метущимся от злости маленьким глазкам в такт заиграли скулы тестя.
- Конечно не мое! Знаю, чье дело. Женки твоей, дело! Сюда, скорее тоже с ее подачи приехал!? – громко произнес Генка и тут же сам ответил. - С её с чей же еще. У самого бы такая замечательная идея ни в жизнь не родилась! – и уже вернулся к предложенному тестем «доброму делу», - А ты не подумал, на что жить нам потом, добродетель ты хренов? – Генка пристально, сурово смотрел на распаленного тестя.
- Как-нибудь проживи бы! – не найдя другого более оправданного ответа, отпарировал тесть.
- Как-нибудь? – передразнил его Генка. – Вот ты и живешь сейчас «как-нибудь». А мне с твоим «как-нибудь» не по пути. Понятно!
- Да пошев ты! – Николай Васильевич сорвался с места и пошел в комнату к дочери.
- Вот! Хоть один дельный совет подкинул. Пойду! А вы тут посидите, посоветуйтесь. Может, что еще придумаете. – Генка стал обуваться.
- Иди, иди! Бараховьщик! - зло прошипел тесть Генке в спину.
Генка молча вышел на улицу. Морозно было. Высоко в небе мерцали яркие холодные звезды. Чиркнула спичка. И в Генкины легкие, вперемешку с колючим обжигающим воздухом, плавно заскользил горьковатый вкус крепкого табака.
Немного прошло времени. Генка даже не успел остыть. Дверь барака резко распахнулась.
Тесть держал в руках по большому тюку. А сзади за его спиной пряталась заплаканная Ирина.
Они молча миновали палисадник. Когда тесть стал залезать в кабину, Генка произнес торжественно:
- Давай, давай! Катись к своим елочкам! Добродетель!
Дверца «УАЗика» зло хлопнула. Остывший мотор кашлянул пару раз, заревел. Сухой снег простонал под его шипованной резиной. И весь проулок затянуло едким выхлопным облаком. Словно высказал этот «УАЗик» свое мнение на случившуюся ситуацию.
Генка остался один. Он еще постоял немного, поднял взгляд на ночное звездное небо, тяжело вздохнул, развернулся и пошел в дом.
Неделю жил сам не свой. На работе все валилось из рук. Вечерами пропадало настроение реставрировать «экспонаты». Аппетит пропал совсем. Пусто было в доме. Пусто, уныло. Ничего не хотелось. Хотелось упасть на диван, уткнуться в угол, заткнуть голову подушкой и забыться долгим сном, которого ему сейчас очень не хватало.
Он не мог понять одного. Почему так происходит в жизни? Почему, когда есть радость в доме, уют, взаимопонимание в отношениях, человек этого не замечает, не умеет этого ценить в себе, беречь? Хоть что ты делай. Ему что-то хочется еще. Лучшего, нового что ли? Глуп человек в своем существе. Глуп. Гонится за красивостью в жизни. А не замечает, возможно, самого главного: как в погоне за этой красотой и пролетает она, эта сама жизнь. Быстро и незаметно для человека.
Лучше уж синица в руке, чем журавль в небе. Ведь все же было. Была радость - и нет ее. Появиться вот такой «добродетель» и нет, ни красивой жизни, ни радости. Ничего. Только заплаты в душе от былой радости. И досада от непонимания.
Миновало около трех недель с того самого дня, когда «УАЗик» укатил восвояси. Генка возвращался домой понурый, усталый и задумчивый. Дверь оказалась не запертой. В кухне горел свет, и в воздухе витали вкусные запахи свежей выпечки. Генкино сердце волнующе забилось. Он уже отвык от подобного чувства.
На кухне было чисто убрано, Ирина сидела за столом, и протирала влажной салфеткой небольшие фарфоровые статуэтки Генкиной «коллекции». Парень, не раздеваясь прошел к ней, сел рядом. Девушка близко увидела его глаза, в которых волнующее сияла то ли радость, то ли печаль. Не понимала она сейчас, что именно это сияет. Но ей хотелось в них смотреть. Она многое готова была сейчас отдать ради этих глаз.
Тихо стало в кухне. Ирина волнующе смотрела в дорогие карие глаза и лицо ее румяное, гладкое, загорелось девичьей неподдельной улыбкой. С бархатистой нежной щеки тонкой ниточкой соскользнула слеза. Не было никаких слов. Да и не нужны они были сейчас. Все и без них было понятно. Так возрождается человеческая радость.
Спустя некоторое время, Генка освободился от объятий жены.
- Как надумала-то? – спросил он спокойно.
- Знаешь… Чувствую, что чего-то не так в душе... Словно что-то оторвали, не хватает чего-то… - она ласково погладила Генкину щетину.
- Заели, небось?.. Добродетели-то? – он приобнял жену, прижав к своей груди.
- Да ну их… - она смахнула слезинку. И еще раз взглянула Генке в глаза. Долго сидели так. Молчали.
После ужина молодые ушли в спальню. Долго дурачились, смеялись, потом затихали. Потом снова дурачились. Скоро Ирина уже крепко спала на Генкиной груди. Генка лежал смирно, боясь шелохнуться. Заложив руку за голову он смотрел в маленькое окошко. Свет от фонарного столба, падал желтым облаком на заснеженный палисадник, и было видно, как маленькие, резвые снежинки танцевали, искрились веселым вальсом. Хорошо было. Спокойно на душе. Он уснул.
Снилось ему, как они сидят с Ириной на пороге собственной мастерской. Рядом, на зеленом мягком газончике играются две маленькие девчушки. Достают из старинного, резного сундука маленькие платья, кукол. Потом, любопытно рассматривают статуэтки, ложки. Веселятся, радуются. Радуются и Генка с Ириной. Они сидят в обнимку. Хорошо кругом, тихо. Высоко светит яркое солнце. Вся округа утопает в зелени. На дворе разгар лета.
г. П-Посад – октябрь 2017г.
-