( рассказ)
Анатолий Степанович Калашников в своем селе был личностью известной. В советское время трудился на ткацкой фабрике начальником смены. Среди подчиненных и вышестоящего начальства пользовался большим авторитетом. По характеру был человеком прямым, резким, но справедливым. Спуску из подчинённых никому ни давал. Если кто придет на смену с «запашком», до работы не допускал. Припугнёт лишением премии или увольнением, отчитает по всем правилам и отправит в каморку отсыпаться. Но в рабочем табеле часы проставит и от руководства всегда прикроет.
Не смотря на различные «недостатки» план на смену его бригадой выполнялся строго. Как так получалось? Это для многих оставалось загадкой. За это и уважали его. И никогда не забывали. Всегда в день аванса или зарплаты провинившиеся перед ним «залетчики» каждый раз поощряли его человечность. Пойдут после смены в пивную и его с собой зовут:
-Пойдем Степаныч с нами. Будем вину искупать!
Степаныч никогда не отказывался от приглашений. И вовсе было дело не в пивной. Хотя, иногда любил душу отвести. Нравилось ему среди людей, поговорить за жизнь, самому что-нибудь поведать и других послушать. Общительный он был, открытый. Вот народ к нему и тянулся. Примером он был для многих. Пьяным его никто никогда не видел. На работе дело свое знал твердо. С начальством на короткой ноге и с рабочими в ладах. Не у каждого руководителя так выходило. А Степаныч умел. Любой другой
наверняка гордился бы таким отношением к себе, зазнаваться бы начал. Но только не Степаныч. На любую похвалу он старался перевести тему в другое русло, как-то неловко чувствовал он себя. Всякий раз скромничал.
Вот, например, сделают в его адрес очередную похвалу:
-Спасибо тебе, Степаныч! Мировой ты мужик! Уважаем!
А он отмахивался, улыбаясь:
- Ну ладно уж, загибать-то! Полно, полно тебе! – И начинал сам расспрашивать хвалящего о чем-нибудь. Часто такое бывало.
В те годы любого спроси, кто такой Анатолий Калашников? Каждый житель села, в котором он жил, не задумываясь отвечали:
- Анатолий? – человек с большой буквы! – или: – Степаныч? – это сила! Да мы за ним в огонь и в воду! – а чаще всего: - Толя Калашников? – свой мужик!
По-разному о нем отзывались. Но всегда только с хорошей стороны. Сам Степаныч об этом тоже знал и в глубине души такое отношение к себе берег. Еще бы, его заслужить еще надо.
Так он и жил. Работал на совесть. Вкладывал все свои силы в великое строительство своей страны. Верил в светлый путь, по которому вела его партия. Но со временем даже самой яркой звезде суждено погаснуть. Многие мечты так и остаются несбыточными, дела не свершенными, а пути разрозненными...
Много воды утекло с тех пор. Многое переменилось. Изменился устоявшийся уклад жизни, плакатные лозунги, государственный флаг и многое-многое другое. Сельские жители разъезжались по городам в поисках лучшей жизни. А некоторые так и остались дожидаться её на своем привычном месте.
Ткацкая фабрика, на которой трудился Степаныч, была кем-то отдана в аренду. Его профессия перестала быть в чести и не пользовалась спросом. Впрочем, как большинство других. Теперь у народа рождались новые идеи, замыслы, планы. Нужно было все отстраивать заново. Поэтому такие профессии как маляр, штукатур, плотник, кровельщик и ряд других строительных профессий пользовались большим спросом. А ткачи, закройщики, насекальщики и прочие ушли на задний план нового времени.
В этом новом времени Степаныча успокаивало только одно: что он успел доработать до необходимого возраста и уйти с почетом на пенсию. Все остальное его не то что не устраивало, а наоборот, очень сильно раздражало и зачастую выводило из себя.
Он все чаще стал коротать в одиночестве свое свободное время в пивной, которая пережила все жизненные трудности и перемены. Но и там Степаныч не находил для себя душевного утешения. Всякий раз, после очередной посиделки в компании с «ершом», он возвращался к себе домой задумчивый и хмурый. И каждый раз, проходя мимо бывшей проходной своей фабрики, останавливался, подолгу стоял, покачивая седой головой:
- Что наделали, сволочи! Что наделали!
Степаныч не мог себе представить, что все что строилось многими десятилетиями, в чем был смысл его жизни, рухнет в один момент. И что все то, во что он свято верил, чему отдавал себя всего, ради чего жил, станет абсолютно никому ненужным. Настолько становилось горько Степанычу глядя на когда-то процветающую фабрику, что в его груди тяжелым камнем залегла не проходящая обида. Обида на народ. На свою страну. На самого себя.
Новое время вошло в свое привычное русло, унося все дальше и дальше в историю былые невзгоды. Большинство местных жителей приспособились к новому укладу. Конечно, как же иначе. Как зачастую говорил сам Степаныч своим коллегам по цеху: - "Человек - это самая неистребляемая скотина! Она ко всему приспособиться!" - и всякий раз добавлял: " Единственная ошибка, которую совершила природа - это человек!
Улучшений в этом, уже привычном укладе жизни Степаныч не наблюдал. Да и было ли оно на самом деле? Он был абсолютно уверен в том, что все происходящее сейчас в стране, все то, что происходит с народом, это одна большая, грамотно выстроенная афера, в которой народ занимает самую низшую ступень, в наглой, хитрой и лживой игре.
Небо хмурилось. Редкие лучи солнца пробивались сквозь плотную толщу серых осенних туч. Ветер срывал с тополей пожухлую сухую листву, разбрасывая ее по всей округе. Вдоль штакетника мирно копошились куры. Колодезное ведро жестяным колоколом ударялось о стенки рубленого колодца, позвякивая поржавевшей цепью, словно до времени било в набат. Дворовый пес иногда выходил из своей конуры и нехотя одаривал проходящих по улице сельчан глуховатым лаем, как бы напоминая им о своем существовании.
Дом, в котором жил Степаныч мало чем отличался от других сельских домов. Разве что табличка « Дом образцового содержания» выдавала статус своего хозяина. Которым сам хозяин не особо-то и кичился.
Сейчас, облокотившись, обеими руками на черенок штыковой лопаты, Степаныч осматривал свои владения. Шесть соток земли, которые были огорожены по периметру невысоким дощатым забором, были готовы к сдаче "вышестоящему начальству". Так Степаныч называл свою супругу Клавдию, высокую, трудолюбивую женщину, которая тоже проработала вместе с мужем на производстве ткачихой всю свою сознательную жизнь. В отличие от супруга она не успела доработать до пенсионного возраста на своей должности и дорабатывала последние два года уборщицей в сельской амбулатории. После чего супруги вместе зажили на «денежное довольствие», которое они, пусть не регулярно, но «щедро» получали от государства за свои бесценные трудовые годы.
-Ну, вот и славно! Вот и закончил! - зачерпнув большой ладонью горсть влажной земли, Степаныч улыбался. Он был доволен своей работой. Мало кто за последние годы мог наблюдать его улыбку. А если кому и доводилось, так это было очень редко и по чистой случайности.
Здесь, на своих шести сотках, Степаныч был полновластным хозяином. Все у него было отлажено. Все поправлено. Даже рабочий инвентарь и огородная утварь у него хранилась в специально отведенном для этого месте. Только здесь, на своей земле, глаз Степаныча радовался. Душа жила.
Степаныч любил землю. Все свое детство он провел на ней. Во время войны, будучи мальчишкой, он со всеми остальными сельчанами трудился в совхозе. Потом добровольцем ездил на Урал повышать рост зерновых. К земле любовь у него была искренняя. Даже к Клавдии у него была не такая любовь как к земле. Жену Степаныч конечно любил, но как-то по-другому. По-дружески что ли, скорее, нежели как женщину. Уважал он жену свою больше и крепче, чем это можно было назвать любовью. Клавдия всякий раз не соглашалась с мужем, когда тот, в свою очередь, пытался привить ей любовь к земле:
- К ней с пониманием нужно подходить! Земля - она труд любит. Это тебе не просто так, копнул да бросил, за ней уход нужен, она тоже живая! - так всегда говорил Степаныч своей жене, которая справлялась больше по хозяйственной части. Скотину покормить, курам да уткам зерна насыпать, в доме прибрать, еду приготовить. Да мало ли дел у бабы? К земле у нее тяги особой не было.
Родители ее в послевоенные годы трудились школьными учителями. Не довелось ей с землей дело иметь. Поэтому она целиком в этом доверилась мужу, который всегда отчитывался перед Клавдией о проделанной работе.
Степаныч обстучал лопату об угол сарая, провел большим пальцем по холодному отполированному металлу:
- Ничего пока… Весну еще послужишь, а там я тебя подправлю! - бережно поставил лопату в сарай и уверенно зашагал к крыльцу. Пес, завидя хозяина, завилял хвостом и запрыгал на задних лапах.
- Ишь ты, песий сын! Ну чего тебе, чего? - сердито поглядел Степаныч на своего дворового сторожа. - Ладно, сейчас, сейчас! А ну, кому говорят! Сказал, сейчас поднесу! - Слегка он поднял руку над псом. Пес, прижав уши, придвинулся к конуре. - Ух, чертяка, язви тя! Опять одежку попачкал! А ну, место! - Пес послушно вернулся в будку. - То-то! А то, ишь, взял моду!
- Чего ты его? - Раздался на крыльце негромкий вопрошающий голос Клавдии.
- Да, глупое создание! Годов, почитай по их нему-то с половину моих, а все играться лезет! - выпалил Степаныч, отряхивая телогрейку от земли.
Клавдия подошла к собаке. Поставила на землю миску теплого супа, в котором затонуло несколько ломтиков черного хлеба.
- Дик! Дик, иди сюда! - произнесла она спокойно и ласково. Собака послушно последовала команде хозяйки. - Кушай! Кушай мой хороший! - Степаныч наблюдал, как Дик послушно поглощал содержимое миски. Женщина гладила собачью холку морщинистой ладонью.
- Злой ты стал, Толя! Злой, раздраженный. На людей сычом смотришь. С соседями, ни здравствуйте, ни до свиданья не скажешь. Люди-то тебе чего сделали дурного? Они при чем тут? Их что ли вина, что так все сложилось?
- Людиии? - злобно произнес Степаныч, - Где ты нынче людей-то видела? В телевизоре?
Клавдия, тяжело вздохнув, направилась к крыльцу.
- Они ж о тебе вспоминают, только тогда, когда им галочку в бюллетене надо поставить! - Степаныч, зло ткнул указательным пальцем в ладонь. - Свободы захотели, Вашу мать? Дерьмократы поганые!
-Ну, полно тебе! Полно! Сейчас опять пластинку заведешь, какие кругом все плохие и виноватые! Пошли в дом. Обед уж стынет. Я борща сварила - пытаясь отвлечь супруга, произнесла Клавдия и скрылась за дверью. Не хотелось ей слушать всего этого. Да и смотреть на мужа, который всякий раз изводит себя переживаниями, гневается, тоже не доставляло ей ни малейшего удовольствия.
- Сейчас я! Покурю только! - Степаныч присел на скамейку около крыльца. Достал из кармана телогрейки папиросы, нервно чиркнул спичкой. Серная головка отскочила и улетела в сторону. Вторая попытка прикурить у Степаныча не увенчалась успехом, спичка сломалась напополам.
-Тьфу ты, дьяволы! Управы на вас нет! Все через... - он хотел было выругаться, но сдержался. Со злостью смял коробок своей натруженной, мозолистой рукой и швырнул себе под ноги.
- Людии! - сказал он себе. Желваки на его лице загуляли. - Эхехех!!! - он стукнул себя по колену. - Нет! Это уже не люди! Это Россияне! Понимаешь! - Степаныч громко сплюнул в сторону, встал и пошел в дом.
Анатолий Степанович аккуратно стянул сапоги и направился в кухню. На стенах яркими цветами радуги красовалось множество грамот, вымпелов и фотографий советского времени. Все свои регалии Степаныч разместил на стенках узкого коридора. Фотографии первомайских демонстраций, красное полотно устаревшего знамени, полностью обвешанное юбилейными значками и медалями.
Гипсовые бюсты великих людей строго смотрели с полок. Все было здесь. Даже табличка, которая когда-то висела над проходной родной фабрики, тоже заняла достойное место в ряду раритетных вещей. Степаныч подолгу мог стоять возле этой стены. Все эти вещи, возвращали его в минувшие времена, когда он был еще полон сил и энергии.
- Ну, идешь что ли? Все никак ни налюбуешься? - голос Клавдии раздавался где-то в глубине одной из комнат.
- Иду, иду! - Степаныч вглядывался в лица на фотографиях. Вот он с Витькой Ерофеевым - наладчиком первого разряда. Вот Семен Игнатов - насекальщик. Вот Петр Ганичев - инженер. А вот и вся его смена, на одном общем фотоснимке. Все друзья, близкие и дорогие ему люди разлетелись по городам и весям. Многих уже нет. С некоторыми Степаныч не виделся несколько лет. Кого куда занесла эта новая, «свободная» жизнь в поисках теплого и сытного места.
Клавдия бережно наполняла тарелки душистым борщом. В углу кухни бормотал холодильник «ЗиЛ». Настенная радиола разливала по теплому и уютному помещению приятный, но в то же время печальный женский голос. Спокойная и грустная мелодия дополняла нежность искренних, вырывающихся из глубины души слов о том, как опустела земля, как тяжело прожить даже самый короткий промежуток времени без любимого, близкого человека.
Степаныч подошел к стене, прибавил громкости. Когда песня стихла, он присел на деревянный табурет, положил руку на край стола, проговорил:
- Ведь могут! Могут же, когда захотят! А то включат бесовщину, что уши вянут! - он смолк на некоторое время. Потом оживился: – Вот это был человек! Это же как нужно любить свое дело, как не щадить себя, отдаваясь народу, искусству, чтобы от этой любви, искренней, чистой сгубить саму себя! Сколь лет прошло, а за душу берет! А ты говоришь…
- Да ничего я не говорю! - ответила Клавдия, нарезая буханку хлеба аккуратными кусками. - Ты огород-то вскопал?
- Да вскопал, вскопал! Завтра, за лапником пойду. А то, не ровен час, снег зайдется! Сегодня уж маленько моросил.
Обедали молча. Настенное радио вещало свежие столичные новости.
Степаныч, опустив голову, задумчиво ковырял алюминиевой ложкой содержимое тарелки. Печаль жила в его глазах. Хмурый и задумчивый, он повернулся к окну и безучастно стал всматриваться вдаль.
- Ох-ох - Клавдия тяжело вздохнула. Печально и тяжело становилось ей при виде своего супруга, когда тот, глубоко уходил в себя. Она тоже обратила свой взор в окно, туда, где за речным плесом качали своими пышными макушками длинноствольные сосны.
- Ну, что ты все маешься? Мы свою жизнь уже прожили!.. Детей подняли. В люди вывели, внуки уж пошли. Не воровали, на чужое не зарились, - она тихонько положила свою ладонь на руку Степаныча. - Ты же не такой, Толя. Ты же хороший... Куда теперь деваться? Что поделать тут, коли так все обернулось-то? Хорошо пожили. И еще бог даст, поживем.
Степаныч молчал. Глядел куда-то далеко, туда, где осталось, что то важное, нужное, не свершенное. Но вдруг оживился на мгновение, с тоской в голосе тяжело произнес:
- Этот остаток жизни, как обглоданный мосол под крыльцом, лежит, а к чему?
Клавдия поднялась от стола и захлопотала с посудой.
- Ты когда за лапником пойдешь, много-то не бери, - понимая, что Анатолий все дальше и дальше покидает ее в своих мыслях, она резко перевела тему. - На пару грядок и хватит! Поди не молодой уже. Лучше другой раз сходишь, – оживленно и заботливо произнесла Клавдия в надежде, что этим наставлением удастся отвлечь мужа от его тяжелой думы.
- Не молодой! Но и не маленький! Что ты меня поучать вздумала? Лишнего не возьму! – нахмурив густые брови, сердито ответил Степаныч.
– Завтра с первым автобусом в район поеду. На книжке осталось немного. А там, может пенсию принесут... А то уж и запасы на исходе. Куря что-то нестись плохо стали.
- Ага, принесут! Жди, как же! Они принесут! – Степаныч со злостью оторвал от отрезанного куска хлеба половину.
-Ну, а может бог даст, случится… Хорошо бы, – с теплящей надеждой в голосе хозяйка разлила по кружкам чай.
После обеда, Клавдия уселась возле телевизора. Взяла в руки шерстяные клубки и застучала спицами. Степаныч удалился в дальнюю комнату, лег на кровать, заложил руку за голову, стал пристально вглядываться в потолок, размышляя о прожитых годах. Незаметно для себя он уснул.
Уже глубокой ночью хозяин отрыл глаза. В доме стояла тишина. В окна мягко струился лунный свет. Настенные часы отбивали ритм устремляющего вперед времени. Стараясь не разбудить супругу, которая спала на соседней кровати, Степаныч осторожно покинул комнату. Пройдя по коридору, он еще раз остановился у заветной стены. Постоял немного. Тяжело вздохнув, проговорил:
- Ничего, придет время, со всех спросим! – и отправился в кухню.
Он уселся за стол, закурил. По кухне поплыли небольшие клубы синеватого дыма. До самого утра смотрел в окно, все думал о чем-то, вздыхал и покачивал головой.
Едва по горизонту пролилась полоска алой зари, Степаныч оделся потеплее и вышел на крыльцо. Осенняя ночь посеребрила всю округу первыми заморозками. Тишина стояла на селе. Воздух стоял чистый, холодный. Звенящая тишина разливалась по земле. С верхушки высокого тополя оторвался последний лист. Заскользил по воздуху, переваливаясь, как лодка по волнам, ударяясь о твердые ветви. Еще мгновение, он упадет вниз к стволу, к своим собратьям, что бы разделить с ними их общую участь.
Где-то кукарекнул петух, объявляя о начале нового наступившего утра. Следом за ним этот призыв подхватили и другие. И вот в звон сельской улицы то и дело вливались многоголосые звуки, соединяясь в одну общую мелодию. Мелодию собственной, отрешенной от всяческих сует жизни.
Сельская улица была безлюдна. Степаныч заткнул за пояс небольшой топорик и неторопливо зашагал по побеленной инеем брусчатке. Здесь, в этом селе, на этой самой улице прошла его жизнь. Здесь, на своей земле, он разделял все радости и горечи со своими родными, близкими ему людьми, соседями, друзьями. Вот дом Корнея Климова, - кузнеца от бога. Уже несколько лет на воротах ржавеет навесной замок, ставни крест-накрест намертво заколочены досками. Только сохранила свой прежний вид небольшая скамейка в палисаднике, выкованная художественными узорами некогда самим хозяином. Вот дом Нины Шелковой, женщины - золотые руки. Какие она вышивала узоры, картины с фрагментами библейских сюжетов и литературных произведений. Тропинка к ее крыльцу безнадежно заросла бурьяном и репейником. Помутнели стекла окон. Рядом с кирпичной трубой проросла молодая тонконогая березка. Только все также радуют глаз вышитые на уже выцветших занавесках тройки лошадей с вихрастыми гривами.
А вот сельская начальная школа, в которой со всей сельской детворой учился и сам Толик Калашников. Лучшие годы прошли здесь, в этих стенах. Здесь было и первое, как тогда казалось великое достижение, и неудачи. Первая любовь и разочарование. Вот из этого самого окна, он, будучи мальчишкой, смотрел вдаль, в бескрайние просторы своей великой родины. Теперь все что осталось от полноценного здания - это только местами сохранившиеся дощатая обшивка и провалившаяся посередине замшелая шиферная крыша, под которой в пустых оконных проемах поселился сквозняк и шорохи оборванных обоев.
А вот еще несколько шагов и сельский клуб. Здесь проходили собрания и дебаты. Весело было когда-то в его кирпичных уютных стенах. Здесь, Анатолий узнал, что такое кино. Здесь он впервые разучивал стихи и роли в сельской самодеятельности. Всем селом собирались на праздники. Теперь все это осталось там, где-то далеко в памяти, из которой нет пути-дороги, чтобы вновь вкусить и почувствовать те радостные, пусть голодные, но все же счастливые годы, где он, наряду со всеми сельчанами был единым целым.
Степаныч шел по селу, вглядываясь в дома, здания, переулки. Все для него было родным, близким и в то же время чужим. Ему казалось, что это вовсе не его село, что это просто ужасный сон. Кошмар, который одолевает и берет власть над его подсознанием уже долгие годы.
От этой мысли он вдруг резко остановился, крепко зажмурил глаза и несколько секунд простоял, не шелохнувшись. Перед ним всплывали отрезки его жизни, лица сельчан. Вот сейчас он откроет глаза и все будет как прежде. Брошенные и заколоченные дома вновь обретут свой прежний вид и хозяев. Снова с ним поздоровается проходящая радостная соседка. И как прежде встречные мужики намекнут ему на вечерние посиделки.
Старик открыл глаза. Страшный сон не рассеялся. Кошмар не покинул его. Даже в отдалении не было никого. Ни проходящей соседки, ни мужиков. Пустая дорога и дома, все так же стояли, вглядываясь, сквозь деревянные решетки, мертвыми глазами окон на новую современную действительность.
Горько было ему. Хотелось рыдать, но ни выходило. Только больно щемило сердце и что-то рвалось наружу из глубины души.
- Мать честная! Как же это так? Это ж надо так… умудриться, – сказал он себе вслух, тяжело вздохнул и провел дрожащей ладонью по лицу.
Потом опустил свой взгляд под ноги и побрел дальше. Дойдя до самой окраины села, Степаныч так и не посмотрел больше по сторонам. Даже проходя в очередной раз мимо проходной своей фабрики, он впервые обделил ее своим вниманием.
К полудню небо очистилось. Всю округу осветило солнце. Степаныч, возвращался домой с большой, обвязанной копной еловых веток за плечами. Брусчатка под ногами сверкала, переливаясь от солнечных лучей, растапливая своим светом грустные мысли и тяжелые думы, не дававшие Степанычу покоя последние годы.
Еще издали, Степаныч заприметил, что калитка у дома Нины Шелковой, на которой несколько лет висел навесной замок, вдруг оказалась открытой. В сердце его вдруг что-то встрепенулось, что-то волнительное вспыхнуло, беспокойное.
«Кто же это?»- подумал Степаныч. «Нинкин сын? Да ему пошто сюда? Десять годов нос свой не казал... А может, залез кто? Сейчас по селам и деревням всякие лазают, собирают, что плохо лежит».
Степаныч прибавил шаг. Подходя к дому с расшитыми занавесками, он увидел на замшелой скамейке старика и оторопел. Тяжело опустил кипу хвойника на землю и пристально стал вглядываться в его морщинистое лицо.
- Здавствуй, мил человек!- волнение и любопытство не отпускало Степаныча.
- И тебе здравствуй, земляк!- незнакомец стянул с головы кепку и провел ладонью по побеленной временем голове.
Степаныч стал как вкопанный. Что-то близкое, до боли знакомое и родное послышалось в голосе старика.
- Ну, как жив, здоров, Анатолий?
- Мать честная, Егор!? Да ты ли? Живой!- радостно воскликнул Степаныч!
Вот же случаются в жизни порой такие минуты, когда нахлынет к самому горлу печаль и тоска такая, что ничего не хочется человеку, ничего не радует душу. Закрутится, закручинится человек в житейской кабале, забросит его судьба - злодейка далеко от дома, от родни. И только память хранит чистое и светлое о том, что когда-то случалось с человеком. Но дарит иногда эта самая «злодейка» и другие моменты. Когда вдруг оживает душа. Словно родниковой чистой, живой водой оросят все раны ее. Оживает она, и петь хочется ей, ликовать от радости. Тогда-то вот и становится человеку хорошо. И чувствует он в себе праздник.
За последние годы жизни здесь, в родном селе, эта встреча и была для Степаныча тем самым праздником. Старики обнялись. Постояли еще так. Долго осматривали друг друга.
- Живой! - искренняя радость изменила привычное озабоченное печалью лицо Степаныча.
- Как видишь, скрипим помаленьку! - Егор вернулся на скамейку, осторожно присел.
-Даааа… Я уж думал, что более и не встречу никого из вас! - Степаныч подсел к земляку.
- А я вот сижу тут, смотрю, будто знакомый кто идет. Видать по походке что знакомый, а память язви ее!..
- Да я это, Егорка, я.
Солнце светило ярко. Пахло палой мокрой листвой. Безлюдно было кругом. Только стая проворных воробьев бойко, суетливо о чем-то спорила в небольшом кустарнике.
- Ну, что Анатолий, как жизнь-то нынче у вас тут?- озабоченно поинтересовался Егор, оглядывая родную улицу.
Егор Шилков в молодые годы был бравый парень, крепкий. Здесь же и учился. Так же как и Степаныч трудился в колхозе. Крепко дружили они с детства. Здесь они играли свадьбы. Здесь, на этой улице прошла его жизнь. Да пришла пора, разлучило их время. Сын забрал Егора в город. И вот сейчас он вернулся. Вернулся через много лет на родную землю. К родному дому.
- Сам видишь, как живем, - с досадой бросил Степаныч. - По кускам воронье все растащило. И фабрику нашу тоже. Арендаторы, мать их!
В ответ, Егор лишь покивал головой. Старики замолчали. Некоторое время посидели так.
- Да что же это мы!? - оживился Степаныч,- А ну-ка пойдем. Надо же встречу-то маленько скрасить!
- Нет, Анатолий! Я малость посижу тут. Надышаться хочу! – Егор полной грудью вдохнул и улыбнулся.
- Ты что это, надышаться вздумал? Подышим еще Егор! Подышим!
- Да нет, брат! Перед ей не надышишься!- погрустнел вдруг Егор, уперся бородой в рукоять своей палки.
- Чего ты?- удивился Степаныч.
- Я тут нынче своим говорю. Как хотите, везите меня домой. Хватит мне тут мочалиться в духоте вашей городской. Пошто я тут вам нужен! Что, я не вижу что ли, что я обуза вам. Не могу тут больше. Не повезете, сам уеду. – Егор стукнул себя по колену.
- Обижали что ли, дети – то? – Степаныч, внимательно всматривался в серьезное лицо земляка.
- Нет, что ты! Слава богу, воспитал как надо! Поначалу, ничего вроде как было. Хорошо. Квартира у сына большая. Нам с Ниной комнату отдельную отвели. Просторная. С балконом, вид из окна хороший. Базар рядом. Условия все в доме есть. Да скучно, понимаешь какое дело. Прямо таки чувствуешь, как сохнешь без дела-то. А вот как Нину схоронил, так совсем руки опустились. Сидишь порой в комнате, смотришь в окно, чувствуешь, как тебя давит со всех сторон. Душу давит и все. Прямо тисками ее, беднягу. Заноет душа-то, хочешь выйти на улицу, уйти куда-нибудь, чтоб одному побыть. А куда там. Кругом люди. И все бегут, бегут, торопятся. А куда бегут, зачем? – Егор глядел себе под ноги, на палые яркие кленовые листья.
- А сын-то, Сережка нынче кем работает? Помню его пацаненком. Боксом все увлекался.
- Сын-то? Да я особо не интересуюсь, у них своя жизнь! Как уехал в город, в институт поступил. А как перестройка случилась, он вроде бы на стройку подался. Не знаю точно. Но мне сказал, что крыши ставит! Деловой нынче стал. В пиджаке красном ходит. Каждый день новый галстук. Машина импортная. А что тут скажешь!? Городские.
- Хмм, вона оно как! – Степаныч с интересом слушал друга детства, как тот безрадостно делился с ним городским укладом жизни. - Да уж, дорог для них нынче много. И все веселые!
- А твои как? Как Клавдия, дети?
- Да ничего пока. В район нынче поехала. А так, справляемся по хозяйству. Вот, за лапником ходил. А тут ты встретился. - Степаныч похлопал Егора по плечу. Достал папиросы, задумчиво закурил и уже с досадой в голосе продолжил: - Я своих-то троих вырастил. А теперь без сыновей, один остался, как гвоздь в старой плахе. Тоже разъехались по городам. Живут, ничего вроде, справно. А меня обида берет. Для кого я весь век свой горбатился? Для кого я этот дом строил?
- Тут ничего не поделаешь. Такая жизнь пошла! – сухо вставил Егор.
- Тут по весне наведался младший с супругой. В город звал. Говорит, ты батя дом продай, едем с матерью к нам… - У них там бизнес что ли, язви его! Одежонку возят, на рынке лоток свой. Сегодня, говорит, можно недорого хорошую квартиру купить. Всё рядом будете.
- А ты чего ж?
- Сопля, говорю, ты эдакая! Я с домом-то кто? Хозяин! А без дома кто? Пес бездомный! А он мне, зря ты, батя так. Опора сейчас не в доме! А в чем спрашиваю? В телевизирах ваших опора? В финтифлюшках базарных? – Пфю! Ити их мать-то! – Степаныч зло плюнул в сторону. – Умные стали шибко. Уехал. Обиделся.
- Вот я хочу спросить тебя, Анатолий. – Егор подвинулся ближе и взглянул так, что Степанычу показалось, что сейчас Егор спросит его о чем-то важном. Очень важном и нужном.
- Скажи, у тебя душа не болит? Не про ту я хворь спрашиваю тебя, что временная, от которой есть различные лекарства. А про ту спрашиваю я хворь, которая что ни на есть, самая постоянная. И нет от нее, брат никакой таблетки, язви их! Никакой микстуры!
- Болит, Егор, еще как болит! Будто черти копытами топчут! – тяжело ответил Степаныч.
- А я вот, нынче думал тут, пока тебя не встретил… - Егор достал из кармана драпового пальто носовой платок, аккуратно промокнул глаза. – Смотрю я вот на все это, и думаю: как мне с этим всем помирать-то теперь? – По щеке Егора покатилась чистая, скупая слеза. Я ведь помирать приехал, Толя! Вот, думаю, подышать хоть малость чистым, родимым воздухом. Поглядеть, как хорошо на земле... - Егор тяжело вздохнул, замолчал. Но вскоре продолжил:
- Одно меня, брат, печалит только. Взять бы всю эту красоту в охапку. Всю, без остатку. С этими избами, с дорогою, рекою нашей, полями. Вот с этими чертями, язви их... – Егор стянул с головы кепку, озорно просвистел, взмахнув ею в сторону кустарника, на котором резвились воробьи.
Воробьиная ватага взлетела, описав полу дугу над головой Егора, и скрылась под застрехой соседнего дома. И вновь глаза Егора наполнились печалью:
– Эхе-хей. – жалобно, тихо проговорил он. Взять все это с собой, да и отправится восвояси. Тогда бы и не так горько было бы. Да ведь нельзя так. Нельзя. – Егор медленно поднялся со скамьи. Еще раз взглянул на Степаныча . Положил свою сухую руку на его плечо. – Как думаешь, надолго это?
- Не знаю! - с горечью ответил Степаныч.
Легкий ветерок поднял ворох листьев с брусчатки и понес их по улице. Осеннее солнце уже коснулось своим очертанием макушки высоких заречных сосен. И снова догорал в его прощальных лучах еще один день. День, принесший мимолетную, но большую радость в сердце Степаныча. Ничего бы сейчас не хотелось другого. Ничего.
Вечером Степаныч привел Егора к себе. Клавдия накрыла на стол. Долго старики сидели втроем. Вспоминали прожитую жизнь.
- Клава! – спросил вдруг Егор. – А помнишь ли еще, нашу-то?
- Да какая из меня нынче певица!?- засмущалась Клавдия.
- Это про липу, что ли? А то как же. Конечно, помнит. – Степаныч ласково взглянул на супругу. - Спой. Очень уж она у тебя удачно звучит.
И Клавдия запела.
Липа вековая над рекой шумит,
Песня удалая далеко звенит.
Следом подхватил Степаныч.
Луг покрыт туманом, словно пеленой,
Слышен за курганом звон сторожевой.
И потом они запели втроем.
Хорошо было. Хорошо и тепло на душе каждого из них. Пели они с душой. Как могут петь только те люди, которым близко то, о чем поют, которые знают о чем песня. Которые прочувствовали ее, прожили те чувства. Чувства, которые вложили в эту песню их прадеды, деды и отцы. Вложили в нее свою душу, любовь. Любовь к самому дорогому, что может быть для человека. К родине. К земле. Все, что вложили в эту песню такие же, как и они, простые русские люди.
октябрь 2017г.