Есть разговор, дружок; не так, как раньше:
зелёное стекло тусклее при свечах,
и руки после третьей на плечах,
и гасит фонари седой фонарщик.
Есть разговор. Уже вползла цензура,
и трудно подбираются слова,
мгновенно разлетается молва,
прислужница словесной синекуры.
Сухой табак всегда горит быстрее;
как раз длиною в тонкую сигарку
летит беседа, распускает жаркий
цветок огня; сегодня не истлеет.
И можно утром к морю убежать,
мычать баллады и сбиваться с ритма,
чтоб уточнить: я против, а ты - за;
плевать, песком засыплемся, забыто.
Созвоны в скоротечном декабре,
что нового, все завершим прилежно
до этих невозможных оливье,
смешных и совершенно неизбежных.
И бесконечные такие дни
могли пустыми быть, но голос друга
вернёт им блеск, движением одним -
бровей, наверно, - пустит все по кругу.
Бокалов стенки, мыльных пузырей
непостоянство, странные предметы,
и тьма, и свет, и голоса родней
здесь не предвидится в ближайшее столетие.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как все это возможно разлюбить,
но разлюбили, и отъезд стал нормой.
Есть выход: обязуюсь не забыть
песок и голос, и огонь, и море.