Не распахнута шуба из норки и лунная хна
на твоих волосах остывает придуманным нимбом.
Ты пришла завершить
отношения словом "хана!"
Ты стоишь на пороге, как на пьедестале гранитном.
Ты стоишь в позе Ленина, вытянув руку вперёд,
указательным пальцем меня обвинительно сверлишь.
Я лежу на диване, а то, что валяется под -
вроде кучи носков - это мир мой, утративший свежесть.
Я лежу на диване. Вокруг декабри, холода.
Ты укутана в шубу - тебя греют мёртвые норки.
А меня одеяло верблюжье - верблюду хана,
значит, тоже.
Молчу.
Смотрят окна на нас, как в бинокли.
Мы такие ничтожные: снег, вон, засыпал легко
наши улицы, наши дома - не пройти, не проехать.
А всё спорим о чём-то, хоть в каждой душе легион
ниспровергнутых истин, боящихся белого снега.
Ну хана, так хана - хватит помнить религию чувств.
И порог - не пролог, а случайный набор многоточий.
Ни стихами уже, ни сочувствием я не сочусь
ни к кому.
Оставайся теперь просто так, если хочешь.
Ты достала "Пэлл Мэлл" и присела со мной на диван.
Так бывает: хана - не конец, а ошибка вселенной.
Так бывает. И это мой самый любимый обман.
Греют мёртвые норки бесплотное тело Селены.