Он безвозвратно стар и неизлечимо болен.
Его никто не жалеет, но все ещё сидят у кровати, обсуждая его пролежни,
подтыкая одеяло под его впалые бока и бесконечно меняя судно.
Его деменция отвратительна, но он ещё шевелит жёлтыми узловатыми пальцами.
Никто не решается выйти из комнаты, зная, что он ещё зрячий
и его взгляд парализует их волю.
Все боятся пропустить тот миг, который связывает их жизнь и его смерть.
Когда ждёшь, время ползёт бесконечно медленно, как дрожжевое тесто.
Некоторые, обессилев от ожидания, дремлют тут же, у салатов.
Другие, подбадривая себя успокоительным, пытаются шутить,
но шутки эти выглядят нелепо.
Кто-то вспоминает, что больной был, не так уж плох при жизни, и все хором начинают шикать на него, нервно стуча по дереву, имитируя плевки через левое плечо.
Всё это тягостное состояние усугубляет АВВА,
как всегда, звучащая из ниоткуда, как в крематории.
…и, вот он внезапно испускает дух, — короткая президентская агония,
12-ти кратная конвульсия курантов…Союз нерушимый…
Где-то далеко, наверно в Кремле, под лёгкий снегопад родился Новый год.
Он молод, горяч, он мечтателен и романтичен, он свободолюбив и амбициозен.
Он полон планов. Он красив.
И все славят его, шумно галдят, перебивая друг друга, тянут к нему свои фужеры с чёрными песчинками бенгальских огней и конфети.
И уже никто не вспоминает покойного, а он лежит один, в дальней комнате,
с мерзкой, кривой усмешкой, вывалившимся лиловым языком
и двумя кукишами, в куриных лапах восковых рук,
скрещенных на ввалившейся груди.
Последним звуком его, который уже никто не слышал,
было отвратительное, холодящее кровь: – Ну, ну…