2-5-2б
Ей было обидно, что эта жестокость
Имела особый характер и вид.
По смыслу видна лишь её однобокость:
Унизить и ей нанести круг обид.
Всегда находил он для этого повод,
Не только умышленно дочь оскорбить,
Но доказать и найти веский довод,
Во всём виноватой её обвинить.
Но, кроме того, он в последнее время
Усилил нажим издевательств на дочь,
Навесил на душу ей новое бремя,
Ей в душу вонзил беспросветную ночь.
Приблизил к себе, насколько это возможно,
Подругу её, «секретаршу», Бурьен,
Ведь он обещал, хотя шутка и ложна,
Жениться на ней, как Андрею — взамен.
Коль сын его женится на этой девчонке,
Угрозу свою он исполнит сполна,
Мол, есть, подрастает у нас и мальчонка,
И мама такая ему не нужна.
Однажды, в присутствие дочки Марии
Князь обнял Бурьен с целованьем руки,
Он был в состоянье своей эйфории,
А чувства Марии — настолько горьки.
Она словно вспыхнула демонстративно,
И с гневом поспешно ушла от стола,
Ей за отца стало стыдно, противно,
Она эту нежность понять не могла.
И как бы усилить страдания Маши,
Подруга пошла успокоить её,
И тем, переполнив терпения чашу:
Мария кричать начала на неё.
— Вы гадко и низко, и бесчеловечно,
Используя слабость отца-старика,
Его не жалея, и так бессердечно,
Как хищная птица, летит свысока…
Она не смогла сказать все обвиненья,
Рыдания вновь захлестнули весь гнев:
—Уйдите вы вон, не нужны объясненья,
Противен мне весь этот ваш и напев.
На день другой князь не вымолвил слова,
Но он за обедом всем отдал приказ,
Еду принимать Бурьен будет готова,
Ей первой еду подавать в этот раз.
Когда же буфетчик по прежней привычке
Опять подал кофе, начавши с княжны,
Старик пришёл в бешенство, вспыхнув, как спичка,
«Ему непокорные здесь не нужны».
Он бросил в Филиппа костыль в страшном гневе,
Грозился в солдаты Филиппа отдать,
Прибегнув к последней строжайшей сей мере,
И вновь он на Марью начавши кричать.
— Коль ты оскорблять так позволишь мне деву,
И, если случится всё вновь ещё раз,
Хотя ты мне дочь, прокляну я, как стерву,
И вон со стола, пока здесь ты сейчас!
Прощенья проси у Амальи, подруги…
И, спрятав всю гордость в глубины души,
Она всё терпела семейные муки,
Исполнила волю отца, но — в тиши.
В такие минуты в душе княжны Маши,
Как жертвы, рождалася «гордости месть»,
Хотя испытала и гнев полной чаши,
Она соблюдала приличья и честь.
Она наблюдала отца увяданье,
С трясущейся вечно рукой, головой,
И в ней возникало к нему раскаянье,
А с ним — недовольство к себе и самой.
2-5-3а
В Москве примерно в это время
Стал знаменит француз Метье,
Как модный доктор «сеял семя»
Врача искусство он везде.
Красавцем слыл и был любезным,
Имел внушительный он рост,
И обаяния в нём — бездна,
В общение всегда был прост.
В домах престольного он света
Не только слыл, как спец(и)алист,
Как равный им, «того же цвета»,
Настолько в обществе — «пушист».
И князь наш, сам Болконский старший,
Кто медицину отвергал,
Свои недуги осознавши,
К своей подруге в плен попал.
Он по совету же подруги,
(Она ж француженкой была),
Лечить ему его недуги
Метье на откуп отдала.
Послушавшись её совета,
Он допустил к себе Метье,
Тот стал ему источник света
В его всём старческом житье.
Уже два раза за неделю
Метье вершил к нему визит,
Облюбовал наш доктор «келью»,
И весь «болконский в ней же вид».
Однажды, в именины князя
«Москва взяла в осаду дом»,
Но князь ко многим с неприязью,
Лишил их счастия лишь в том;
Его поздравить с днём рожденья,
А значит нанести визит,
И князь всё утро в раздраженье,
Его во многом тормозит.
Велел он передать Марие,
Чтоб никого не принимать,
Немногих, с кем хозяин в мире,
К обеду только приглашать.
Метье, приехавши уж утром,
Нашёл приличья сделать ход,
Как доктор, княжеское нутро
Вновь осмотреть на новый год.
И совместить всё с поздравленьем,
Отдав ему признанья дар,
И, как «гарант выздоровленья»,
Предстать во цвете божьих чар.
Хотя настал и день рожденья,
Но князь опять с утра — ворчлив,
Ему хватало вдохновенья,
По пустякам найти мотив.
Такое состоянье духа
Княжна познала в нём давно,
Ворчливости, пока до слуха
Оно ещё к ней не дошло.
Обычно это состоянье
Имело к бешенству порыв,
И потому княжна с вниманьем,
Своим обычным пониманьем,
Ждала, как выстрела, тот взрыв.
Но утро, до врача приезда
Благополучным шло концом,
Пока Метье, решив помпезно,
Предстать пред князем «молодцом».
Сначала с кабинета князя
Лишь голос слышен был Метье,
Потом глас князя, неприязни,
Ответным стал в его гневе;.
Потом заговорили вместе,
Послышался какой-то гром,
Дверь распахнулась, как для мести,
Настиг и доктора погром.
Князь в бешенстве кричал ответом:
— Французский доктор, ты шпион,
Будь проклят с Бонапартом светом,
Из дома моего «пшёл» вон!
Спокойно врач, пожав плечами,
К «мамзеле», обратясь, Бурьен:
— Нам не хватало лишь печали
В такой его праздни;чный день.
Князь не здоров: прилив лишь желчи
К его взбалмошной голове,
Приеду завтра — нет уж мочи, —
Во всём уверенный в себе.
А после доктора отъезда,
Позвал к себе он снова дочь,
И вновь на Марью гнева бездна:
— Должна уйти из дома прочь!
Впустила ты ко мне шпиона,
Я список дал, кого впускать,
Метье я сброшу тоже с трона,
Не дам, чтоб нами потакать!
Уже не сможем жить мы вместе,
Ищите вы себе жильё,
Хотя и с одного мы теста,
Но зародилось в вас гнильё.
Хотя бы взял уже вас замуж
Какой-нибудь простак-дурак!
А я один и как бы сам уж,
Век доживу здесь кое-как!
В словах последних, хлопнув дверью,
Позвал Бурьен он в кабинет,
Затих он, недовольный дщерью,
Погас над Марьей белый свет.
2-5-3б
Часа так в два, как раз к обеду,
Собрались гости, шесть персон,
Граф Растопчин, Лопухин — следом,
Пьер, Друбецкой — ему неведом,
И он явился на поклон.
Лопухина племянник, князя,
Его друг, генерал Чатров,
Борис — опять всё в той же связи,
Быть лестно принятым на зов.
Собрались все перед обедом
В гостиной; старомодный стиль,
Который, может быть, прадедом
Сто лет назад с ним вместе жил.
Сидели большей частью, молча,
Кто начинал лишь разговор,
Как будто из себя он, корча,
Судью, событьям приговор.
Болконский — молчалив, серьёзен
Явился в залу, наконец,
Он не остыл и вид был грозен,
«Не виден и на нём венец».
Нет радости от дня рожденья,
Венец счастливого отца,
Вся жизнь его — одно сраженье
Неутомимого борца.
Граф Растопчин нить разговора
Держал один в своих руках,
Меж ними не возникло спора
В высказываемых словах.
Другие изредка, но метко,
Вставляли слово в разговор,
Хозяин сам, но очень редко,
Высказывал какой-то вздор.
Гостей он больше слушал речи,
Как будто слушал он доклад,
На этой их столь важной встрече
Один лишь выражался взгляд:
Неодобренье действий в мире,
Всё хуже делается мир,
Всё тяжелее «все те гири,
«Что давят на народный пир».
Однако, чтоб ни говорилось,
Когда касалось острых тем,
Что к государю относилось,
Рассказчик становился нем.
Опять Наполеон стал темой,
И за обедом всех гостей,
Она, та тема, стала «пленной»
В подаче обществу вестей.
У Ольденбургского владыки,
(Он герцог был в своей стране,)
Наполеон в победном пике
Забрал владения себе.
И о враждебной русской ноте,
По европейским всем дворам,
В тревожной посланной заботе
Так даже и своим врагам.
— А поступает он с Европой,
Как настоящий тот пират,
Шагает он военной тро;пой,
По странам, создавая ад.
Дивишься лишь долготерпенью,
(Дошёл до папы Бонапарт,)
Государей всех ослепленью,
Зарвался и вошёл в азарт.
Низвергнуть хочет гла;ву церкви,
И все боятся и молчат,
Лишь наш — имеет крепки нервы,
Супротив остальных «зайчат».
— Другие, может быть, владенья
Ему сулили вместо них,
Считаю — это ограбленьем,
Амбиций имперских своих.
— Владыка, Ольденбургский герцог,
Спокойно сносит сей разор,
Как лучший выход и для сердца, —
Сказал Борис, вступая в спор.
Протест об Ольденбургском деле
Читал я, — молвил Растопчин:
— В плохой редакции сумели,
Назвать в нём множество причин.
Наш Пьер с наивным удивленьем,
С недоуменьем, бросив взгляд,
Включился в разговор со рвеньем,
Как будто подпустил он яд:
— Не всё ль равно, какая нота,
И как написана она? —
Так молвил Пьер, стряхнув зевоту:
— Коль содержанием — сильна.