Том 2, часть 5
2-5-1а
Пьер после сватовства Андрея,
Без всяких видимых причин,
Себя надеждой часто грея,
И, глядя на других мужчин;
Почувствовал вдруг невозможность
Жить словно нелюбимый муж,
Союза с Элен, и всю ложность
Его мужских обычных нужд.
Вся «прелесть» этой прежней жизни,
Как испарилась быстро, вдруг,
Такой не нужен он отчизне,
Зачем ему столь много мук?
Гнушался обществом он братьев,
И перестал вести дневник,
Опять подался он в объятья
Мужского клуба холостых.
Стал много пить, до неприличья,
Что даже «верная» жена,
В защиту их семьи, приличья,
Как выговор отдать должна.
Всегда не терпевший скандала,
Почувствовав, она права,
Что в доме больше нет причала,
И не болела б голова;
Как будто он с цепи сорвался,
Уехал спешно сам в Москву,
В дом, как хозяин, вдруг ворвался,
И усмирил свою тоску.
Огромный дом с его княжнами,
Присохли в нём они давно;
Часовню Иверску(ю) с огнями,
Английский клуб — как то окно.
Он будет в нём завсегдатаем,
Опять обеды, вечера,
Везде стал Пьер вновь посещаем,
Как будто было всё вчера.
Москва, как ждала Пьера-гостя,
Им восхищён московский свет,
Неслись по клубу Пьеру тосты,
И в честь его — любой обед.
Его считали самым милым
И умным, добрым чудаком,
Его прозвали «легкокрылым»,
Он многим был в Москве знаком.
Цыгане, школы, бенефисы,
Масоны, церкви, кутежи,
Всё в круг входило интереса,
И с ними — вечно платежи.
Он не жалел давать в долг денег,
Обеды в клубе, вечера,
В каких бы не бывал он стенах,
Его встречали «на Ура!»
Имел своё он в клубе место,
Бутылок после двух Марго,
Там на диване было тесно,
Все окружали вновь его.
Крутились толки, шутки, споры,
Где ссорились, он их мирил,
В нём находили все опору,
Вот так он жил и не тужил.
Он танцевал на балах тоже,
Но не давал он и надежд,
Любезен был, но слыл построже,
И не терпел любых невежд.
«Прелестен, не имеет пола», —
Так говорили все о нём,
Ему такая пала доля,
Богат, не думать ни о чём.
Стал отставным Пьер камергером,
Каких так много на Руси,
Свой век живущий так, без дела,
Кого об этом ни спроси.
Как Пьер тогда бы ужаснулся,
Когда семь лет тому назад,
С такою долею столкнулся,
Он посчитал бы всё за ад.
Ведь он желал дерзать во благо
Своей родной стране, Руси,
Не смог Пьер сделать и ни шагу,
И бесполезно всех трясти.
Мечтал республикой Россию
Он видеть, поменявшей строй,
Сменить законы на другие,
Порокам дать смертельный бой.
Хотел быть сам Наполеоном,
Философом иль кем другим,
Но стал наследником законным,
По жизни шёл путём иным.
Теперь он — муж жены неверной,
Он с нею вместе не живёт,
Он, переживший столько терний,
Бродячий — словно дикий кот.
Он одиночеством повержен,
Любитель выпить и еды,
Бывает в жизни и не сдержан
В преддверие своей беды.
Он — просто камергер в отставке,
По прихоти своей жены,
Он, как торговец, в мелкой лавке,
Живущий с чувством простоты.
Хотя элитного он клуба,
(Богатству лишь благодаря),
Желанный член «златого круга»,
Но он — желаньем всем горя;
Достичь признанья не богатством,
Полезным делом, чем иным,
Не только кутежами, пьянством,
А делом обществу благим.
Не учреждал ли он больницы,
Не отпускал ли он крестьян,
В своих именьях он стремится
Снять крепостнический изъян.
Он утешал себя лишь мыслью,
Что жизнь, которую ведёт,
Похожа больше на жизнь крысью,
Течёт спокойно, а не рысью,
Что это скоро всё пройдёт.
Когда гордился он собою,
Что все готов вершить дела,
Идти полезною тропою,
И жизнь его всегда ждала.
2-5-1б
А, может быть, и все другие,
И в том числе мои друзья,
Имели мысли все иные,
Такие же, как раньше я?
Искали в жизни тоже смысла,
Найти по жизни новый путь,
Их тоже совесть также грызла,
Мешала жизненная муть;
Какая силой обстановки,
Не властен где сам человек,
«Мешают жизни злые волки»,
И он проклял свой праздный век.
И в омут силами природы,
Приведены туда, где я,
В минуты скромности на годы
Ссылался он, себя браня.
В Москве прожив совсем немного,
Уже не презирал друзей,
Жалеть, любить нача;л любого,
Как он, как друга, и такого,
Среди знакомых всех людей.
Как прежде находили редко
Минуты слабости, хандры,
Припадки ярости столь метки,
Загнал он внутрь от доброты.
«К чему, зачем? И что такое,
Нам посылает белый свет», —
Себя он спрашивал в покое,
Не находя на всё ответ.
«Элен своё лишь любит тело,
А с ним — богатство и разврат,
Какое до всего ей дело?
А ум — лишь глупостью богат.
Одна из глупых женщин в мире,
Но люди видят верх ума,
И утончённости в ней — шире,
Чем видит всё в себе сама.
Наполеон был презираем,
Пока он был для всех велик,
Когда же он стал жалким парнем
И растерял весь свой обли;к;
Тогда австрийский император,
В супруги предложивши дочь,
Но — вне закона и с «возвратом»,
А чем ещё он мог помочь?
Испанцы шлют молитвы богу,
Помог французов разгромить,
Французы молятся итогу:
Помог испанцев победить.
«Родные братья», все — масоны
Клянутся кровью в деле тем,
Для ближнего они готовы,
Всем жертвовать, не зная чем.
А сами и рубля на сборы
Для бедных вовсе не дают,
Покрыв себя таким позором,
Зачем тогда о том «поют?»
Закон у нас есть христианский:
Прощенья людям всех обид,
И к ближнему любви гражданской,
Но оказался он лишь вид.
Церквей построено десятки,
Где с них вещают о любви,
И в то же время — вот порядки,
Порядки топят все в крови:
Вчера кнутом секли солдата,
Священник целовать дал крест,
На казнь вели солдата-брата,
Вот к ближнему какой их жест.
Весь мир пронизан этой ложью» —
Так постоянно думал Пьер,
Так оценил он правду божью,
Всё время приводя пример.
«Ложь часто так необходима,
Я понимаю эту ложь,
Бывает и — неотвратима,
Она — природна словно дождь.
Её все понимают люди
Во глубине своей души,
Но ложь всегда живуча будет,
И часто радует уши;».
«Но мне-то, мне куда деваться?»
Имел способность он людей,
Добру и правде поклоняться,
Добром всем людям наслаждаться,
И презирать лгунов-зверей.
Всегда ему перед глазами,
Уже любой посильный труд,
«Объят руками и ногами»,
Со злом, обманом, так живут.
Попытки чем-нибудь заняться,
Зло преграждало к делу путь,
Мешало полностью отдаться,
Чтоб зло и ложь с пути свернуть.
Боялся быть всегда под гнётом
Неразрешимых всех проблем,
И потому с большой охотой
К труду был просто глух и нем.
Он отдавался увлеченьям,
Любил он общества людей,
И много пил для настроенья,
От дел насущных отстраненья,
Ему казалось всё верней.
Скупал картины, много строил,
А главное — читал всегда,
Читал подряд всё без причины,
Читал и даже он когда;
Его лакеи раздевали,
Ко сну готовили его,
Пред сном спать книги не давали,
Но сном морили хорошо.
Был склонен к болтовне он в клубах,
Не забывал и женский след,
Вращался в кутежах, как в клубах,
И пил вино до явных бед.
Уже не мог он обходиться
Бутылок пары, без вина,
Его вся тяга, чтоб напиться,
В нём возбуждалась, как волна.
Волна тепла по все;му телу,
Рождала нежность, доброту,
Он забывал стремленья к делу,
В труде лишь видел пустоту.
Не страшен стал тот жизни узел,
Что возникал пред ним, как меч,
Всегда коснуться дела трусил,
Себя предпочитал сберечь.
Но под влияньем алкоголя
Себе нашептывал всегда:
— Распутаю я эту долю,
Была б потом на это воля…
Но после — было никогда!
Утрами прежние проблемы
Вновь представлялись так сложны,
Решить их — никакие схемы,
Но лишь отбросив эти темы,
Ему вновь стали не нужны.
Опять хватался он за книгу,
Любому гостю был он рад,
Показывал он жизни фигу,
И вновь вершил весь свой уклад.
Все люди представлялись Пьеру,
Спасаясь будто от проблем,
Склоняясь, кто и как, к примеру,
Заняться лишь бы, как и чем;
Кто честолюбием, охотой,
Кто женщинами, лошадьми,
Делами для своей работы,
О том достаточной заботы,
Вином ли, заполняя дни.
«Нет в жизни дел пустых иль важных,
Спастись от них я, как смогу?
Так поступает в жизни каждый,
И в том числе — мне одному!»
2-5-2а
В начале зимы князь Болконский с княжною,
(Он слыл недовольным правленьем страны),
Прибыли в Москву с этой самой «нуждою»,
Он сделался центром элитной борьбы.
В стране ослаблялся престиж Александра,
Рос антифранцузский весь патриотизм,
И вся эта, всех беспокоящих травма,
Подня;ла в народе, как лозунг — девиз.
Уйти от плененья французского стиля,
Вдохнуть в наше общество патриотизм,
А то эта вражья России бацилла,
Повергла давно всю Россию уж ниц.
Князь сделался быстро предметом почтения,
Всех тех недовольных в стране москвичей,
К уму, его прошлому, в знак уважения,
И оригинальности многих речей.
Князь так постарел за последние годы,
И признаки старости быстро росли,
И эти следы всей «людской непогоды»
Уже навсегда в организм, как вросли.
Забывчивость ближних времён и событий,
Но светлая память к прошедшим делам,
Сонливость и детских тщеславий развитий,
В нём вновь народились к преклонным годам.
Дом этот старинный и полный богатства,
Сам — прошлого века, но умный старик,
С лакеями в пудре старинного царства,
Но он перед жизнью нисколько не сник.
Семья дополнялась и дочерью кроткой,
Француженкой, сносной её красотой,
Порядком по дому — «военным» и чётким,
Но также — домашней житейской борьбой.
В Москве эта тайная жизнь княжны Марьи,
Совсем для неё стала так тяжела:
Беседы её с людьми божьими пали,
Нет выгод и радостей, вечно одна.
Не ездила в свет, и отец не пускает,
Одну её словно дитя, без себя,
Но сам по здоровью ей жизнь отравляет,
Как будто не дочь, так её не любя.
Женой стать всё боле теряет надежду,
Спроваживал князь молодых всех мужчин,
Друзей у неё не бывало и прежде,
Из-за одной из её веских причин.
К девице Бурьен, с кем была откровенна,
Отныне возникла одна неприязнь,
В вопросах любви та была ей неверна,
Она превратила с ней дружбу, как в казнь.
С девицей Жюли, ей почтовой подругой,
С которой пять лет была в письмах лишь связь,
Приличной их встреча окончилась скукой,
Чужой оказалась, и — вновь неприязнь.
Жюли уже сделалась самой богатой,
Желанных невест во престольной Москве,
Она в тесном кольце оказалась зажатой
Людьми молодыми, в девичьей весне.
Жюли находилась в том возраста цвете,
В период стареющей светской «Мечты»,
Ей больше всего так хотелось на свете,
Быть замужней дамой и в женском расцвете,
И так до конца своей женской весны.
Она сознавала, что время уходит,
Уже наступил здесь решающий шанс,
Где участь замужества в мыслях лишь бродит,
Никто не пытался давать ей «аванс».
Мари сожалела с большою досадой,
Отныне ей письма писать нет нужды,
А раньше писала с большою усладой,
Простые беседы ей с кем-то важны.
Но поговорить-то ей было и не скем,
Доверить кому-нибудь горе своё,
А горе действительно было столь веским,
Что даже нарушило ей всё житьё.
Уже приближалось прибытье Андрея,
Женитьбы естественно близился срок,
Отца подготовить, стал к сыну б теплее,
Она не смогла сей исполнить урок.
К тому же, ещё одно стало расстройство,
Французский с Николушкой ей изучать,
Ей трудно давалось учителя свойство,
Пришлось иногда ей его наказать.
Она торопилась, она горячилась,
И ставила в угол, повысивши глас,
Бывало, сама вся слезами залилась,
И, как проклиная учения час.
Малыш, подражая рыданиям тёте,
Сам без позволенья шагал из угла,
И, к ней подходя на жалеющей ноте,
Её утешал, вытирая глаза.
Но больше всего доставляло ей горя,
Отца раздражительность, дочку любя,
Такая сложилась в семье её доля,
Он стал к ней жесток, попросту; говоря.