лицо радуги останется чёрно - белым,
а постояльца вдует приручить,
кто вчера был до последней лопасти вкручен,
похабно изломан,
отброшен известью
стечь зацементировано в надлежащий вид,
и юродив обглоданный остов стальным шипением,
и забавны трения махов спешащих сыро,
жевал свет насквозь перегородки
звуками тихих мембран,
зубы скребли с нёба эмаль…
а белая кожа контура
мелом вбита в бетон стеклянного газа,
слепни всё реже слышат свирель песка
под непроходимый ток,
в обносках притяжения земного маятник настойчив,
как вывернутый глаз,
ногами вперёд,
полом в лицо молчит постоялец,
за прошлое бритвы цепляются пальцы…
и моросит, неизбежно ленивый ливень, дожидаясь,
как небо старость, по капле, сквозь муть вытрясет,
постоялец на высушенных корточках сна
скрипку вынюхал в фальшивый унисон,
смотрит листьями проходимцев на окрик жалобных сов,
булавкой пригвоздил бабочку,
как будущую покойницу, цепляющую облака,
запертую в звериный рык возгласа: –
как хрупко ломает ветер ладонью паркет зрачка,
где толпился взгляд складно,
и культурно сидели лишь трава,
да мятая роса…
а может это тир без выстрелов,
при этом слушать рапсодию Баха,
а может это железная дева размагнитилась требуя тишины,
каменный пёс рычит, собирая запах улетевшей совы,
и нет больше Ангелов,
лишь казённая сеть расчленяет солнце,
собран в разные части времени невольной свободой,
свободной неволей постоялец последней лопасти.