3-2-23
Спустилась с Горок кавалькада
К большой дороге, через мост,
С каким-то видом всей бравады,
В Бородино, на главный пост.
А дальше — чуть свернув налево,
Лежал путь на большой курган,
На нём должно быть само «чрево»,
Где битвы грянет ураган.
Ещё там копошились люди,
Поспешно создан был редут,
Потом он назван всеми будет,
За стойкий в обороне труд;
Редут курганной батареи,
То был Раевского редут,
Сразивший много вражьих целей,
Огнём вершивший в битве суд.
Путь дальше вёл их по позициям,
В Семёновское вновь село,
И дальше по курганам вился,
На флеши путь вёл заодно.
Их флеши привлекли вниманье,
Ещё не кончен был там труд,
По их конечному созданью,
Особый слыл тот наш редут,
Нам Шевардинский виден прежний,
Уже французский весь редут,
Где группа всадников небрежно,
Вперёд смотрела, что-то ждут.
Быть может, всадниками были
Мюрат иль сам Наполеон,
Они так быстро все уплыли,
Отвесив нашим свой поклон.
Стараясь вникнуть в объясненья,
О положенье наших дел,
С большим ума всем напряженьем,
Он всё же что-то уловил.
Но всё понять не смог, конечно,
Ввиду незнанья многих слов,
И с видом, как всегда, беспечным,
Не мог понять он всех основ.
Заметив Пьера состоянье,
Теряющего интерес,
Он обратился с пониманьем:
— Для вас всё это — «тёмный лес?»
Покинув флеши, чуть левее,
Углубились в столь частый лес,
Где на поляне средь деревьев
Тучкова корпус вырос весь.
Был предназначен для защиты,
Сберечь наш слабый левый фланг,
И словно лесом все прикрыты,
Роль тайника, занявший ранг.
Здесь Бенигсен, начальник штаба,
И, как знаток военных дел,
Решил, позиция столь слаба,
Ошибку в том он усмотрел.
Всё дело в том, что возвышение,
Похоже — небольшой курган,
Располагался в направлении,
Пред корпусом, открытым встав.
И было грубою ошибкой,
Не за;нять эту высоту,
И не использовать попытку,
Врага здесь встретить, за версту.
Последовало указанье,
Всё передвинуть в высоту,
Для лучшего ИХ наказанья,
Поскольку видно за версту.
Однако не было ошибкой
Сокрытье войск в глухом лесу,
Оно являлось лишь «улыбкой»,
Французам в дар лишь на носу.
На самом деле — лишь уловка,
Незанятая высота,
Пред лесом словно мышеловка,
Приманкой слыла неспроста.
Не знал всезнающий начштаба,
Что корпус наших свежих сил,
Как будто скрытая засада,
Себя в лесу захоронил.
Но Бенигсен не счёл столь важным,
О том главкому доложить,
Тем самым счёл он этапажным,
Его, предпочитая скрыть.
3-2-24
В тот ясный августовский вечер,
Он сам с собою вёл все речи,
И, лёжа отдыхал в сарае,
И, жизнь свою всю вспоминая.
Она ему казалась тяжкой,
Стеснённой и какой-то «вязкой»,
И, как назад семь лет в сраженье,
Погрязли чувства в раздраженье.
Хотя и мысли все простые,
Но мелькают, как живые,
И в первый раз возможность смерти,
В сраженье, в этой круговерти;
Предстала ясною картиной,
Ужасной и такой постыдной,
И с высоты своих всех мыслей,
Они его всё время грызли;
Что прежде мучило с волненьем,
В преддверье нового сраженья,
Вдруг осветилось белым светом,
Каким-то ясным тем предметом.
Как фонарём таким волшебным,
И в то же время и чуть бледным,
Он сквозь стекло смотрел в который,
Где всё казалось, как опорой.
Теперь же, без стекла, увидел,
Но он как будто бы предвидел,
В дневном, при ярком солнца свете,
Картины, ложные все эти.
«Да, да, они — перед глазами,
Те, волновавшие слезами,
Те ложные, но восхищавшие,
Но в жизни ничего не давшие.
Что представлялось мне прекрасным,
Таинственным и даже ясным,
Любовь и слава, и отчизна,
Почётная в награду тризна.
С глубоким смыслом все картины,
Они по жизни, что пружины,
Они толкают, распрямляясь,
И ты достичь их всех, пытаясь;
Хлебнул я в жизни много горя:
И смерть жены, отца вслед вскоре;
Французов хищная бравада,
И за отечество досада.
Любовь — та славная Наташа,
Та девочка, что многих краше;
Как я любил, и строил планы,
Но — оказались все попраны.
О, милый мальчик! — вслух со злостью
Промолвил, поперхнувшись «костью»:
«Я верил ей, хранил ей верность,
А оказалось — просто мерзость.
Я сам скорее в том повинен,
На целый год её покинув,
Другой сумел дарить ей счастье,
А мне досталось лишь ненастье.
Отец скончался весь в несчастье,
Один прожил всю жизнь в ненастье,
Он с дочерью не смог ужиться,
Терзал её, не мог смириться.
Отца любимейшим занятьем —
Именье строить по понятьям,
Своим, особенным тем вкусом,
Архитектурным ярким чувством.
Но вдруг пришёл француз проклятый,
К отчизне злостью весь объятый,
Где что и чьё, всё без разбора
Подверг жестокому разору.
Княжна ссылается на бога,
О, как же жизнь её убога,
Мол — это свыше испытанье,
Кому нужно; то наказанье?
Меня уже не будет завтра
В пылу военного азарта,
Отца никто уж не пробудит,
А бог что — мёртвого осудит?
Себя представил на мгновенье,
Из жизни всей исчезновенье,
И всё окажется на месте,
А я по воле божьей мести,
Исчезну я из этой жизни,
И на своей, возможно, тризне,
Мне сообщат потом об этом,
С сердечным божеским приветом».
Вдруг всё вокруг преобразилось,
Каким-то страшным исказилось,
Мороз вдруг пробежал по коже,
И он вскочил со сво;ей ложи.
Князь вышел из отель-сарая,
Себя за что-то проклиная,
Знакомый вдруг услышал голос,
То Пьером оказался — колосс.
«Вот чёрт возьми»! — слова при встрече
Промолвил Пьер в погожий вечер,
О жердь споткнулся он случайно,
В очках со зреньем плохо крайне.
Андрею вовсе неприятно,
Но, в то же время, и занятно,
Здесь, в обстановке всей военной,
Знакомых встретить непременно.
Напомнивших о жизни прежней,
Что вспоминал он без надежды
В живых остаться в том сраженье,
И ожидать всё с злым терпеньем.
— Не ожидал тебя здесь встретить,
Хотя и сложно не заметить,
В своём ты ярком одеянье,
Загадка здесь — к непониманью.
В словах сквозила напряжённость,
Излить на ком-то неуёмность;
Пьер шёл на встречу оживлённым,
Но вдруг почувствовал стеснённым.
— Приехал так… мне интересно
Сраженье видеть повсеместно;
— Что говорят масоны-братья
Про наши с Францией объятья?
Промолвил князь Андрей всё в шутку,
Улучив паузы минутку;
— Ну что Москва, мои ли дома?
По ним всё гложет вся истома.
— Они — в своей уж подмосковной,
В Москве момент счас неудобный,
Её почти все покидают,
Французу, верно, оставляют?!