3-2-17
Московская жизнь текла прежним обычьям,
Померк как бы тем же и вновь безразличьем,
Тот вспыхнувший в обществе дух патриотизма,
Визит государя приравнен к туризму.
И трудно всё вспомнить и верить труднее,
Сказать, хотя стыдно, но можно смелее,
Что члены, элита Английского клуба,
Так быстро забыли и, действуя грубо;
Вновь все покатились по рельсам обычным,
И вспыхнули вновь интересы привычные,
Одно лишь напомнило важное средство:
Их жертва людьми и деньгами наследство.
К Москве неприятеля быстрым движеньем,
Взгляд не изменило на их положенье,
Не только не делалось им всё серьёзней,
Но, всё же, опаснее и одиозней.
У всех на тот счёт были разные мненья,
Не все подвергали опасность сомненью,
Так было и ныне с народом Престольной,
И жизнь их катилась весельем довольным.
Афиши и шаржи питейного дома,
Карпуши Чигирина и вся истома,
Напившись который болтал без умолку,
Что от Бонапарта хвастливого толку.
Не надо бояться, в нём доля испуга
Заложена нам, как «для русского друга»;
Читались они, обсуждались с охотой,
Со смехом, конечно, без всякой заботы.
Француз в них являлся то карликом хилым,
Их баба троих всех закинет на вилы,
От щей наших карлики те задохнутся,
И смерть их настигнет, домой не вернутся.
Что всех иностранцев, в числе том французов,
Москву он заставил покинуть с конфузом,
Причём Растопчин отправлял их рекою,
Слова на дорожку им молвил, как к бою:
«Войдите вы сами в себя и ту лодку,
Но в ней постарайтесь не пить нашу водку,
Чтоб вам она стала не лодкой Харона,
Процессией вашей в ней всей похорона».
И много других в клубе шло разговоров,
На разные темы, горячих всех споров,
Но больше, конечно же, всё о войне,
Со смехом и даже серьёзней вдвойне.
И что из Москвы тоже высланы в Нижний,
Места все присуственны будто бы — лишни,
При том, добавляя Шиншинскую шутку,
Мол, Наполеону та дань, в том присуща.
Мамонова полк так, к примеру, потянет,
На тысяч семьсот ему жертва та встанет,
Но больше затратил в том граф Пьер Безухов,
Поступок его весь разносится слухом.
Поедет в мундире он сам перед по;лком,
Хотя он него ожидать мало толку,
В очках, плохо видит, убить не посмеет,
Он просто военным и быть не сумеет.
Жюли собиралась расстаться с Москвою,
Она с неких пор представляла собою,
И светскую даму, и тоже с салоном,
И в нём, не стесняясь, хозяйским всем тоном;
Вести разговор в нужном ей направленье,
Из гостя выуживать всё его мненье,
В нём тоже должны говорить все по-русски,
И штраф тому будет, кто молвит французским.
— Безухов? — он — добрый, войне он не нужен,
Но целям иным лучше будет он сужен,
Не гоже о нём быть таким злоязычным, —
О нём ополченец так молвил привычно.
Жюли пред отъездом прощальный свой вечер,
Устроив подобие светского вече,
«Мой рыцарь», назвав ополченца в мундире,
Охраной ей служит дорогой в сим мире.
И за галлицизм ещё штраф с вас положен,
Но, «быть удовольствию» весь язык сложен:
Так русский писатель поправил хозяйку,
На «чин», претендующий общий «всезнайки».
И вновь обращаясь к писателю с темой,
За свой галлицизм русской речи проблемой:
— Я быть за него не желаю в ответе,
Мне наш разговорный, живу сколь на свете;
Приятней, милее в сто крат, чем французский,
В беседах я предпочитаю лишь русский,
Хотя в нашем русско-французском всём свете,
От вражеских слов всех давно уже претит.
Не князь я Голицин, чтоб вместо француза,
Какого-то гнома в их синих рейтузах,
Нет времени, денег, чтоб взять в обученье
Учителя русского для развлеченья.
— А вот и наш гость, — и с улыбкой любезной:
— Пьер — наш лучик солнца сверкает над бездной, —
Со свойственной женщинам ложью свободной,
Потом с ним для беседы очень удобной:
— Мы здесь говорили про полк ваш могучий,
Что он из всех наших и есть самый лучший,
Командовать им, что вы будете сами,
И видом одним сеять страх пред врагами.
— Ах, не говорите про полк, дорогая,
Я им тяготиться уже начинаю,
Я слишком большая мишень для французов,
На лошадь не влезу с таким вот я пузом.
Предметом беседы в числе лиц знакомых,
Нельзя пройти мимо семейства Ростовых:
— Давно говорят, что дела их плохие,
Он деньги за дом просит слишком большие.
Но нынче безумно все делать покупки,
Уже очень близко видны вражьи зубки;
— Неужто вам кажется участь Престольной
На данный момент так уже беспокойна?
Но вы же, Жюли, навострили уж лыжи,
Чтоб быть от французов подальше, не ближе;
— Ну еду… что все потому уже едут,
И, как говорится, шагаю по следу.
Теперь Натали, говорят, уж здорова, —
Жюли с хитрецой задеть Пьера готова;
— Они ждут приезда их младшего сына,
Такая без радости вся их картина.
Сын младший их, Пётр, подался в казаки,
И полк там готовят и учат атаке,
У Белой Церкви;, где-то там, в том районе,
И сын их в мой полк переводится, вроде.
— Я видела всё их семейство недавно,
Наташа вновь выглядит весело, славно,
Легко всё проходит, романс она пела,
Ей будто до прошлого нет уже дела.
— Не понял я, что у неё не проходит,
И чем она вас как с ума чем-то сводит?
— Такие, граф, рыцари есть лишь в романах,
Они забывают о всех своих ранах.
— Какой ещё рыцарь, — спросил Пьер, краснея:
— Намёки понять ваши не разумею;
— Ну, полноте, граф, Москва вся уже в курсе,
Семейство Ростовых у вас — словно «в пульсе».
— Что знает Москва? Я не рыцарь Ростовой,
Женат я, и другом я быть неготовый…
— Я знаю, дружны вы же были с Наташей…
— Да нет, это просто фантазия ваша.
Всегда я дружнее со старшею, Верой,
Не знаю, какой сплетней мерите мерой,
Я месяц почти как не был у Ростовых,
И не понимаю столь мыслей суровых.
Но, чтобы за нею последнее слово
Осталось и не быть уже с ним суровой,
Тотчас разговор ввела в новое русло,
Чтоб не было всем здесь, в гостиной, столь грустно.
— Но вот каково, как я нынче узнала,
Болконская Марья «Москву уже взяла»,
Она там отца потеряла недавно,
Была у неё, та расстроена явно.
Роман с нею вновь приключился в дороге,
Охраны же нет, и кому быть в подмоге?
Её окружили, ограбить хотели,
И знаете, кто её спас «от метели»?..
Ростов Николай, всё того же семейства,
И он оказал очень сильное действие,
Я думаю, в этом, на самом-то деле,
Она чуть влюблена, когда страсти кипели.
3-2-18
Покинув дом Жюли, графини,
Теперь уже вновь Друбецкой,
Как командир полка отныне,
Когда вернулся Пьер домой;
Ему подали две афиши,
Опять же от Растопчина,
Что он, пытаясь прятать в нишу,
Всю правду, как идёт война;
«Что я, мол, жизнью отвечаю,
Москву же не возьмёт злодей,
Отъезд лишь женщин одобряю,
В ближайшие лишь пару дней».
Слова те убедили Пьера,
И ясно стало в первый раз,
Как против паники, к примеру,
Не возбудить отъезд сейчас;
Не превратить весь город в бегство,
И тем усилить общий страх,
Но нет у нас такого средства,
Чтоб враг перед Москвой зачах.
Что наша главная квартира,
Лишь в Вязьме — очень далеко,
Возможно заключенье мира,
Граф Витгенштейн побил легко.
Желающим вооружиться,
Раздать оружье по цене,
Достойной, чтобы защититься,
На случай — «нелады» в войне.
В афишах тон не был шутливым,
И очевидно стало всем,
Что туча приближалась с ливнем,
Её не разогнать ничем.
Пьер жил в каком-то перепутье,
Всё время мучил лишь вопрос,
Не помогало в том и чу;тье,
Куда ему свой сунуть нос?
В военную ли влиться службу,
Иль дожидаться здесь врага,
Прибегнуть к картам, с ними дружбу
Он предпочёл ещё тогда…
Пасьянс раскладывал к гаданью,
Внезапно в дверь раздался стук,
Княжна желает с ним свиданье,
Её спасти от страшных мук.
— Простите, — гласом с укоризной,
Направив беспокойный взгляд,
И с некой долею капризной,
В словах подбросив словно яд.
— Все из Москвы уже удрали,
Мы с вами лишь француза ждём!
— Пока наш враг в приличной дали,
Я не грущу ещё о нём!
Напротив — всё благополучно, —
Шутливо возразил ей Пьер;
— Слежу за всем я неотлучно,
Кругом тревожный в том пример.
Войска всё время в отступленье,
И взбунтовался весь народ,
Ещё день два для промедленья
Мы потеряем даже брод.
— Да полноте, моя кузина…
— Нет, уважаемый кузен,
Давно ясна мне вся картина,
Не нужен мне французский плен!
Я не хочу под ним остаться,
Меня свезите в Петербург,
Оставшись, есть кому бояться,
И, если вы ещё мне друг…
Княжна, отбросьте все сомненья,
Желанья ваши — что закон,
Тотчас отдам распоряженье,
Отъезду не чинить заслон.
Но вам неправильно доносят,
Опасности пока что нет,
Лишь сеют панику, разносят,
Тем, нанося народу вред.
— В афишах Ростопчин и пишет…
— Ах, этот ваш любимый граф,
Он злобой на всех нас и дышит,
Ему бы предъявила штраф…
Его дурацкие афиши
Лишь озлобляют весь народ,
Не стало в городе и тише,
На свет родился всякий сброд.
Бунтуют от незнанья правды,
Расстаться жалко им с добром,
Никто не думал, что мы слабы,
Всем жалко покидать свой дом.
— У вас больные восприятья…
А сам раскладывал пасьянс,
Ждала война его в объятья,
Пасьянс сошёлся в этот раз.
Решил он в армию не ехать,
Остался он в пустой Москве,
В тревоге, в страхе, для потехи,
Почти не думал о себе.
Заботы все об ополченье,
Достигли многих величин,
Уже приносят огорченья,
По множеству других причин.
Нехватка средств — одна из главных,
О том поведал управдом,
Причём в той степени «забавной»,
Что может разорить «весь дом».
— Чтоб возместить сию нехватку,
Именье надобно продать…
«Бюджет зашьём мы словно латкой»,
И делу продолженье дать.
— Даю добро вам на продажу,
Я не могу им дать отказ,
Любое выберите даже,
На ваш хозяйский, верный глаз.
Казалось странным положенье
Текущих и его всех дел,
Чем хуже их осуществленье,
Ему приятней, он радел.
Тем стало боле очевидна,
Та катастрофа, что он ждал,
Хотя другим всем и обидно,
Приобретает свой накал.
Москва почти что опустела,
Её покинул знатный люд,
Она, как речка обмелела,
На высохший похожа пруд.
Не находя всех дел от скуки,
Своё безделье погасить,
Пытался делать он потуги,
Себя занять, развеселить.
В один из дней столь «напряжённых»,
В село Пьер «совершил бросок»,
Где чудо мыслей плодотворных,
«Вершился в технике прыжок».
В нём строился большой воздушный,
И, как орудие войны,
Новинка в войнах всех грядущих,
Шар для обстрелов с высоты.
И там же должен быть запущен
В тот день и пробный малый шар,
Большой потом чтоб был улучшен,
Обрушив на врага весь жар.
Сам государь питал надежды,
Большой в том видел интерес,
В иные, «новые одежды»
«Одеть войну», творя прогресс.
Из Воронцово возвращаясь,
Увидел он толпу людей,
С успехом вся толпа пыталась,
Как можно жёстче и грубей;
Так наказать тех двух французов,
Из них, кто повар был один,
Опять же в синих был рейтузах,
Шпионом слыл сей господин.
Вернувшись к дрожкам, потрясённый
Той дикостью и злом толпы,
Он сделался, как вновь рождённый,
Меняя все свои мечты.
Весь вид виновных в том французов,
Толпы разъяренный весь вид,
Расправы — этих диких вкусов,
Взорвал в нём новый круг обид.
Он принял новое решенье:
Отныне — армии солдат,
Река, сменившая теченье,
Он даже в этом стал и рад.
Лишь в полдень Пьер с Москвой расстался,
В Можайск держа свой храбрый путь,
И в тот же день он оказался…
И не;куда ему свернуть.
Он стал свидетелем сраженья
В районе, при Шевардине;
И кто постиг в нём пораженье,
Не мог узнать он в той войне.
Дома все заняты в Можайске,
И негде даже встретить ночь,
Похоже, уголок сей райский
С ночлегом в нём не смог помочь.
Пьер торопился ехать дальше,
Где глубже море всей войны,
Тем беспокойства стало больше,
И — чувства радости, вины.
Такое же сковало чувство,
Как встреча в Слободском дворце,
Всё остальное стало пусто,
Он посвятит себя борьбе.
Приятное сознанья чувство,
Что жизнь его сплошной есть вздор,
Богатство в жизни и удобства,
Так это — жизненный позор.
Он не стремился к пониманию,
И даже уяснить, где дом,
Зачем вертелось всё в сознании,
Находит прелесть он во всём?
Сама лишь жертва жизни прошлой,
Уже рождала радость чувств,
Ему давно уж стала тошной,
Душою сделался он пуст.