(строфы, первоначально не входившие в XX-ю главу «Поручик Ржевский и Бенкендорф»)
– Нас поздравлять, поручик, не с чем.
Сумей-ка, Ржевский, устоять
Пред ослепившим чувством мести!
Мы выставляем густо рать,
Но не карателей на месте,
Где кто-то выступил без чести.
Да, будем жёстко устранять
Тех, кто способен повторять
В столице выверты такие.
Отчасти склонна и Москва
Что сотворить из озорства,
Содеять может что-то Киев.
Но только буйный град Петра
Гвардейцев свёл с ума с утра,
Склоняя их к мятежной дури, –
У Бенкендорфа речь груба. –
Да, большинство из них надули.
Клич офицерский – что труба!
По зову их, представить можно,
Солдаты выперлись безмозгло!
– Лжецам я сам бы отрубал
Их языки! Полк – не крупа,
Чтоб кинуть смерти для поклёва.
Солдат сгубили просто так,
На них сыграв, как на скотах.
Средь гренадер земляк мой Лёва
Был барабанщиком. Сражён
Картечным залпом, как ножом…
Наш государь… чертовски новый,
зато законный государь,
заполучить венец терновый
мог, как отец евоный встарь, –
поднял взор к небу Ржевский скорбно.
– Чуть что, судьба была бы сходна, –
гусару вторил Бенкендорф. –
Бывает жаль детей и вдов…
Я на Петровской тоже зорко
за Якубовичем следил.
Наверняка он зарядил
свой пистолет. Его до срока
держал за пазухой ханжа.
Над всеми он без страха ржал,
когда туда-сюда шатался
от императора к каре
и вновь обратно. Выкрутасы
поганца, как нельзя скорей,
в самом каре и раскусили.
И кто-то даже что есть силы
ему пощёчину влепил:
предатель, мол! Пустой ли пыл
там кто-то выразил пройдохе?!
– И царь его в конце концов
изгнал прочь из числа гонцов.
– Ну, мы – пока что не пророки,
но Якубовича за лай,
двойной лай, вздует Николай!