Когда появляются паузы, когда за окном лежит снег, девственно нетронутый и на него светит белым ртутный фонарь, высекая радужные, добрые сладкие мысли – воспоминания, приходит покой. Покой странный и разный. Покой о том, насколько необычен этот мир. Насколько жестко и плотно вплетены судьбы каждого из нас в судьбы других.
Мне было двенадцать лет и у меня были мечты. Мечты как у любого мальчишки влюбленного в голубое небо и пушистые белые облака. Как же мне хотелось посмотреть на них сверху. Как же хотелось.
Но, дорога в небо была только одна – самолеты.
Я зачитывал до дыр справочники по аэродинамике, расчетам, компоновке. Я знал наизусть всех конструкторов самолетов известных и не очень. Я научился говорить на своем особенном языке, который почти никто не понимал и да…
Я был влюблен. Влюблен безнадежно, преданно и беззаветно, влюблен в небо и самолеты.
Однако у меня под руками не было ничего кроме деревянных палочек бумаги карандаша, и яростного желания поднять все, что можно было изобрести в воздух.
Первым самолетом был «ПБК». Это особенный самолет. Его полностью делают из бумаги. Он красив и необычен. Но запускать его нужно было в особых условиях. При правильном ветре. Правильном солнце, правильном толчке, держа двумя пальцами за специальное утолщение у носового балласта.
Потом появился «Ньюпор», потом Як-50, потом, потом, потом…
Им не было конца: истребителям, планерам, бомбардировщикам, но…
Все они были из бумаги. Они были похожи на игрушки, а не на самолеты. Мне же хотелось самолетов настоящих. С гудящим мотором. Пропадающих в небе надолго и настолько высоко, что их едва можно было рассмотреть.
Я рос. Подрастали и мои самолеты. Я научился рассчитывать подъемную силу крыла, лобовое сопротивление, курсовую устойчивость, полетный баланс и однажды произошло чудо. Чудо, совершенно чудом не являющееся для других, но для меня это чудо было самым настоящим.
В запасниках библиотек, я редко подходил к полкам. Меня всегда интересовали старые льняные мешки, в которых лежали книги, которые должны были отправить в утиль. Я давно вывел простое и понятное правило. Чем больше книжку читают, тем более она потрепана и самые нужные, и правильные книжки были именно в этих мешках.
Однажды, копаясь в таком мешке, я и нашел, свою правильную книжку. Это был справочник по аэродинамике, который описывал закономерности «парения».
Я узнал, почему орел почти не взмахивает крыльями, и я понял, как сделать так, чтобы мои самолеты улетали к самому солнцу. Но, мне не хотелось их терять, и я придумал, как запустить их так, чтобы они, совершая под облаками огромные круги, возвращались к их создателю.
Первые три планера меня разочаровали, как и последующие шесть. Проблема была в бумаге. Ее коробило на ярком солнце, и аэродинамика крыла менялась. Они держались в небесной акварели недолго. Сделав неожиданный и страшный кульбит, начинали кувыркаться, и, спикировав, разбивались в щепки.
Это происходило до тех пор, пока мой напарник. Паренек шести лет, так же влюбленный в небо, рыжий веселый, конопатый, не принес мне большой кусок тонкой полиэтиленовой пленки от бабушкиного парника и не предложил его использовать вместо бумаги.
Я обрадовался и понял сразу, о чем он подумал. Пленка прозрачна и солнце не будет ее нагревать. Крыло останется таким, каким оно должно было бы быть, вне зависимости от того – насколько жаркой будет погода.
Я купил ему мороженое. За неделю собрал новый планер. Дождался хорошей погоды, и мы с ним пошли проверять нашу конструкцию в деле.
На парение планер запускается с леера. На корпусе самолете устанавливается специальный крючок, на него надевается проволочное кольцо, которое привязано к длинной, максимально длинной бечеве – лееру. Подобрав правильный ветер, и направив планер против него достаточно было выбирать леер, и планер поднимался все выше и выше, выше и выше.
По правилам авиамоделирования леер не должен быть длиннее ста метров. Когда эти метры кончались – кольцо сбрасывалось с разгонного крючка, и планер оставался один на один с небом. Дальше он начинал парить.
Я считал время по старым дедовским командирским часам с секундной стрелкой, сколько он продержится в воздухе. - Сто, двести, триста… - Считали мы вдвоем с Геной. Планер летал кругами, словно совсем забыл о том, что есть земля, но у него не было пилота для того, чтобы искать восходящие потоки, и он постепенно терял высоту. - Четыреста… Пятьсот…-
На шестьсот четырнадцатой секунде он легко коснулся жнивья скошенного поля, с которого мы с Геной совершили этот запуск. Это было победой! Нашей, с Геной победой, великой и славной одной на двоих.
Первый разряд по авиамоделированию определял шестьсот секунд парения. Нам удалось сделать больше. Пусть и всего на четырнадцать секунд. Для того чтобы подтвердить результат не было комиссии, но, нам было все равно. Мы победили небо. Оно теперь стало «Нашим небом», и мы были несказанно этому рады.
# # #
Прошли годы. Прошло много лет, и однажды мы встретились. За простым столом, за которым взрослые люди много говорят и почти не пьют. Геннадий Викторович Лешуков был весел, веснушки остались теми же, но он был совершенно лыс и на стуле висел китель с тремя золотыми звездами полковника авиации. Наши дороги разошлись после того как мое крыло с его пленкой от парника сумело поднять наш самолет и открыло нам обоим Небо. Я летал в аэроклубе и сумел все-таки посмотреть на облака сверху.
А Гена…
А Геннадий Викторович оказался одним из конструкторов группы, которая разрабатывает новейший комплекс стратегической авиации «Пак-ДА».
Так получилось, что его «норматив» на подлет ракеты с ядерным зарядом до цели тоже был не больше шестисот секунд, и он очень старался в него уложиться.
Но…
Но, самое интересное во всей этой истории заключается в том, что Гена, мой рыжий Генка, (он признался мне в этом перед самым расставанием) решил пойти в военное училище и строить уже настоящие самолеты именно в тот момент, когда я купил ему мороженое за целлофановую пленку для своего парящего крыла.