Мир сжался до квартирных стен или до плоскости моей кровати.
Тревожно мне – отчаянно не спится, интуитивно жду каких – то новостей,
как пациент из псих - больницы. Там время не бежит и не стоит. Никто его не замечает, ведь там – другая параллель, все рядом и никто друг друга не встречает. А часики - лишь стены украшают, для красоты висят. Там зрителей – всегда аншлаг! В горшках - цветы бумажные растут – их нюхают, но не срывают. А доктор – главный маг.
Тема Всемирного потопа! Согласны все. Какая разница, кем они будут мерзкими тварями иль сороконожками. Успеть бы? Жить они будут долго, на века. Я их оставила в фантазии угара и диспут получился на ура! Они ползли, молчали и сопели, и всё Ковчег искали, до утра.
Мелатонин работает на славу - мой мозг сигналит об опасности. Отчаянной волной меня несёт на скалы побережья! О, вода текучая времён, спаси и сохрани! Как тяжело в безвременье тонуть. И нет спасительного брода! Какой там брод! На самой глубине, в тазу с цементом чьи то – ноги, в колбе моргает глаз, а кисть руки показывает фак! Весь мир – сплошной больничный кабинет, а я в нем замещаю пациента.
Никто не прав, никто не виноват - шипит волна устало и разбиваются слова на буквы, части, как тот несчастный боинг – бушующий пожар, оплавленный серебряный металлик. Деталями цветного витража становятся прошедшие сквозь пламя. Но, где же МЧС, спасатели? Когда весь мир давно слетел с катушек, а время в беспощадности слепой - осколки солнца о зрачки нам тушит? Сожгло глаза и опалило душу - уже «Аллеи ангелов» нам душ не сберегут, разбитые дома – всё ерунда, построим снова! И будет всё Москва – от Львова, до Ново - Огарёво.
Сегодня пылает Палестина. Режут детей, спасая детские тела, врачи - без обезболивающих, под небосводом, льётся рекой и кровь, и слёзы, и тела, и пули вылитые с проклятиями – всё на горА, всё для убийства и войны... всё продлевают - длят всё для...
Цвети, цвети, негаснущая боль, внутри меня отравленным паслёном! Кто знает, от чего избавит кольт заряженный и дулом поднесённый - к виску ребёнка или голове седой? Где девять, там и девяносто.
Я просыпаюсь в бездне ледяной, в объятиях тревоги тонкокостной, но ничего! Мы – русские! Отчаянье пройдёт, и времена забудутся лихие. И выправит разбитый самолёт суставы крыльев, подорванных стихией. А те, кто ползал, вздумают лететь, со дна поднявшись, до Олимпа. И молний ослепительная сеть разрежет небо эллипсами нимбов и просто душ тенями, как гроздьями на божьей, невидимой лозе до врат его... кто прав, кто виноват - никто пока не знает.
Смотри, какая палестинка! Ни капли нет отчаянья, сомнений. Несёт дитя легко и гордо, как пушинку, как свой материнский флаг – отважно непоколебимый! Вот это мать, и жизнь на все века! Любуйтесь, люди! Вера во Христа? Дожить бы, дотянуть до светлых дней, расписанных в небесной партитуре. Там, где ковчег становится на рейд, затишье наступает - перед бурей. А ноты отражают на листе, отринувшем полутона - бемоли и диезы, как рушится квадрат квартирных стен, чёрный, как у Малевича, только поднимется ли солнышко потом... над бездной? Полумёртвой прерией.