Очень часто я, как и любой другой человек, оказываюсь в роли судьи чьего-нибудь творчества. Иногда в профессиональном смысле, например, оценивая конкурсные работы или выполняя задание по критике в Литинституте. Но ещё чаще – на бытовом уровне, просто как человек, которому по-дружески показывают текст, видео или картинку и спрашивают: «Ну, как тебе?»
И первый совершенно естественный порыв – сказать «нравится» или «не нравится», то есть разделить творчество на близкое и неблизкое. Близкое со всей своей шершавостью откликается, а неблизкое со всей своей гладкостью не задевает. Близкое будто бы создано специально для тебя или даже самим тобой, просто кто-то опередил и выразил живущее внутри чувство, а неблизкое создано кем-то чужим для кого-то незнакомого. Близкое благоухает десятками приятных ассоциаций, а неблизкое пахнет нейтральной информативностью. Одним словом, каждый знает это радостное чувство: «Моё, и всё тут». Какие ещё нужны объяснения?
Разделение на «моё» и «не моё» кажется мне законным, обоснованным и честным. Но если речь идёт не о упокоившихся классиках, а о ныне здравствующих творцах, то отзыв «не моё» – это маркотвеновская тряпка правды, брошенная в лицо. Вроде честно, но никак не защититься. Вроде взятки-то гладки, но крылья подрезаны. Потому что на твоё «быть или не быть» ответили: «Мне всё равно, я даже не замечу, есть ты или нет». Потому что равнодушие – худшая форма нелюбви.
Поэтому я разделяю творчество на созидающее и разрушающее. Да, кому-то, по ахматовской классификации, по нраву чай, собаки и Пастернак, а кому-то – кофе, кошки и Мандельштам. Но всё это – синонимичный ряд доброго и прекрасного, лихачёвского. Разрушающее же – аморальность, страсти, наркотики, бездонные чёрные квадраты и выдающие себя за ценные экспонаты кучи мусора – стоят в отдельном ряду антонимов.
Да, ирмосы пасхального канона можно исполнить с русской-народной лихостью, по барынски-сударински. Можно, избрав богатую партесную палитру, забабахать Веделя с трезвонящими сопрановыми «ля». Можно, не расплёскивая тихую внутреннюю радость, выбрать византийскую сдержанность, скупо украшенную полноводностью иссона. Кое-что из этого списка моё, а кое-что – не моё, но всё это – о Воскресшем Христе. И если злые инопланетяне захотят уничтожить все ноты землян, то я с одинаковой ревностью буду защищать и барыню-сударыню, и Веделя, и мало кому понятные крюки, потому что всё это – созидающее.
Да, я встречаю молодёжные – ещё более молодёжные, чем я, – православные тиктоки. Смотрю и не понимаю, где по сценарию положено смеяться. Потом понимаю, но не смеюсь, потому что мне становится грустно. И, уже открыв рот для изречения мудрых мыслей, начинающихся со слов «а вот в наше время», я вижу комментарий: «Оказывается, верующие – тоже люди, теперь мне захотелось почитать Библию. Саша, 14 лет». И приоткрытый рот выдаёт неподготовленное: «Надо же, как здорово».
Моего в этом мире очень мало (и это делает его драгоценным). Я редко могу сказать про творчество и особенно про тексты честное: «Вау». Но созидающего в этом мире много, и почти каждому встреченному на моём жизненном пути творцу я могу не лукавя сказать: «Я вижу, что ты сражаешься на стороне добра, а значит, мы с тобой одной крови. Да пребудет с тобой сила, и пусть твой световой меч никогда не станет красным. Мы оба знаем, что у каждого врача есть своё кладбище, но есть и свой город, в котором все живы и здоровы. Как отзовётся наше слово – непредсказуемая загадка, но давай продолжим его говорить и надеяться, что от благих мотивов рождаются благие плоды. Твой голос обращён не к моему сердцу, но я желаю тебе встретить своих. И если ты думаешь, быть или не быть, – будь!»
Найти своё – это счастье близкой дружбы. А найти не своё и созидающее – тоже счастье доброжелательного приятельства. И почему бы не улыбнуться друг другу, пусть и издалека?..