Мне кажется, — я сам не знаю, —
А дух людской не умирает,
Но, быв живой, переползёт
В свинью, что ль, ту ж, да и живёт,[1]
Купается в своём дерьмище,
Как и до этого — в грехах.
И право так. Что мне до нищих,
Убогих, сирых бедолаг,
Их бог признать и тот не хочет.
Так чё ж тут мне из себя корчить!
Но где же — эти?? Их в хлевах,
Что ль, правда кормит хам[2] на сало?
А может — впрямь? Добра немало
При жизни сделали для нас,
Реками кровушка лилась,
А слёзы — морем. Люди знают,
Кому в корыто жрать давают.
И что ж вы скажете: для славы
Они, что ль, лили ток кровавый?
Себя ли ради? Нет, для нас!
Для нас, сердешных, убивали,
Для нас мир жгли и разоряли,
Пока их в хлев не посажали.
Когда б не то, их, верно б, пас
Свинарь в толоке.[3] Каты! каты![4]
Где ж слава ваша?? На словах!
Где ваше золото, палаты?
Где власть великая? В гробах,
В гробах, повапленных[5] руками
Таких же, как вы, палачей!
Вы жили лютыми волками,
А, сдохши, перешли в свиней!
***
Где ты, Поэт, нам богом данный?[6]
Великомученик, где ж ты?
Пророк святой? Ты между нами,
Ты, Присносущий, всюду с нами
Витаешь ангелом святым.
Ты, друг любимый, тише зори
Заговоришь к нам... об любви
Несчастной ли или об горе,
О боге ли или об море
Невинно пролитой крови
Народной злыми палачами.
Заплачешь тяжко перед нами,
Заплачем мы с тобой... Жива
Душа Поэта, и — святая —
Она живёт в его словах,
Живёт в его святых речах,
И мы, читая, оживаем
И слышим бога в небесах.[7]
***
Спасибо, друг мой! Я растроган;
Ты, знаю, лепту разделил
Свою единую...[8] Пред богом
Изрядно, брат, сим заслужил!
Ты переслал ко мне в неволю
Поэта нашего...[9] На волю
Мне дверь ты, точно, отворил!
Спасыби, друже! Прочитаю
Чуть-чуть, хотя бы... оживу...
Надежду в сердце приласкаю,
Душею всей вострепетаю
И бога богом назову.
[Оренбург, 1850]
[1] Философская основа проблематики стихотворения — присущее многим древним культурам представление о метемпсихозе — переселении душ в другое тело; Шевченке оказался близок морально-этический вариант учений (древнеиндийского кармического, пифагорейского платонизма) об зависимости переселения души от морального облика умершего. Первая часть стихотворения представляет собой сатирическое обличение самодержавно-крепостнического строя. Вторая часть — лирическое обращение к М. Ю. Лермонтову (1814-1841); третья — благодарственное послание другу поэта М. М. Лазаревскому (1818-1867), который прислал Шевченке произведения Лермонтова.
[2] Хам (устар.) — крепостной крестьянин.
[3] Толока — поле под паром, используемое для выпаса скота, а также выпас скота на таком поле с целью удобрения почвы.
[4] Кат (устар.) — палач.
[5] Повапленный (устар.) — окрашенный; побелённый. Гроб повапленный (устар.) — говорится о ком-, чём-либо, скрывающем за внешне привлекательным видом самые отрицательные, дурные качества (от евангельского сравнения лицемеров с «гробами повапленными, которые красивы снаружи, а внутри полны мёртвых костей и всякой мерзости»).
[6] Речь идёт об М. Ю. Лермонтове.
[7] И мы, читая, оживаем И слышим бога в небесах. — Реминисценция из стихотворения Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива»: «И в небесах я вижу бога».
[8] Ты, знаю, лепту разделил Свою единую... — Реминисценция евангельской притчи: «И сел Иисус против сокровищницы и смотрел, как народ кладёт деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Придя же, одна бедная вдова положила две лепты, что составляет кодрант. Подозвав учеников Своих, Иисус сказал им: истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила всё, что имела, всё пропитание своё». (Марка. Гл. 12. ст. 41-44).
[9] Ты переслал ко мне в неволю Поэта нашего... — друг Шевченки М. М. Лазаревский, с которым поэт познакомился в Оренбурге в 1847 г., по его просьбе, высказанной в письме от 20 декабря 1847 г., присланном Лазаревскому в Петербург, переслал Шевченке произведения Лермонтова. Однако из-за того, что пересылка происходила через промежуточных адресатов, Шевченко не успел получить книгу до отправления в Аральскую экспедицию и получил её, очевидно, уже после возвращения в Оренбург — в конце 1849 г.
Мені здається, я не знаю,
А люде справді не вмирають,
А перелізе ще живе
В свиню абощо, та й живе,
Купається собі в калюжі,
Мов перш купалося в гріхах.
І справді так. Мені байдуже
За простих сірих сіромах,
Вони і Господом забуті.
Так що ж мені тут гріти-дути!
А де оті?? Невже в сажах
Годує хам собі на сало?
А може, й так? Добра чимало
Вони творили на землі,
Ріками сльози розлили,
А кров морями. Люде знають,
Кого годують, доглядають.
І що ж ви скажете: за славу
Лили вони моря кроваві
Або за себе? Ні, за нас!
За нас, сердешних, мир палили!
Поки їх в саж не засадили.
Якби не те, то, певне, б пас
Свинар в толоці. Кляті! кляті!
Де ж слава ваша?? На словах!
Де ваше золото, палати?
Де власть великая? В склепах,
В склепах, поваплених ката[ми],
Такими ж самими, як ви
Жили ви лютими звірми,
А в свині перейшли!..
Де ж ти?
Великомучениче святий?
Пророче Божий? Ти меж нами,
Ти, Присносущий, всюди з нами
Витаєш ангелом святим.
Ти, любий друже, заговориш
Тихенько-тихо... про любов
Про безталанную, про горе,
Або про Бога, та про море,
Або про марне литу кров
З людей великими катами.
Заплачеш тяжко перед нами,
І ми заплачемо... Жива
Душа поетова святая,
Жива в святих своїх речах,
І ми, читая, оживаєм
І чуєм Бога в небесах.
Спасибі, друже мій убогий!
Ти, знаю, лепту розділив
Свою єдину... Перед Богом
Багато, брате, заробив!
Ти переслав мені в неволю
Поета нашого... На волю
Мені ти двері одчинив!
Спасибі, друже! Прочитаю
Собі хоть мало... оживу...
Надію в серці привітаю,
Тихенько-тихо заспіваю
І Бога Богом назову.
[Оренбург, 1850]