Гешкина жизнь.
Утро было переполнено туманом, таким плотно-сизым, что через него едва-едва виднелись очертания деревьев и двора. Холодно и сумрачно – отличное время для ранней прогулки. И рыжий мальчишка, подавив желание подскочить, как ужаленный, тихо спустил ноги на дощатый пол. Тотчас же ступни его, а после и всё тело, покрылись мурашками холода. Иней и влажность сочились из окна и были так же холодны, как и желанны ему сейчас. Тихо вздохнув, Гешка тайком одевался, и, стараясь не разбудить домашних, прокрался к выходу. Громко храпела дородная Меланья, в тон её сопрано пыхтели малыши. Было по-своему уютно, но там, впереди, маячила жизнь. Не домашняя и тёплая, но такая настоящая, что остаться сейчас под одеялом было решительно невыносимо. И резвые ноги уже шагали к двери. Скорее всего, когда изба проснётся и утренняя суета заполнит окружающее пространство, пропажу заметят, но не хватятся. Кому нужен лишний рот, когда своих не знаешь, чем кормить? Сгинет в лесу пропащий мальчишка, да и ладно. Так думала окладистая баба, и знала, что парнишка знает. Потому и не искали никогда, сам придёт, когда брюхо голодное позовёт.
А утро манило своей непрозрачностью… Вот уже позади остался дом на краю неказистой деревушки, самый крайний и самый убогий вокруг. Без отца и матери, без родного огня, без своей крови и без надежд. А тайга не молчала, она была сурова и непреклонна, но звала неумолимо. К молчаливым деревьям, камням, что обросли седыми мхами, к скулящим волчатам, ждущим мать с охоты. Волчат особенно любил мальчишка, да и они встречали радостным тявканьем, доверчиво шли в руки и лизали грязное веснушчатое лицо. Когда щенки были совсем ещё крошечными, набрёл Гешка на их логово, и сам не понял как – спас их от хищной рыси. Просто как увидел лесную хозяйку крадущейся к беспечным детёнышам, так и схватил рядом лежащую сухую еловую ветку. Как уж он рычал! Не хуже той самой рыси! И зубы скалил и не подумал тогда, а как же его, тоже детёныша, жизнь? Серые комочки заметили опасность, сбились сплошным шерстяным клубнем, да завыли-заплакали, мамку звать стали. А где ж она, та мамка? Поживы ищет, да о беде не ведает… И ринулся Гешка к рыси, без мыслей, без страха, с одним лишь чаянием – защитить, уберечь, не дать на растерзание. Куда бы ему, босоногому, против таких когтей? Но рысь не стала связываться, поворчала глухо, да и своротила с пути. Тайга ведает, тайга знает, кому жить, а кому умирать. Тогда не пришло ещё волчье время. Ни в лес, ни в деревню. А вмиг повеселевшие щенки поняли, кому обязаны внезапно свалившимся спасением, и прыгали, ровно белки, на руки к мальчишке, от счастья визжали и попискивали, лапками своими дёргали его, играли. Так и родилась странная, но до самого дна души – искренняя дружба. Бают в деревне, какие волки разбойники, а вот поди ж ты, нашли человек и волчата ключи к колючим сердцам друг друга. Мальчишка плакал, обнимая каждого волчонка, целуя мокрые носы и мудрые не по-детски глаза. Вот таких, нервных и испуганных, держащихся каждый за каждого, и застала их мать-волчица. Постояла в стороне, наблюдая за странным человеком. Маленьким и щуплым, со страной пегой шерстью, да без ружья. Не решилась нападать, наблюдала. Гешка почуял её раньше, чем глазами увидел. Тайга, она такая, коль не чуешь, не иди. Заведёт, унесёт, и дорогу вмиг не отыщешь к дому. Мавки и лешаки запутают, да и оставят на век - себе на забаву, да другим на поживу. Земля тут живая, но не на языке говорит. Чуешь, лёгкий холодок по ногам –оглянись, то может и за тобой пришли. Сам не увидишь, так тебя увидят. А коли у тебя кроме стоптанных башмаков да рваного тряпья и нет ничего, то подавно в три глаза гляди. Иногда у Гешки и было такое чувство - словно на затылке у него ещё глаз, спиной видит, всё чует, да всё подмечает. Верить ему надо, ой крепко верить! Иначе не сдюжишь, мощь лесная враз на косточки разберёт! Вот и волчицу он почуял, а не увидел. Воздух поменял плотность, сгустилось над ним облако пара и запах крови принесли лёгкие ветерки. Смотрели в глаза друг другу всего-то мгновение, а как и жизнь вся маленькая мимо прошла. Батька, хромой, да скорый на расправу, но пах он чудесно, махоркой да солёной капустой. Мать, бледная, малокровная, как и он рыжая, коса до пояса, что твоя рука толщиной. В деревне мать кликали «чаморошная». Что это значило, Гешка не знал, но подозревал, что-то дурное. Рано не стало матери, только успела, что дитя вынянчить, да и сгорела в лихоманке. Помнились её маленькие, не по-деревенски мягкие ладони. Запах мяты и зверобоя, что мать собирала в лесу, а его сызмальства с собой брала. Мать любила лес, а лес любил мать. С песней заходила в чащобы, и лес слушал её, внимал и просил ещё. Гладила щербатую кору вековечных кедров, шептала им слова любви и благодарности. Юные берёзки целовала и смеялась, как маленькая девочка, когда те щекотали листочками и веточками озолочённое солнцем лицо. Вздохнул. Слёзы сами собой наворачивались на глаза, а волчица, в секунду оказавшись рядом, слизнула их своим шершавым языком. И, сотрясаясь в рыданиях, умоляя помочь, избыть хоть каплю безутешного детского горя, мальчик обнял могучую волчью шею, и завыл утробным, совсем не человеческим воем. Лес стих. Уважая боль и горе теперь уже своего, родного – человека. Они выли все вместе, ровно предки на тризне, о её заливистом смехе, о сонной улыбке поутру, о доверчивом оленьем взгляде. И когда тишина наконец воцарилась снова, деловитые волчата полезли к матери. Голодные брюшки требовали обеда! Мальчишке тоже досталось птичье крылышко, и он, запалив крохотный костерок, жарил свой кусочек на огне.
Дружба крепла, и с уходом лета, уже Гешка следил за неуёмными детёнышами. Ой и сложно это было! Но материнская наука внезапно оказалась полезной, и он, сперва робко, а затем уже осмелев, просил ели и лиственницы о защите волчьего семейства. Последнюю краюху хлеба с поклоном носил лешаку, и готов был поклясться, что слышит в шуме листвы «благодарю». Но и лес привечал, никогда не жалел грибов и ягод. А в голодную осень довелось ему и волков жареным грибами потчевать. Ох и не хотели лесные разбойники сыроежек да моховиков! А всё ж отведали, да добавки просили. Тугие животики никогда не были сыты, но поглаживая урчащих сытых волчат, он приговаривал, много вам, оглоеды, худо же будет пережрамши! Сама волчица разок далась человечьим рукам, ободрали её бок однажды соперники. И вновь матери наука пришлась мальчику в помощь. Зверобоем отпоил да подорожником залечил волчьи раны. А покуда клыкастая мать охала да стонала, сволок из дома курицу и тем кормил неугомонное потомство. Не было у парня заботы больше, чем о волчьем семействе, да и они платили ему добром. Вот уж и год прошёл и прежде пушистые ласковые щенки начали матереть. Кости их стали толще и прочнее, щерили зубы в гордом оскале и уже ходили с матерью на охоту. А сама волчица любила полежать на прогретом солнышком валуне, положив голову на человечьи ноги. Уже ей пел Гешка тихие песни о далёких странах и дивных тварях, ей ведал материны сказки о древних зверолюдях и богатыре Вольхе, умевшем перекинуться в волка. И мнилось парню, что сам он этот богатырь, наполовину человек и наполовину волк. А может так оно и было? Так мало пожила на свете его мать, так мало… вот была она, зарёй облитая, стояла на пороге, скрынку с молоком в руках держала. А вот уж лежит в бреду, их с отцом прогоняет, даже на пороге бережёт. Говорила мать, я почти на мосту, и не понять было, где тот мост, и как её оттуда увести. Домой, сюда, к суровому в своём молчаливом горе отцу, да зарёванному сыну. Волчица подняла морду и мудрыми глазами посмотрела в самое сердце. Не нужно, родная, воем горю не поможешь. Гешка знал, что после того молока мать слегла, а никто не верил. Батька пил горькую, багровым становилось его лицо, кричал. То прибить хотел сына, то приласкать, а что там в хмельной голове, кому ж то ведомо? А потом Меланью привёл. Будет, говорит, тебе за мамку. Ох горюшко же батька на порог пустил, только и подумалось тогда. Тем молоком она Гешку поила. Сообразил парень в лес бежать, зубами рвал полынь болиголов, рвало его, а он снова. Так и выполоскал отраву гнусную. А тётка заподозрила, что не прост и всё шипела, шипела отцу на ухо. Не змея даже, змей Гешка видал крепко уважал их за мудрость. Словно слизень просочилась в дом да корни родовые точит. Про мать говорит всякое… дурное. Уж и говорил отцу, да тот в похмельном бреду отмахивался, врёшь, говорит, сучёнок. Мамка не наших была, крепостных, книги какие-то читала, писала невесть что в бумажках своих да пням молилась. Да как же ты, тятя, не ведаешь, ведь дышат они, с ветерком шепчутся, речи свои молчаливые ведут. Не слышал отец, всё тычки да колотушки раздавал. А Меланья рожала. Насмехалась, как много у неё будет детей, места в избе не станет, так и выгонит она Гешку в лес, раз так ему мило. А он уж не знал – а дом ли это, где только требуха да понукания? Отец ушёл куда-то далеко, бить какого-то фрица на дальних берегах. И он бросил, да что уж там, без матери это уже вовсе и не он стал… Уж лучше в лесу схорониться, да с милыми волчатами бегать взапуски.
Вот и тем утром верной дорогой шёл мальчишка, лес шептал куда, да какая тропка приведёт к родному ельнику. Уж и милая сердцу нора показалась, слышен волчий дух. Да только неспокойно на сердце. Тишина такая, что хоть глохни. Замерло всё внутри, защемило что-то в груди, и страх такой скользкий зашевелился … Выползла наружу волчица, брюхо распорото, волочатся по земле сизые кишки… горе, неистовое и неизбывное, заполнило его всего, без остатка, разлилось снаружи, и вой, громкий и нечеловеческий – прокатился по древней чащобе. В глазах волчицы стояли слёзы, отражая его собственную тоску. Он бежал, словно та, давняя рысь, по следам убийц, и было уже всё равно, будь там хоть сотня тварей, он сотрёт их кровью кровь своей семьи… Стой, прозвучало в нём и оторопь такая сильная, как давешняя боль, сковала тело. Это были не звери. Они говорили на ином наречии. Они носили чужую одежду. Они убили молодых волков и лишь шкуры остались от некогда шумных малышей. Сзади зачавкало. В руку уткнулся сухой горячий нос. Нам их не победить, говорили глаза матери. Окажи последнюю милость, прими моё дыхание. И, взяв на руки теряющую силы волчицу, они отправились в скорбный поход. А подстилке из сена лежала она, дыхание становилось всё чаще и прерывистее, и травы что давал человек хоть немного снимали боль и дарили покой. Гешка обнимал кровоточащее тело, забыв о тепле, холоде, о пустом брюхе и своей собственной боли. Он укачивал старую волчицу как малое дитя и тихо пел ей старые как мир песни. Он знал, это последняя ночь, и вверил их Лесу. Люди в странных одеждах придут в деревню и никого там не оставят, как волчат не пощадили, так и людям нечего ждать милости. А их место здесь, в тёмном логове, в лощине среди молчаливых елей. Засыпай, родная, я здесь, я буду греть тебя своим дыханием, покуда оно не прервётся. Пусть любовь моя светит тебе у моста, я провожу. Я пойду с тобой, ведь теперь я знаю – где это.