4-3-15
Опять передышка и снова с кострами,
На этот раз возле Шамше;ва села,
И снова ночёвка с босыми ногами,
И снова постелью всем служит земля.
Костры им служили и кухней и спальней,
И Пьер, вдруг подсевший к большому огню,
Где вся обстановка была «усыпальней»,
Поел и улёгся спиною к теплу.
Он тотчас заснул, и те самые мысли
Всегда, как обычно, приходят во сне,
Они на него словно гирями висли,
Держа всё сознание в божьей узде.
«Что жизнь — это бог, божества наслажденье,
Любое движенье и есть в этом бог,
И он утверждает в тебе намеренье,
Что будто без бога прожить ты не мог.
Труднее, блаженней любить жизнь в страданьях,
И вдруг не искать в них кого-то вину,
А, вознаграждая себя в том сознаньем,
Что бог так велел, так угодно ему.
К примеру, безвинный дружок Каратаев,
Хотя он пред богом и не виноват,
Но бог повелел насладиться тем раем,
И он от несчастий избавиться рад.
Вдруг Пьеру представился кроткий учитель,
Забытый давно, как живой старичок,
В Швейцарии он географьи любитель,
В учёбе вливал он в науку сей сок.
Показывал он всем учащимся глобус,
Живой и трясущийся был этот шар,
Его демонстрировал словно как фокус,
Поверхность вся в каплях — светящихся фар.
Те капли все двигались, перемещались,
Сливались из нескольких капель в одну,
То вновь из одной они вдруг разделялись,
Вступая друг с другом жестоко в борьбу.
В нём каждая капля стремилась разлиться,
Какое-то место на нём захватить,
Стремилась с другими она словно слиться,
Сжимая соседку, её поглотить.
— Вот вся наша жизнь словно в шарике этом, —
Сказал старичок: «Так мотайте на ус!
Как это всё ясно устроено светом,
И мы — будто капли, земля — как глобу;с.
Как мог я не знать всего этого прежде?
Я жил весь в богатстве, не ведал невзгод,
По жизни шагал я в какой-то надежде,
Пытаясь смирить человеческий род.
Вот мой Каратаев разлился сначала,
Потом, как та капля, из мира исчез,
Такими природа нас всех нарожала,
Вот этим и движется в свете прогресс».
— Понятно, дери тебя чёрт, вся премудрость,—
Услышал над ухом ещё спящий Пьер;
И вдруг Пьер проснулся, почувствовал бодрость,
И снова костра перед ним интерьер:
На корточках сидя, француз жарил мясо,
Он пленного место забрал у костра,
И там, в тишине предрассветного часа,
Кипела вся жизнь, до чего же — проста.
На шомпол нанизаны мяса кусочки,
Так ловко вертелись уже над огнём,
И эта картина, как жизни цепочка,
Поддержку всех сил вызывала и в нём.
— Ему всё равно, где бы ни находиться…
Разбойник проклятый, нас — не уважать,
Сидеть у костра и всё время в нём греться,
Другим надо тоже там место давать.
Собачка, наверно, «поня;в», что хозяин,
Не может шагать в их «парадном строю»,
(Исход этой дружбы, конечно, печален),
Другому доверив судьбину свою;
Сидела меж ног у того же солдата,
Которого нагло лишили тепла,
Их, вместе с солдатом постигла утрата,
Она ж своё счастье, похоже, нашла.
Она вместе с ними была частью пленных,
Она забавляла вниманьем к себе,
Она согревала их души, как бедных,
Но вовсе не сломленных в этой борьбе.
Пьер не поднимаясь, обвёл общество взглядом,
И продолжал свою жизнь он во сне,
Каким ни отравленным стала бы ядом,
Платона от жалости не было рядом,
Но он не поддался сей новой беде.
Он вновь ощутил на себе взгляд Платона,
И выстрела звук услыхал в голове,
Его вой собачки, «лишившейся трона»,
Всё это мелькало во вспыхнувшем сне.
Виденья сменились счастливой картиной:
Как в киевском доме — балы, вечера,
С красавицей полькой — в итоге периной
Закончились встречи как будто вчера.
О жидком трясущемся глобусе-шаре,
Каким-то купаньем, не зная когда,
Весь сон, протекая в каком-то угаре:
Картины веселий сменяла беда.
Его разбудили стрельба и все крики,
На русском, казалось ему, языке,
И, как ураган, столь внезапный и дикий,
Он так воплотился в отважном броске.
— Казаки, — разнёсся вдруг голос французский,
И весь лагерь пленных был снова взят в плен,
Но плен не чужой, он был нашенский, русский,
Такой вот случился счастливый обмен.
— Родимые, братцы, голубчики наши! —
От счастья кричал наших пленных отряд,
— Неужто конец нашей «жизненной каше»,
И парализован французский в нас яд?
У всех слёзы счастья в глазах и объятья,
И всем поцелуям не видно конца,
Им всем предлагали и обувь, и платья,
И хлеб, и еду, и, конечно, — винца.
Пьер тоже рыдал от вторичного счастья,
И будучи первым — богатство несло,
Второе — избавив от всей неприязни,
Вновь жизнь подарило чертям всем назло.
Доло;хов стоял у ворот той усадьбы,
Где нынешней ночью он сам побывал,
Он после «победной с французами свадьбы»,
По головам все трофеи считал.
— Ну, сколько? — спросил казака он, который
Считал проходивших их мимо солдат,
Он счётом владел и в числах был спорым,
Чертой отмечал он по сотне «парад».
Черту ставил мелом казак на воротах:
— Уж вскоре вторую поставлю черту,
Но если считать их парад, как по ротам,
То пару полков будет здесь на счету.
Денисов с казаками Петю Ростова,
Уже провожали в после;дний свой путь,
В саду, там за домом и яма готова,
Так жизнь молодую теперь не вернуть.
4-3-16
С конца октября зачастили морозы,
Всё бегство погрязло в их новой беде,
Морозы, бывало, превысили дозы,
Им не было где — находиться в тепле.
Костры той беде уже не помогали,
Стремленье согреться приводит к беде,
Они на ходу, в биваках замерзали,
И даже сгорали, грея;сь на костре.
По сути, процесс бегства и разложения,
Начавшийся сразу с занятьем Москвы,
Ускорился на всех путях отступления,
Сдержать его — не было даже узды.
В дороге до Вязьмы французские силы,
В обратный при выходе тяжкий свой путь,
Числом их сто тысяч — осталось от силы,
Дай бог, половине, не дав отдохнуть.
И дальше, от Вязьмы, Смоленска, до Вильны,
Всё таяло войско, как первый снежок,
Оно уже стало в сраженьях бессильно,
Таким оказался ЕМУ ЕГО рок.
Всё у;сугубляли и холод, и голод,
И русская армия шла по пятам,
И всё дополняли, беря их за ворот,
Ещё партизаны по тёмным местам.
Уже после Вязьмы войска не колонной,
Бесформенной кучей, толпою все шли,
Настолько их жизнь стала в бегстве вся вольной,
Идти по-другому они не могли.
Бертье доносил своему государю,
На марше о всём положение войск,
Оно подвергалось по ходу удару,
Который «сбивал с него прежний весь лоск»:
«Я долгом Вас ставлю в плохую известность,
О мной здесь осмотренных всех корпусах,
Для дела сказалась больша;я вся вредность,
В свершённом разброде отрядах, полкоах.
Четвёртая часть лишь солдат при знамёнах,
А прочие — сами идут по себе,
Как будто они побывали в погромах,
И, в общем, всё войско — в огромной беде.
Шагают различными даже путями,
Добыть для себя чтоб одежду, еду,
И, прямо скажу, не таясь, между нами,
Всё у;жесточает всю нашу беду.
Все думают только о нашем Смоленске,
Где можно согреться, поесть, отдохнуть,
Как будто последней всей нашей надежде,
Набраться вновь сил и отправиться в путь.
Солдаты бросают патроны и ружья,
Потерян у армии дух её — вид,
Ей необходимы все прежние нужды,
Чтоб каждый одет был и, главное — сыт.
Какие бы ни были далее планы,
Нам надо собрать верных всех в корпуса,
От них отделить тех, нанёс кто нам раны,
Смотрелась чтоб вновь она словно гроза.
Убрать с неё спешенных кавалеристов
И всех безоружных, ненужных солдат,
И всех, им подобных безвольных «артистов»,
Обозы — лишь те, что движенью вредят.
И часть артиллерии вовсе не нужной,
Что не соразмерна числу наших войск;
В итоге, у нас обстановка вся сложна,
Исчез из всей армии прежний весь лоск».
9 ноября, в 30 верстах от Смоленска.
Достигнув Смоленска, в огромной надежде,
На отдых, одежду, конечно, еду,
Земле обетованной он был им прежде,
Когда начинали они всю войну.
Они убивали друг друга за пищу,
Свои же ограбили лавки, склады,
Как псы те голодные в городе рыщут,
Разграбив, оставив все бегства следы.
Не шли, а бежали по разным дорогам,
Не зная, зачем и не зная куда,
Все то, что награблено, данное богом,
Погибло, рассыпалось в то; — никуда.
Однако ближайшее всё окруженье
Пыталось порядок в войсках навести,
Писались приказы и распоряженья,
Как дня распорядок в войсках соблюсти.
Причём с подобающим званию словом:
«Величество Ваше, иль принц, иль король»,
Во всём языком и довольно суровым,
Хотя в них сквозила бессильная роль.
Но всё и кончалось лишь только бумагой,
Исполнить всё это никак не могли,
Все так «преисполнены были отвагой»,
Свою же им жизнь лишь бы только спасти.