4-3-13
Однажды в полдень Пьер шёл в гору,
Шёл дождь, и путь — сплошная грязь,
Взгляд хмурый, обращённый к долу,
На ноги и на эту мразь.
Не упускал толпу из вида,
Где кривоногий пёс бежал,
(Он тоже странного был вида),
Он лапку заднюю поджал.
Ему поход был тоже в тягость,
Не только людям, но и псу,
Но Серому что было в радость:
«Еда валялась на носу».
Со всех сторон лежало мясо:
Следы людей и лошадей,
Едой насыщена вся трасса,
И даже вдоволь для зверей.
Босыми топая ногами,
Считал по три свои шаги,
Погода, дождь стали; врагами,
Они унынью помогли.
Он отвлекал своё вниманье,
От боли, холода, дождя,
Старался «влезть» в то пониманье,
Какая участь ждёт тебя.
Назойливые эти мысли
Старался гнать их от себя,
Они его всё время грызли,
В душе покоя не тая.
Последнюю он вспомнил встречу,
Опять возник пред ним Платон,
С ним разговор и те же речи,
И их народный яркий тон.
Днём раньше на ночном привале,
Пьер подошёл к тому костру,
Где сидя будто в одеяле,
Платон всем ведал вновь «мольбу».
«Мольбу» — одну из прошлых сказок,
Которая в его устах,
Была одной из ярких красок,
И даже вызывала страх.
Пьер раньше слышал эту басню,
Но, согреваясь у костра,
Он удивлялся нашей властью,
Как осудить она могла.
Была по времени уж полночь,
Больного слабый голосок,
Поведал пленным эту новость,
Хотя и поздний был часок.
Его Пьер испугался вида,
Потухшее лицо — мертво,
У Пьера вспыхнула обида,
Как будто с ним имел родство.
— Ну как здоровье, друг любезный, —
Не преминул его спросить;
— Здоровьем я как раз и бедный,
В походе им пришлось сорить.
А что оплакивать здоровье,
Глядишь — бог смерти и не даст…
Взрастёт другое поколенье…—
И тотчас продолжал рассказ:
— … И вот, ты братец мой любезный, —
С улыбкой, блеском на глазах,
Как будто знак какой помпезный
Он воздавал во всех делах.
Хотя Пьер знал всё содержанье,
И слышал басню много раз,
Но он не мог не внять вниманью,
С восторгом деланный рассказ.
История проста и страшна,
В ней сказано о двух купцах,
К делам поехавшим однажды,
Как говорят, на всех порах.
— Остановившися на отдых,
На постоялом сим дворе,
К утру один из бывших бодрых,
Живым остался на заре.
Второй убит был и ограблен,
Но окровавленный им нож,
Другого — под подушкой найден,
А значит — он к убийству вхож.
Купца судили, наказали,
Он угостился и кнутом,
Потом на каторгу сослали,
Как для убийц, в их новый дом.
Проходит делу лет так десять,
Однажды, как-то вечерком,
И вечерок уда;лся весел,
Уселись тоже все кружком.
И началась меж них беседа:
И кто, за что в том пострадал,
Кто одержал над кем победу,
Кого, за что бог наказал.
Купец поведал своё горе:
— Не знаю, в чём моя вина,
Такая у меня вот доля,
Но нет на мне того пятна.
Мне жаль старуху, малых деток,—
Заплакал бедный старичок;
— И случай сам настолько редок…
Но… «вот попался на крючок».
— И надо же тому случиться:
В компании — убийца сам,
С ним вместе тоже очутился,
«И совесть брызнула к усам».
— Прости меня, ты — не виновен,
Моих убийство дело рук,
И поздний час — уже неровен,
Прости меня — навеки друг.
Купец тот чувствами расстаял,
И говорит ему в ответ:
— Хотя убийство ты ута;ил,
Но бог послал тебе привет.
Бог не простил тебе деянья:
Ты оказался среди нас,
За что ж ты терпишь наказанье,
Коль с нами ты сидишь сейчас?
— Шесть душ я загубил напрасно,
«Убивцем» про;жил жизнь свою,
Но вот отныне стало ясно,
Теперь кляну свою судьбу.
В душе его прозрела жалость,
Начальству доложил о том:
Его вина другим досталась,
Купец достоин видеть дом.
Пока писали все бумаги,
И дело шло по ступеня;м,
«Не стало у купца отваги»:
Отдать дань прожитым годам.
Вот так, соколик, — Каратаев
Поведал каторжным рассказ:
— Кому как жизнь проходит раем,
Кому — досрочный смертный час.
Но смысл таинственный рассказа,
Отнюдь не самый тот рассказ,
Сиял улыбкою экстаза,
Для Пьера — тоже в тот раз.
4-3-14
Внезапно в толпе пленных и их конвойных,
Возникло смятенье всего торжества,
И рысью — ряды кавалерии стройных,
Давать им дорогу — катились слова.
Послышались грозные крики команды:
«Стоять по местам, Император! Марша;л!»
И конный отряд, как охраны гаранты,
Вперёд, расчищая дорогу, скакал.
Всех пленных, конечно, столкнули с дороги,
Конвойные стали в торжественный ряд,
И цугом промчалась карета, итогом:
И Пьер уловил на себе его взгляд.
Высокую, стройную Пьера фигуру
Не мог не заметить знакомый тот взгляд,
Когда на допросе, в ту раннюю пору,
Сам маршал дарил свой «приветливый» яд.
Возможно, узнал, кто скрывал своё имя,
Нахмурив лицо, отвернул он свой взгляд,
А, может, настало не то уже время,
И он для себя приберёг этот яд?
А тот генерал, кто начальник колонны,
С испуганным видом скакал впереди,
Не то, чтобы люди, но даже вороны,
Движенью кареты мешать не могли.
То зрелище бегства французской элиты,
Похоже «на бегства победный парад»,
Колонна вся сникла и духом убита,
Парад показал — это бегства лишь ад.
И этот парад зародил в души пленных,
Сырую надежду покинуть их плен,
Столпившись, являли собой кучу бедных,
Средь их охраняющих вражеских стен.
Тревогу у Пьера создал Каратаев,
Сидел, прислонившись к берёзе без сил,
И словно как снег уже медленно таял,
Он как бы последние дни уже жил.
Лицо выражало обычную радость,
Что пленным поведал известный рассказ.
И от умиленья какая-то слабость
Сковала всё тело не в первый уж раз.
На Пьера смотрел он другими глазами,
Но в них, как и прежде, видна доброта,
В душе его вспыхнуло словно цунами,
Закроются жизни его ворота;.
Он будто бы звал к себе Пьера на помощь,
Подёрнут слезою уж стал его взгляд,
Весь вид выражал его полную немощь,
Как будто он принял весь жизненный яд.
Не мог выносить чужих явных страданий,
Хватало с избытком ему и своих,
Он не обращал на соседа вниманья,
Зачем ему нужно страдать за двоих?
Когда же колонна и после парада
Вновь двинулась в свой непредвиденный путь,
То Пьера объяла большая досада:
Платон под берёзой остался «вздремнуть».
Над ним хлопотали уже два француза,
Но вскоре раздался и выстрела звук,
И прервана стала у жизни та уза,
С чем связана с нею чреда наших мук.
Пьер слышал тот выстрел, но он был бессилен,
Хоть чем-то облегчить всех пленных судьбу,
Он словно как птица был сам «обескрылен»,
Не мог он вступить с их охраной в борьбу.
Он начал считать, сколько им переходов
Осталось проделать к Смоленску в пути,
Чтоб как-то смягчить их в походе невзгоды,
И до равнодушия к ним снизойти.
Одна лишь собака прониклась сочувствием:
Осталась хозяина там сторожить,
И с ним находясь, своим личным присутствием,
Возможно, пыталась помочь ему жить.