Вижу неласковым Питер сиротский,
замерший лайнер на полосе.
Нет, не к жене, как Владимир Высоцкий,
бросив родительский дом насовсем,
впавший в отказ быть таким же, как все,
прочь улетает с Родины Бродский.
Подлым доносом в число нелюбимых,
взятый конторой на карандаш,
был он причислен к когорте гонимых.
В зависти злобной поймали кураж,
чтоб усадить на скамью подсудимых:
«Бродский И.А. – он какой-то не наш.»
Гений стиха, чьим пером по бумаге
Господь, диктуя, водил неспроста.
В тяжких трудах и тихой отваге,
сосланный, дни подаривший Крестам,
не застрелился, не сгинул в ГУЛАГе,
как Маяковский и Мандельштам.
Город его проводил без печали.
Город к исходу поэтов привык.
Гимны не пели, фанфары молчали,
лишь на Литейном вороны кричали.
С ним «Ундервуд», водка, дюжина книг,
слово от Бога, русский язык.
Тело, отъехав, в доме Мурузи
душу оставило – трудная роль!
Телу – работа, служение Музе,
премия Нобеля, слава, король
Швеции, рукоплесканий обуза,
встречи, стихи и сердечная боль.
Выйти из комнаты, как из галута,
боль не позволила даже на миг.
В ту, когда сердце разбилось, минуту,
в дом на рассвете сквозь стены проник
хриплый, ужасный, пронзительный крик
ястреба в небе Коннектикута.
Утром не на Васильевский остров
мертвое тело отвез гондольер.
Русская ширь и английский апостроф.
Бродский! Тебе я прочту, например,
будущим летом у камня погоста
эти слова на особый манер.