В этой зарисовке всё — реальные люди, места, события, и даже отсылки к реальным явлениям культуры, словом: "Теченье жизни, что идёт, вдоль жизни, что была..."
Домашний Гоголь - "старый" памятник Гоголю во дворе д. 7 по Никитскому бульвару.
Дарвиниста столп, Солнце... около Страстной - памятники акад. К.А. Тимирязеву и А.С. Пушкину в начале и конце Тверского бульвара.
"Кто пуговку тебе... принёс" - «Коричневая пуговка», советская песня 1937 г. на слова Е. Долматовского о разоблачении пионерами иностранного шпиона.
Институт - знаменитый Литературный институт, Тверской бульвар, д. 25.
Пропущен памятник С. Есенину на Тверском, на месте детской площадки, где я гулял.
Скульптор - Сергей Конёнков, его жена - советская разведчица Маргарита Конёнкова (Воронцова), её любовник - не кто иной, как Альберт Эйнштейн. Сонет Альберта к Маргарите сохранился в её архиве. Не узнать почерк Эйнштейна невозможно.
Обо всём не напишешь, как-нибудь в другой раз.
Начнем, с однажды…
– I –
…в летний день, как встарь, я вышел со двора,
Домашний Гоголь в кресле сел здесь, мамы, детвора.
Знакомые мне с детских лет московские места,
Где флора та же, спел поэт, да фауна не та.
Никитский, дарвиниста столп, а там уже Тверской,
Где наше Солнце закатилось около Страстной.
Проверка? Где же паспорт? Вот. Ну что, утер мне нос?
Кто пуговку тебе, родной, не вовремя принёс?
Ну что тебе сказать, братан? Так как-то всё. Помят,
Я стал большой оригинал, как люди говорят.
Вопрос, полжизни отпахав, с квартирой утрясён.
А люди — те же, но народ всё ж сильно разобщён.
А торговать всегда любил простой московский люд.
Обжорный дух, рекламы звон, разносчики снуют.
Здесь рядом музыки салон, напротив Институт,
Когда-то родичи мои нашли здесь свой приют.
Восточной снеди аромат доносится с угла.
Теченье жизни, что идет вдоль жизни, что была.
Бульварные скамейки, где роится молодняк,
И за деревьями простой уютный особняк.
– II –
Табличка на стене: мол, имярек работал здесь и жил,
Что в сорок пятом мастерскую эту получил,
Что знаменитый скульптор он, сын Родины своей,
И из Нью-Йорка возвратясь, устроил тут Музей.
Нью-Йорк? Америка? В Москве, конца сороковых?
Тянуло дело на этап, и сколько их, таких.
А вместо этого почет, квартира на Тверской,
Не на Лубянку под расстрел, а на прием с женой!?
Услуги ведьмы здесь важней заслуг и мастерства.
Спасли погоны — применив секреты колдовства,
Вопрос задав, ответ добыв, доставив что дано,
И относительность судьбы усвоив заодно.
Два гения: с одним — в Париж, как в омут головой,
С другим — за океаном жизнь свела в стране чужой.
Шальная жизнь — реклам огни с одним и рампы жар,
Секретная любовь с другим и атомный пожар.
Ложился на отчет сонет, но код с Большой Земли
Пришел — приказ, и разошлись как в море корабли.
Себя и мужа упасла полярной стужи от —
Заслуг зачёт — указ пришел тогда с каких высот?
– III –
Но так ли, сяк ли, уцелев от разных передряг,
Среди дозволенных скульптур, игрушек и коряг,
Героев, прошлого фигур — увидел я Его.
Внизу табличка: “(бронз.) Пророк” — и больше ничего.
Стоял он думою объят, сквозь горы и снега
К великой цели вёл отряд и на разгром врага.
Кто был никем, кто наг и нем, тот скоро станем всем…
Год выбит: тыща девятьсот от века двадцать семь.
Ах, этот год, затерян он среди других годов.
Никто не знал, что принесёт, полнеба расколов,
Не мир, которого так ждёт разбитая страна, —
Все рухнет, всех нас впереди какая ждет война!
Я сразу вспомнил свой совсем недавний разговор,
Где роковой тот поворот был сделан, вышел спор.
Да, был философ знаменит прогресса на волне,
Но разве моды чуждой всплеск достаточен вполне
Для мысли, что весь прошлый век, и раз, и два, и три:
“Война все спишет!” — убивала, что ни говори?
Когда телегу разогнав, безумный тот ездец
Развилку с лёта промахнул с отчетливым: “Конец”?
– IV –
Окончен день, все разошлись. Я только лишь теперь
Проход увидел, и в конце — чуть приоткрыта дверь
В запасник. Ширма, а за ней, еще один портрет:
Набросок, копия, двойник, хотя таблички нет.
Исполнен в дереве — живой и теплый материал,
Он покорял, он убеждал, он звал, а не орал.
Один, покинут, без надежд, их нет, и замкнут круг.
Разодрана кора одежд, воздеты ветви рук,
Расширены глаза, открыт в безмолвном крике рот…
Подумать страшно, если что предсказано — придет!
Никто не слушал, и никто отчет не отдавал,
Пока не рухнуло все то, что гений предрекал.
Был в зале бронзовый пророк оставлен, а эскиз,
Ему запасник — схрон и склеп, безмолвие кулис.
И время покатилось вспять. Не знав тогда всего,
Стал постепенно вспоминать историю его.
Мертвящим ветром повело, в лицо дохнуло мне
Подвальным зябким холодком в музейной тишине.
Он сам идти не мог, его — тащили на руках
Три здоровенных мужика в ремнях и сапогах.
Стихающий нестройный хор их голосов, и звук
Отрывистой команды, стук прикладов, света круг
слепящий, и затвора лязг, и несколько шагов,
ступень, подвальный коридор, и дверь в конце его.
– V –
Я вышел, теплый вечер плыл над летнею Москвой,
Несильный ветер шелестел листвою молодой,
Касался ласково лица, качал концы ветвей —
Веселье, музыка и смех из парковых аллей
Неслись. Как будто праздник есть и будет до утра,
Как будто смерти нет, и ждет удачная игра,
Как будто утро рассветёт и вечным будет мир,
Как будто не сидит, не ждет дежурный командир.
Как будто в сейфе не лежит пакет и красная печать
Сургучная на нём, но вскрыть — и рухнет всё опять,
И прозвенит звонок, она застынет у окна.
И это будет означать, что началась война.
Я шел к себе. Бульвар темнел, скрывая фонари.
Есть разница меж можем и — придется повторить.
Но если же случится так, нарушив все табу,
То выбрать нужно, осознав, и встретить как судьбу.