это классика — быть страдальцем, думать, что ты — несчастливец, но все же праведный; в серости мозга — ни короля, ни бога, только понимание, что все делаешь правильно.
мы с тобой голодны до слов, нам медом чужие речи, только оба будто приняли обет молчания, мы вроде бы любим, да вот только не сердцем, а мнением на все вызывающе-грубым и дерзким, — моя любовь к тебе за искусство и резкость, которую ты распял в отрицании.
ты утверждаешь, что ее не стало.
я ее линчую и обожествляю.
я дала ей имя, я дышу ей, я вся там, вся в ней, созерцаю ее из-за стекла пьедестала, ее хоть и не существует, но в чем-то же я сгораю.
с одной стороны — «да все хорошо», с твоей стороны — это кривое зеркало, ты меня обвинил, но ведь я говорила — мне быть страдальцем и шутом предначертано. и не из зависти или злости — это по принципу калейдоскопа и копии — все грани внутри ломаются, выворачиваются в звезды, стекла режут, переливаются больной астрономией. я хоть и шут, но не фокусник — мои трюки просты — я-то бью стекло, а не зеркало, а в итоге — где ты видишь свою вопиющую искренность — у меня там дыра в груди, колокольня звенящая и скромно-высокомерная. я в ответ буду свергнута, да не тронута, я не первая, ты не первый, в своем молчании — сотые.
мы не мученики, а мучители — это наше предназначение, я говорю быстрее чем, думаю и на лучшее не рассчитываю. ты режешь не словами, а мыслями, я играю словами на грани, это лучшее убеждение —
мы на верность не присягали.