не знаю, за что он любил это фото.
на фоне ивана бездомного в булгаковском доме
смотрит на микрофон, держит его неловко,
и происходит плавка и ковка
в этой чудеснейшей голове.
нет никакого нео, никакой ложки.
только бегут что есть сил многоножки
по самому центру белого листа,
стойка на руках, кувырок, мостик,
дразнятся и беснуются, егозят,
товарищи старые добрые и друзья.
приветствуешь их молча, киваешь, -
узнала, конечно. как тут не узнать?
и думаешь, всякому ли поэту,
чтобы чушь не нести, не вырабатывать бред,
надо бегать по городу в исподнем
со свечкой в руке и иконкой?
наверное, сойдет и другое горе,
не тот самый ужас, особенный срыв.
в любом случае, пока плывешь, пока еще не доплыл,
пока застыл на середине пути,
перевернись на спину и замри.
это медленно смывается толстый грим
со лба, носа и щек.
и потом - ничего больше.
бледный татарский йок настает,
словно русский пушистый зверек.
только еще прозрачней.
чище, неумолимей, больней.
твои многоножки разбегаются, прячутся от меня,
не узнают и не хотят понять,
что я их люблю, как самое себя.
и больше.
и ничего больше.
сплю, только когда выключает.
ем, когда вспоминаю, что надо есть.
и на смерть похожа, больше чем смерть сама.
почему не ко мне ты ушел, а к ней?
разве я хуже могу утешать
тебя и твоих многоножек?