Тридцатипятники

У Палыча украли телефон. Где и как - он точно не помнил. После работы зашел в магазин, пятница была, жена к родственникам уехала, вернулся домой и не сразу спохватился. Собирался на рыбалку. Снасти вторую неделю кисли на балконе, черви – в холодильнике. Октябрь на дворе, конец его сезона. Палыч поплавочник и доночник, не спиннингист. Ему безветренная и прохладная погода в октябре на удачу – давление семьсот пятьдесят пять, на канале – ни души, сиди на бережке, думай, что хочешь, смотри на тяжёлую и тёмную воду, а тут вдруг эту мечту, как и призрачный душевный комфорт, – украли… Он заметил отсутствие телефона уже поздно вечером, когда собирался поставить его на ночь на зарядку, и не нашёл. Вспомнил, как выкладывал его вместе с кошельком и карточками на прилавок у кассы, протирал забрызганные дождём очки, нервничал, а его подгоняли в очереди какие-то смуглые молодые люди. Но уже поздно было вспоминать об этом. Ни позвонить, ни пожаловаться было не с чего и не на кого. На украденном телефоне остались и деньги, и знакомые. Мнилось одно: с утра отправиться на канал топить червей в ожидании возвращения жены и думать о бессердечных ворах и украденных (последних) виртуальных средствах к его пенсионному существованию. Ни пин-кодов, ни паролей в личные банковские кабинеты, ни номера спасительницы-супруги он не помнил и записей об этом на бумаге не держал. Как-то так повелось в их семье: он работал, а с тем, что его работы не касалось, супруга справлялась в одиночку вот уже тридцать пять лет без перерыва…

***   

«От сумы и от тюрьмы не зарекайся» - чисто русская поговорка. То есть у нас ограбить и по миру пустить могут любого и любого за это могут и посадить. Как жребий ляжет. Конечно, если его кинуть. Судьёй ли, врагом ли, доносчиком или обиженным начальником, всё равно. Важен процесс, не закон. Важно время, растянутое до получения приговора. А результат очевиден: человек, превращённый временем в жертву, сам за этот срок палачу оправдание найдёт. Покопается в себе, за что его можно раздеть? За что посадить? И помимо первородного греха что-нибудь внутри да отыщет.

Страна у нас большая. Есть где и с сумой побродить, есть где и посидеть в тишине продолжительно. Скажем, в долговой яме. А что там под тобой, под землёй? Со временем забывается…

Копать тяжело. Не дерево посадить или картошку, даже не могилу вырыть кому-нибудь, а - тоннель, или котлован, или канал, например. Для этого коллектив нужен из многих людей, не специалистов, (копать всякий сможет, пока живой), а из таких людей, которые копают, чтобы выжить. «Заключённые каналоармейцы» или «з/к», «зеки» по-простому, чего только не копали! И их самих закапывали недалеко от работы такие же, как и они, землекопы, логично рассуждая, что силы надо экономить, чтобы копать и завтра, и год, и два, и пять подряд.

Кости этих людей лежат вдоль канала «Волга-Москва», по обе стороны его, на сто двадцать с гаком километров. Сотни тысяч костей.

 Дмитлаг, управление которого в тридцатых годах располагалось в Борисоглебском монастыре города Дмитрова, в центре сталинской стройки, был самым крупным лагерем ГУЛАГа за всю его историю, в нём содержалось до двухсот тысяч зеков одновременно.

Из окон квартиры Пал Палыча, с четырнадцатого этажа, хорошо виден и монастырь, и двухэтажный каменный клуб, построенный на месте перевезённого с Беломоро-Балтийского канала деревянного клуба. Рядом с ним – контора, в которой Палыч работает. А огромные шиферные крыши заброшенного лет тридцать назад экскаваторного завода, которому клуб принадлежит, уже поросшие тощим березняком по краям, с многочисленными озёрами в глубоких ендовах, видны Палычу с балкона. Весной и летом на них селится и живёт многочисленная колония чаек, кормящихся на канале. Тут они, на высоте покинутых производством и людьми десятиметровых стен, в комфорте и безопасности высиживают птенцов, ставят их на крыло, учат перелетать с крыши на крышу и садиться в искусственные невысыхающие лужи на кровле. Кричат они столь призывно и громко, что, если балкон остаётся открытым на ночь, утром забота в будильнике у Пал Палыча отпадает сама собой, а то почудится во сне некий венецианский дух, пахнёт морскими водорослями, свежими устрицами, и хрипловатым голосом гондольера старая рыжая сучка Палыча из-под кровати попросится на улицу по нужде.
 
Из окон, выходящих во двор, виден Палычу и сам канал, и старое кладбище, расположенное в топкой низине, границами которой служат два полотна шоссе и запущенный сточный ручей Берёзовец, впадающий в тот же канал через русло Старой Яхромы. Знаменит ручей тем, что течёт по месту бывшей дороги каналостроевцев с работы и на работу, и каждый год паводком нет, да и вымоет из низкого глинистого берега ручья то берцовую кость, то черепушку несчастного зека. Часть мертвого одеревеневшего тела, скатившегося девяносто лет назад под откос с «грабарки», телеги с плоским дощатым дном, на которых перевозили трупы. И то ли потеря покойника из кучи была не столь важна для возницы, то ли тело таки подбиралось и столь небрежно, наскоро прикапывалось в кювете, но случалось это, вероятно, так часто, что и сегодняшние мамы с детьми, кормящие уточек на ручье белым хлебом, помнят ещё как их мамы отводили им глаза от человеческих костей, торчащих по весне из берегов Берёзовца. И кости всё не кончались. И утки с будто игрушечными, пушистыми утятами. И счастливые дети. И белый хлеб…

Город на костях жил как ни в чём не бывало. Но Палыча не покидало чувство стыда и страха, что он ежедневно топчет чужие могилы, беспокоя неприкаянные души. И неслышно просил Палыч у них прощения.

За собственного деда, что копал несколько лет что-то под Магаданом, голодал, но остался жив. За отца, что после войны рыл мёрзлые ямы для садов под Лебедянью, кормил вшей в землянке, грыз гнилые яблоки и тоже выжил. Да мало ли тех, пошедших на исправление в лагеря по тридцать пятой статье, живых и мертвых?..
 
(1926 год. УК РСФСР. Ст.35. «Удаление из пределов РСФСР или из пределов отдельной местности с обязательным поселением или запрещением проживать в других местностях… в соединении с исправительно-трудовыми работами… тех осуждённых, оставление которых в данной местности признаётся судом общественно опасным…» Давали обычно от трёх до десяти лет. И после отбытия срока зек прикрепляется к лагерному производству еще на пять лет по ст.7 «… в отношении лиц, совершивших общественно опасные действия или представляющих опасность по своей связи с преступной средой…»)

 А это плюсом – сестры, братья, жёны и дети старше шестнадцати… Родственники блатных да воров. Или такими объявленные или оболганные. Дешёвая рабочая сила, бесправная, тёмная, глухая, уже лишённая веры в Бога и получившая взамен иконы и креста - плакат и лопату.

(«Тридцатипятники» составляли большинство каналоармейцев. По завершении строительства в 1937 году было освобождено 55 тысяч «исправленных». Руководство, количеством две тысячи человек, расстреляно на Бутовском полигоне по обвинению в организации госпереворота под руководством Генриха Ягоды. Архив Дмитлага при передаче сотрудникам НКВД сожжен на берегу канала за ненадобностью. Общее количество погибших на строительстве за пять лет составило по статистическим подсчётам 0,7–1,5 млн человек.)

***

Максим Горький к ворам и цыганам, как известно, относился романтически. Тупых и покорных крестьян сторонился, а свободный и смелый криминальный народ его вдохновлял. По молодости, бродяжничая, Алеша Пешков немало посвятил времени и букв незаконной свободе, пописывая о нравах босяков и голытьбы. Горький поднялся на этих песнях и денег заработал, окончив свои университеты годам к тридцати и став богатым и уважаемым человеком не только в Российской Империи, но и за её границами. Революционное время подгоняло его славу, Горький требовал за страницу текста тысячу рублей, в то время как зарплата рабочего была не больше двадцати рублей в месяц, и ему как «буревестнику» в деньгах не отказывали. Он широко продавался и на русском, и в переводах. Тиражи увеличивались, издатели и книготорговцы богатели, передовая молодёжь и творческая интеллигенция сметала книжки с прилавков. На лишние деньги пролетарский писатель спонсировал большевиков, путешествовал, играл в карты, загуливал в «Яре» с Шаляпиным и цыганами, собирал антиквариат, содержал на собственные средства женщин, своих и чужих детей, итальянскую прислугу и пролетарскую школу на Капри.
 
Но любые монеты при таком образе жизни однажды заканчиваются, а образ свой дорвавшемуся до свободы босяку менять не хотелось. Мечты о гордом человеке не давали покоя Алексею Максимовичу.

В 1922 году, отъезжая по просьбе Ленина из Питера в Сорренто через Берлин, он получает от голодающей России единовременно четыреста пятьдесят тысяч германских марок на лечение, а вскоре продает Наркомпросу авторские права на свои сочинения (с условием не издавать их больше самому на русском языке), продает не дешево -  за двадцать девять с половиной миллионов германских марок авторского гонорара. Их с небольшими перерывами хватит на шесть лет жизни в солнечной Италии. Однако, поиздержавшись, по просьбе уже Сталина Горький возвращается в СССР в 1928 году отпраздновать своё шестидесятилетие, посмотреть в местах озорного бродяжничества на успехи социалистического строительства из окна правительственного вагона, а в 1929 полюбоваться вершиной советских достижений - Соловками. В 1934 он выступает редактором книги о Беломорканале, который так и не удосужиться посетить, а к «тридцатипятникам» на канал Москвы приезжает дважды, в 1933 и 1935 годах, на Вселагерный слёт ударников. И уже в 1936 году из подаренной Сталиным дачи в Крыму он напишет своему близкому социальному элементу в Дмитлаговском журнале «На штурм трассы»:

«… В мелком буржуа воспитан «инстинкт цели», стремление к богатству, к власти. У него есть свои герои… Макдональды, Муссолини, Гитлеры, бесчисленное количество премудрых «гоцлиберданов» … Мелкий буржуа непрерывно стремится и – путём предательства – весьма часто подползает к власти. Воришки едва ли превращаются в крупных буржуев. Случая, когда бы мелкий вор становился президентом республики или хотя бы министром – кажется ещё не было… Советская власть не мстит преступнику, а действительно «исправляет» его, раскрывая перед ним победоносное значение труда, смысл социальной жизни, высокую цель социализма, который растёт, чтоб создать новый мир.»

То есть Горький накануне смерти утверждал, что принудительный труд полезен, система на правильном пути, и воры, в отличие от мелких буржуа, близки советской власти как никто. И если их ещё и «перековать», заставить работать, а не воровать, то и до социализма, глядишь, недалеко.  Даже в отдельно взятой стране. Сколько бы их ни передохло от такой «перековки».

Наверняка, он обсуждал это с другом семьи, Генрихом Ягодой, за рюмочкой. Не зная ещё, что друга-то через год после пуска канала расстреляют, обвинив заодно и в смерти Горького, и в смерти его сына, Максима, замерзшего пьяным на улице. А Генрих с год будет ещё ухлёстывать за сыновьей вдовой, «Тимошей». И уже вполне закономерно внучка «буревестника», Марфа, выйдет замуж за сына Берии, Сергея Лаврентьевича.

***

Чехов познакомил Горького с актрисой МХТ, Марией Андреевой, ещё до собственной свадьбы на другой актрисе того же театра, Ольге Книппер, в 1900 году, в Севастополе. Дамы были ровесницами и одногодками Горького, им было по тридцать два. Чехов на восемь лет старше.
 
Антон Павлович с Ольгой Леонардовной через год обвенчались и счастливо, но недолго прожили в браке вплоть до смерти писателя в 1904 году. Горький и Андреева при живых супругах и детях жили в гражданском браке с 1904 по 1921 годы, а позже оставались в дружеских отношениях до конца жизни Алексея Максимовича.
 
Две красивых актрисы соперничали в театре - за главные роли, а в жизни - за обладание самыми богатыми и знаменитыми поклонниками? Как бы не так!
 
Ольга Леонардовна, однажды выйдя замуж, пережила Чехова на пятьдесят пять лет, оставаясь преданной ему и памяти о нём. А Мария Фёдоровна, оставив влюблённого в неё миллионера Савву Морозова, продолжала пользоваться его деньгами, а жила с Горьким, увлёкшись его театральным видом и яркими босяцкими идеями.
 
(Савва, старообрядец, впал в отчаянное безумие от лжи большевиков, пускающих его деньги на ветер революции и тут же устраивающих на его заводах «морозовские» стачки; от предательства любовницы, ложащейся в постель с усатым «буревестником», ни одна пьеса которого не была бы поставлена в построенном им МХТ без Морозовского кошелька. Он пускает себе пулю в лоб в 1905 году и… завещает Марии Федоровне сотню тысяч рублей посмертной страховки. И она их берёт. И отдаёт ленинской партии. И уезжает с Горьким, оставив его и своих детей, в Америку за следующей добычей, сбором денег для «буревестника» и его партийных боссов. А после успешной поездки пара поселяется на райском острове Капри на каких-то коротких и веселых семь лет. Их простит государь и разрешит вернуться в Россию по амнистии к трёхсотлетию Дома Романовых. И они вернутся, чтобы государю в очередной раз напакостить.)

И Чехов, и Горький болели неизлечимым тогда туберкулезом. Для облегчения кровохарканья обоим были полезны солнце и море, красивые и умные актрисы, интересное общество и любимая работа или хобби.

Антон Павлович мог от скуки принять с утра два десятка хворых крестьян, метнуться в распутицу за несколько верст в холерную деревню, выехать с судебным следователем на вскрытие трупа или к тяжелым больным, «половину из которых приходится лечить даром, другая же половина платит… пяти-, трёхрублевки» по его же словам. А ещё лучше было туберкулёзному – махнуть на Сахалин, черт-те куда, в апреле, через Урал, Сибирь и Дальний восток. Поездом, пароходом, на перекладных, в телеге, в дождь, в холод, в слякоть. Всего-то за восемьдесят дней, как у Жюля Верна, только не на воздушном шаре. За три месяца, проведенных на острове, в одиночку сделать перепись его населения, лично встретившись с каждым из десяти тысяч жителей, в том числе ссыльных и каторжан, воров, убийц, бандитов и проституток. Описать безысходный ужас сахалинской каторги «с предельной степенью унижения человека, дальше которой уже идти нельзя». А годом позже тихо посетовать: «Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала только некоторую горечь, как от прогорклого масла, теперь же, по воспоминаниям, Сахалин представляется мне целым адом».

Рассказывал ли он об этом Горькому? Наверное. Вот только помнил ли это Алексей Максимович, приезжая на строительство канала?..

Кстати, на Сахалине тоже много копали. Уголь, в основном. Пароходы ходили на угле, а его много с собой в дальнее плавание не возьмёшь. Вот и догружались там, на самой дальней заправочной «колонке» Империи.

***

Теперь по каналу ходят теплоходы «Максим Горький» и «Антон Чехов».
 
Пал Палыч, сидя в выходной с удочкой на берегу, не раз наблюдал, как мимо проплывает отреставрированная махина судна-ресторана под именем пролетарского писателя, выстроенная в единственном экземпляре на нижегородском судостроительном заводе и спущенная на воду в 1934 году. Помимо огромного банкетного зала, комнаты для переговоров и роскошных апартаментов «вождя народов» на бывшем правительственном теплоходе есть и Музей: рабочий кабинет Сталина, в полной меблировке тридцатых годов, с восковыми фигурами самого, Калинина и Горького. Сталин восседает за массивным столом, конечно, с трубкой, во френче и якобы диктует что-то. Калинин с тощей седой бородкой стоит перед ним, преклонив голову и положив парафиновую руку на книги писателя. А бледный Горький сидит на кожаном диване в сером костюме с галстуком, почему-то в лакированных ботинках, и, топорща огромные усы, что-то пишет в блокнот. Похоже, под диктовку вождя…

(Возможно, задумка композиции из восковых фигур была несколько иной. Но Палыч при внимательном осмотре этого не заметил. Или выпил лишнего. Теплоход снимали вскладчину на корпоратив управляющей компании лет десять назад, когда первого её руководителя ещё не посадили.)

«Максим Горький», говорят, до сих пор сдаётся на мероприятия в почасовую аренду. На нём обычно проводят свадьбы, где в апартаментах молодые могут трахнуться на роскошной дубовой сталинской кровати, помыться в его гранитной ванной, сходить в туалет, а, уходя, зайти в кабинет к вождю и похлопать по восковому плечу «буревестника», чокнуться с манекенами и громко выразить благодарность за доставленное удовольствие.

Теплоход «Антон Чехов» в четыре раза больше «Максима Горького». Четырехпалубный элегантный красавец, современный речной лайнер с сауной, бассейном, салоном красоты, баром и рестораном, но главное с библиотекой и читальным залом. Там в круизе можно уединиться от толпы и освежить память знакомым текстом. А, выйдя из читальни, из полтораста пассажиров вдруг встретить на палубе вечных чеховских героев: от Иванова до Ионыча, от Раневской до дамы с собачкой. На «Антоне Чехове» весело можно доплыть до Валаама, а там и до Беломорканала недалеко. По крайней мере с Онежского озера можно взглянуть в его сторону и послать холодный привет от одних каналостроевских костей другим зековским костям, покрытым общей ледяной и грязной водой…

***

…А у Пал Палыча в этот день не клевало. Насадив очередного жирного червяка, он утопил его метров за пятьдесят от берега, закинув донку в самый фарватер, по которому изредка проходили печальные рыжие баржи и тусклые бесцветные теплоходы, скрипя зубами белых перил по пустым осенним палубам. Наконец, задождило октябрьской серью, потемнело, и поднявшаяся волна подсказала Палычу: вали, старик, отсюда, пока не поздно. Сматывай удочки! Жена, поди, звонит, беспокоится, где ты пропадаешь, случилось ли что…

Но Палыч не спешил. Зачем было возвращаться в пустую квартиру и скорбеть по украденному телефону в одиночестве, когда здесь оставалась ещё пара живых червяков?

Он прибрал вещи в кучку, прикрыв их дождевиком, налил из термоса горячего чаю, глотнул из крышки и уставился на колокольчик.

«Антон Палыч, тёзка по батюшке, - обращался он мысленно к Чехову, - сделай так, чтобы клюнуло. Ты же всё можешь. Ты бы меня понял… А я вот не понимаю, что ты в этом Пешкове в своё время нашёл? В этом босяцком клоуне и зазнайке?.. Он ведь после твоей смерти такого понаписал, что по земле ходить страшно. Или это от мёртвых какие-то флюиды именно здесь излучаются, нормальный фон в городе портят? Вон какая мгла над каналом… Жуть!.. – Палычу послышалась какая-то мелодия, и он по привычке хлопнул себя по карману, в котором носил телефон. -  Ну, ладно бы ещё у молодого и здорового украсть, так побоятся, наверно. Знают: такой и сдачи дать может. Вот они у стариков беззащитных, у которых и так ничего нет, безнаказанно и воруют. Обманывают. Тешатся. И при этом песни о свободе поют. Кто их этому учил? Уж точно не ты, доктор…»

И тут Палыч понял, откуда звучит музыка. Он в думах своих просмотрел, как на фарватере, из-за поворота у шлюзов показался очередной теплоход. Шёл он скоро. Окна его сияли на всех четырёх палубах. Рассекая воду, махина надвигалась с глухим, натужным шелестом на искрящуюся от огней поверхность, создавая обратную тягу в русле. Ещё минуту назад спокойные волны вдруг двинулись прочь от судна и от берега, увлекая за собой опавшие листья и кивок на конце донки. Шестиметровая антенна удилища, увлекаемая течением, вслед за леской сорвалась с подставки, едва не ускользнув из-под руки Палыча по бетонным плитам в тёмные воды канала. Но он успел подхватить её в последний момент и краем глаза прочитать надпись на теплоходе: «Антон Чехов».

Забыв о чае, с бьющимся в такт движению левой руки сердцем, он начал сматывать катушку. Когда он выбрал свободную часть лески, крючок на глубине зацепился за что-то увесистое, и Палыч свои движения замедлил. Волнующая тяжесть на том конце снасти подавалась неторопливо и поступательно, не подергиваясь и не отводя леску в сторону. На рыбу это похоже не было. Скорее всего какое-то бревно-топляк или старая сеть крючком забагрилась. Но у Палыча случалось уже, когда вместе с корягой или водорослями он вытягивал на берег запутавшихся в них небольших сомиков или налимов, оттого мысленно слал человеку и теплоходу искреннюю благодарность за случившееся.

Дотянуть добычу до края бетонной плиты оставалось чуть больше метра, как в мутной воде на конце снасти перевернулось что-то круглое и светлое. Палыч пригляделся к нему и на минуту замер. Не вынимая предмет из воды, он достал из кармана перочинный ножик, сплюнул через левое плечо и без сожаления обрезал леску…

Домой он возвращался медленнее обычного. Тщательно смотрел себе под ноги и всё приговаривал: «Ну, спасибо, Палыч… Вот уж услужил так услужил…». А, споткнувшись в темноте о камень, даже не оглянулся – вдруг опять «зековский» череп на дороге? Сколько их ещё, «тридцатипятников», вылезет тут из грешной земли?..