Одному писать против власти —
всё равно, что кричать против ветра.
Испугался этой напасти,
не захотел в тюрьму,
а поехал — надел суму.
Собрал сумку из старого фетра,
диагональ — до метра.
По сусекам наскрёб, что было —
духовного больше,
держа в уме ОВИР.
Секретарша — вся на скр,
скрубётся.
Бумаги взяла двумя пальцами,
сверкнув кольцами,
скривив как на мышь рыло:
неймётся!
Куратор — ругая Польшу
в трубку и посылая на,
не глядя:
— Гуляй, дядя!
— Я дядя? Новые времена!
Махнул рукой печально
и домой отчалил,
печатью шлёпнув.
И вот, сердцем ёкнув,
как в передней у графа неродной сын,
пользуясь, блин, правами,
данными большевиками,
вспомнил: Закон есть закон! —
Смотри-ка он,
гражданин
с лицом Фернанделя,
лишенный портфеля,
с карточкой, оформленной
не так, как надо,
отбившись от стада,
уходит по ленточке, походкой Чарли Чаплина
под дулом из-под форменной
фуражки, надвинутой на лоб —
что б тебя — что б
пройдя рамку миноискателя,
с шеренгой новых приятелей,
лавируя
и с шага переходя на бег —
шаг в сторону, считай, побег —
балансируя,
как над пропастью,
вдруг попасть
внутрь, желтого как подводная лодка,
ожидальника.
Бравируя смелостью:
— Слышь, молодка! Зови начальника.
— Где власть?!
— Эй! Начальник!
— Закрой пасть!
— Набили, как в камеру.
— Дышать же нечем, знали бы меру.
— И правда, ожидальник.
— Ну, и морды подобралИсь:
— Хоть бы бриз!
— Что, прямо тут, в аэропорту?!
— Скажешь тоже! Я насчет ветерка.
— А!
— Эх, нет на вас начальника!
Ждем самолёта: “Когда посадка?”
Минуты считаем до отлёта.
Тридцать минут, недель, лет:
когда запретят вылет?
Проходим внутрь, зевая сонно,
готовый опуститься затвор кессона,
черепом чувствуя над головой,
озираясь на качнувшийся совой
знак стоп и потирая лоб —
искры из глаз аж.
Потом, завязывая рассыпавшийся багаж,
борясь с какими-то шнурками,
откинувшимися креслами,
моторов гул ощущая всеми чреслами
под собой, отодвинув рукой
занавеску на своём законном месте,
в полудрёме, в оконном проёме,
как в перекрестье,
повернувшись всем телом,
увидеть: солнечный меч,
сквозь ночь ослепительно белым
светом разрезающий горизонт
над Балтикой, дельта как зонт,
раскрывшейся реки, стремящейся течь.
Самолёт, присел на дорожку,
дверь приоткрыл командир:
“Шеннон!” Мир вот он.
. Вот он, мир.
За окошком — зима насмарку,
зелень травы в январе, наклеенная на марку
Ирландии. Как в букваре, всего понемножку:
какая-то сторожка, во дворе
— однодворцы? — гуси ходят важно,
овцы, собаки — звери,
лают… Из двЕри
воздухом теплым пахнуло — влажно.
Но самолет, взревев моторами, сокращая пробег,
зарулил на старт и взял разбег,
оттолкнувшись всеми тремя колёсами,
забирая вверх носом и
оставив внизу Старый Свет.
В окне — облака,
. в просвет,
низко-низко аэродром,
неожиданно близко, под крылом:
край океана, прибоя пена, издалека
игрушечные, с пенными хвостиками корабли,
крыши ангаров, сторожки, овечки,
собаки — хвост колечком,
и огибающая мир река,
исток которой теряется где-то вдали.
Наконец, самолёт, пробив облака,
увидел: алеет Восток на краю Земли,
разгораясь, и яркой аркой сияет Восход,
свод озаряя небес.
. Но вот,
наш самолёт, словно летучий бес,
вираж заложил, упёршись в бок крылом,
и повернул туда,
где чёрная блещет внизу вода,
где сквозь оконный пустой проём
видно как тёмно-синий ночной небосвод
уходит за горизонт, в черноту,
и где Звезда — путь указует на Запад, в ту
сторону, где, не заходя за черту,
она исчезает, но всё так же ведёт на Закат,
где кажется всё пропадает и ничего уже нет.
Но тут,
ощутив, как из космоса близок Новый Свет,
самолёт, продолжая побег
с диким татарским визгом ринулся вниз,
словно идя в набег
на берега Новой Голландии,
предполагая и контрабанду, и
. прочий акциз,
увидел, как под ним, распахнувшись,
раскрылась бездна вообще без дна,
и там планета, совсем одна,
а на ней свободно раскинувшись,
перетекая
за край Земли и падая ниц —
лицо океана,
затянутое кое-где туманом,
без края
и без границ.