Июльский день, растекшийся по полю,
был напоён жужжанием стрекоз,
когда — ещё, по сути, однополых —
нас привезли поддерживать колхоз.
Совсем детей, невызревших двуногих,
вдоль спелых трав аршинами к вершку,
расставили цепочкой педагоги
и дали по холщовому мешку.
И мы пошли, как в море каравеллы,
усердия развесив паруса.
И рядом птица радостная пела,
и обещала юность чудеса.
И, обирая сочные колосья,
к невнятной серой линии вдали
с собою унося многоголосье,
шагал отряд изгибами Земли.
А мы отстали, словно сговорившись.
Нам был другой предписан с нею путь.
И тишины, окутавшей нас, тише
она сказала: “Надо отдохнуть”.
И пятачок укромного покроя
я утоптал в каком-то полусне.
И ничего прекрасней не построил.
А может, ничего прекрасней нет?
Древней пророков, истины древнее,
шумела тимофеевка-трава.
И мы лежали, просто глядя в небо,
но почему кружилась голова?
Что просыпалось, дерзкое в деталях?
Текли какие токи по рукам?
Какие слезы к горлу подступали
с дыханьем учащенным пополам?
Как будто мир, собравшись общим скопом,
обрушил откровенье бытия
почище грома с Ноевым потопом,
материки в один переплетя.
Срывал одежду самую простую,
таранил грудь, стонал наперебой.
Я узнавал, что сердце — существует,
накрыв впервые женщину собой.
Неугомонный маленький кузнечик
зажмурился и встал на караул.
Она до боли стиснула мне плечи...
“Ребята, собираемся! Ауууу!”...
И всё, что не успел сказать в строфе я
(а правду не узнаешь от стрекоз),
пускай доскажет племя тимофея,
когда его не вырезал колхоз.
А если там нужда и запустенье,
а пуще — чьи-то дача и надел,
мы бродим, неприкаянные тени,
взыскуя не события для тел,
а тех времен, единственных и полных
тепла и света, смерти вопреки,
под небом ростом с башню Вавилона,
смешавшую подросткам языки.