У неприступной горной кручи
расположился хвойный лес,
что называется, дремучий,
что называется — не лезь.
В такой чащобе выбор снеди
не за тобой: всё потому,
что встреть без компаса медведя —
и дальше компас ни к чему.
И на расчищенной делянке,
как воробьи на проводах,
неозабоченный делами
расселся люд в любых годах.
Выходит — он. Рубаха настежь.
Не любят пуговицы торс.
Рука вращается в запястьи.
В руке топор. Рука — мотор.
Другой выходит, следом — третий,
вокруг опилками пыля.
Здоровяков могучей этих
один лишь Муромец Илья.
Но Муром где? Туда неделю
идти-лететь на всех парах.
И кто видал Илюшу в деле,
тот сам — легенда или прах.
Стоит колода в центнер весом,
на редком дюйме шрама без.
Колоде разве только кесарь
не делал мышечный разрез.
И лесорубы для начала
с размаху гвоздь в нее, да так,
что древесина закричала,
хоть голос в ней давно иссяк.
О, что творят лихие парни!
Что труд для нас — для них игра.
Что в одиночку, что попарно
они такие номера
народу кажут в это утро:
сдирают луб со всей длины
и нарезают за минуту
бревно на тонкие блины!
Стволы катают, палят сучья
под восхищенный “ох” и “ах”
у неприступной горной кручи
на самых дальних берегах.
Не лесоруб, я тоже дока:
могу нащупать крепкий слог,
писать слова что вдоль волокон,
что, если нужно, поперек.
Над благодарной заготовкой
встаю и делаю замах.
Вот только божия коровка
уносит лапки впопыхах...
Вгоняю гвоздь, дышу огнями,
тешу, выпиливаю лик,
и доски плотно подгоняю,
чтоб не просачивалось в стык.
Стих отозвался. Мерно. Гулко.
Свирель заправлена в трубу.
Несут мой стих по переулку...
И строки маются в гробу.