Очкарику первоначальная осень в радость.
Особенно в погожие солнечные дни, когда деревья ещё не обтрясли от разномастной листвы дожди да ветры, а только cбили её в тощую сентябрьскую крошку по углам да кустам и смочили мелкой росой примятую подножную зелень. Близорукие в этот момент оглядываются по сторонам и понимают, что видимый мир растянулся в два, а то и в три раза.
Они в испуге замечают вдруг одинокого муравья на противоположной стороне пешеходного перехода и торопливо дышат хрустальным, прозрачным воздухом, с немым восторгом проверяя на легких его исчезновение. А убедившись в обратном, насытившись кислородом, очкарики всё равно отказываются верить в существование каких-то молекул в осеннем пространстве.
Свобода видеть дальше - поражает.
Огромная атмосферная линза проявляет новые оттенки окружающего мира, наводя на него сентябрьскую яркость и контрастность, недоступные в другие времена года. И каждый убогий хоть однажды бывает смущён этим открытием, поначалу приняв каприз природы за собственное чудесное исцеление от близорукости. Но перед разочарованием, приносимым обычно дождём и туманом, кое-что успевает рассмотреть.
Пал Палыч чистой и ясной осенью протирал очки чаще, чем следовало. Казалось бы, куда уж лучше: паутинку видно, не то, что паучка размером в спичечную головку, который поднимается на своём планере с балкона второго этажа на третий, - так нет, Палычу подавай рассмотреть у насекомого еще и ножки, и крошечные глаза, в удивлении открытые от нежданного полета… Чёрт бы его побрал!..
А вокруг проявляются не замечаемые летом контуры улиц: ржавые опоры уличных фонарей, грязно-полосатые бордюры, облезлые стены домов, трещины на асфальте и придорожные деревья, которые уже не спутать друг с другом: клёны и тополя, каштаны и липы, белёсые берёзы и рябые рябины – в брызгах оранжевых, горьких и терпких, никому не нужных до морозов, ягод.
Солнце поднимается неслышно, и город застывает в свете, не в силах впитать в себя всю палитру линий и полутонов. Бирюзовое небо отталкивается от земли, освобождая место для проснувшихся людей: умытых по утру школьников, торопящихся мам с колясками, одиноких бабушек на пустых автобусных остановках, расставляющих на скамейки баночки с законсервированным на огороде летом. Ну, и для улыбающегося Палыча, неспешно бредущего на очередной вызов с широко открытыми глазами …
В этот живописный день он сам на себя сделал заявку в одну из квартир. В старенькую хрущевку с мебелью прошлого века, покрытой патиной нетронутой пыли, столь древней, слежавшейся в полупрозрачный войлок, что её присутствие не оставляло отпечатков живущего там человека. Да и человек, мелкая старушка на девятом десятке, вряд ли могла ту пыль побеспокоить, поскольку не весила ровно ничего и видела только на расстоянии локтя своей руки. Но как она вышивала!
Все стены в квартире были увешаны её работами. Копии известных картин, буколические пейзажи и сценки, натюрморты с невиданными фруктами и овощами, букеты диких цветов, поля, реки, водопады, горы, немыслимых оттенков море с белокрылыми парусниками и кипящей циановой пеной, - вышитые полотна в разномастных рамках лепились друг к другу почти вплотную и вывешивались, вероятно, ни для кого, а по мере завершения последней из работ. Места на стенах оставалось всё меньше. Но пустовало оно последнее время ни от лености рукодельницы или отсутствия мулине и полотна, - терялось зрение, а растрачивать себя на мелочи старушке уже не хотелось. И она взялась за Клода Моне, решив воспроизвести в нитках его «Клумбу с ирисами» в саду Живерни.
Шёл второй год её работы над квадратным метром полотна и шестьюстами семидесятью пятью оттенками картины. Палыч как мог участвовал в этом. Достал у знакомого фотографа полукиловаттную осветительную установку ещё хрущёвских времён, помог приобрести через интернет иглы для вышивания с боковым отверстием, и, наконец, отпилил ножки у старинного журнального столика, чтобы его можно было водружать на колени, когда мастерица сидит в любимом кресле за шитьём и слушает телевизор.
Однако, мощная лампа нещадно накручивала счётчик. А осенний световой день всё уменьшался. Приближались длинные зимние ночи. И Палыч, как верный поклонник крашенных ниток, решил сделать вышивальщице жизненно необходимый подарок…
- Лидия Савишна, наше вам с кисточкой и иголочкой! – начал он с порога, нависая над крошечной старушкой. – Скоропостижно ставьте чайник и доставайте вашу копилку. Я что-то принёс. Будем проводить испытания.
- Балуешь ты меня, Пашенька… Проходи. Не стой в дверях… А то соседи заметят, подумают, случилось что… Ты ж просто так не заходишь!
Палыч двинулся в прихожую, шумно переобулся в знакомые растоптанные шлёпанцы, которые он захватывал для ходьбы только большим пальцем ноги, и достал из-за пазухи коробку.
- Вот, уважаемая, и спасение. Дополнительный орган чувств для нас, слабовидящих, изобрели внуки наши. Лупа с автономной подсветкой на светодиодах. Ест мало, а сияет, как солнце. И показывает, как в микроскоп.
- Ой ли? – прыснула смешком старушка. – И цвет при освещении не изменяет? Не бывает такого…
- А вот уже и это придумали, Лидия Савишна! Фильтры рассеивающие к лупе только успевай подбирать и регулируй по ходу световой поток, тогда в мгновенье ока, говорят, рассмотришь, и блоха какого цвета, и на какую ногу подкована.
- Трепло ты, Паша! Ну, проходи уж, рассказывай зачем пришёл… Лупа твоя подождет…
Пал Палыч уселся на свою табуретку у крошечного кухонного стола и поправил угол на знакомой со школы клеёнке в «скотскую» клеточку, как говорила любимая учительница.
Сел Палыч боком. Как и пятьдесят лет назад. Стол этот ему - друг и ровесник. Ноги под такой не засунешь. Да и не стол это был вовсе, а большая тумбочка с ящиками и дверцами внутри, где хранилась половина кухонного богатства Лидии Савишны: алюминиевые вилки, ложки, поварёшки; часть эмалированных кастрюль и чугунных сковородок; источенные в птичье перо ножи; жестяные банки с крупами, сахаром и солью. Со стен кухонные шкафы снял ещё покойный муж Лидии Савишны, освободив место для ежегодно множащихся вышитых картин, а фарфоровые блюдца и чашки переместил в буфет, находившийся в единственной комнате квартиры, служившей спальней, гостиной и мастерской по совместительству.
Это было единственным его мужским поступком. Остальными он не запомнился. Даже именем. Ушёл, оставив Лидию Савишну с двумя детьми-подростками. А после своей смерти, лет через двадцать, завещал ей вазу гусь-хрустального завода с остатками карманной мелочи…
- Ну? – переспросила еще раз хозяйка. – Чаю наливать или сразу вазу нести?
- И то, и другое, Лидия Савишна! Пока горячо, откладывать нельзя!
Через пару минут старушка принесла из комнаты тяжелую, хрустальную, размером с мужскую шляпу, салатницу, дно которой покрывал слой блестящих отечественных монет. С приговоркой: «В добрый путь!» Лидия Савишна поставила перед Палычем своё богатство и, налив ему в чашку кипятку, сказала:
- Пакетик себе принёс?.. А варенье знаешь, где… Пойду я с ирисами поковыряюсь, пока светло…
Когда она ушла, Пал Палыч вынул бумажку с чаем из кармана, утопил её в чашке, оглянулся на дверь и, убедившись, что Лидия Савишна его не видит, из другого кармана вынул монетку и бросил её в вазу к принесённым. Со звоном перемешав содержимое внутри хрусталя, Палыч принялся распаковывать волшебную лупу…
Часа через полтора он уже перебрал всё содержимое вазы и разложил на полотне коллекции монет по номиналам, годам выпуска и маркам монетных дворов Петербурга и Москвы. Как он и предполагал, по лотам аукциона нумизматов наследство покойного мужа Лидии Савишны тянуло на тридцать миллионов рублей. Только одна монетка, что он принёс, копейка две тысячи одиннадцатого года со штампом СП под копытом коня Святого Георгия, стоимостью в триста пятьдесят тысяч, была десятой. Сохранность остальных позволяла повысить цену. Но опытный Палыч не мог сказать об этом Лидии Савишне. Во-первых, она бы посмеялась над ним. А во-вторых, если бы старушка и поверила в богатство, каковым она обладает, это не принесло бы ей особой радости, а только добавило печали. Радоваться было поздно…
Один глаз её уже не различал окружающее, а второй едва позволял вдеть нитку в иголку с боковым ушком для слабовидящих. Очередь на операцию по квоте в областной больнице вновь отложили, по её словам, до весны. Большинство стариков в районном городке молча слепло, не дождавшись этих квот, или так и не собрав по родственникам средства на частные платные клиники. Дети Лидии Савишны с таким положением давно смирились, занятые собой, своей семьёй, и были далеки от её забот. Им самим, работающим пенсионерам, едва хватало денег только на то, чтобы оплатить коммунальные услуги, кое-как дожить до пенсии и смешной зарплаты и наскрести с учительских доходов какую-то помощь на детский сад и школу внукам. Прабабушка жила себе, никому не доставляя хлопот, не жалуясь, ничего не клянча у родственников, а последнее время и вообще не звонила, замкнувшись на своем Моне…
Вздохнув, Палыч с лупой прошел в комнату, где старушка трудилась над призраком чужого сада в Живерни. Из телевизора с погашенным экраном доносился голос Магомаева, он воспевал невидимое и далёкое «о, море, море». Прямоугольные пяльцы были закреплены в середине рабочего полотна. Лидия Савишна, сидящая в низком кресле в клетчатом пледе и черепашьих очках с толстыми стёклами, была похожа на Тортиллу, копошащуюся в разноцветных водорослях на болоте.
- Варенье пробовал? – спросила она, не отрываясь от рукоделия.
- Конечно. Вкусное очень.
- Опять врёшь… Да ладно, я уж привыкла… Всё объесть меня боишься? Чай свой таскаешь, монетки подсыпаешь незаметно… Думаешь, я не вижу?
- Нет, не видишь, Лидия Савишна. Слышишь, наверное. И ничего не видишь.
- Грубо отвечаешь, Пашенька. Не тактично. Постарел, что ли?.. А я вот с возрастом Клода Моне начала-таки понимать. Например, почему он краски не смешивал, а писал чистыми мазками. Импрессионизм, говоришь? Свет так видел? Нет, дорогой… Никаких тебе дифракций и интерференций в отражённом свете нет. Есть только однотонные мазки или стежки, как в мулине. Правильно?.. Я ведь нитки готовые не переплетаю, придавая им иные тона? Я их просто накладываю друг на друга… Вот, посмотри в свою глазастую лупу, если циан на мадженту наложить двумя стежками, получается грязно-коричневый, а если тремя – почти чёрный…
Палыч послушно взглянул через увеличительное стекло на миллиметровый ниточный крестик и покачал головой, якобы удивившись.
- …Посмотрел? Вот так вот!.. Мы дети природы. А природа чистый цвет дает, как ни смотри: плохими, хорошими глазами. У нас один орган чувств – наши мозги. Запомни!.. Вот там цвета и смешивай, добрый человек, как тебе нравится. А к Богу не лезь!.. Клод это раньше восьмидесяти лет понял, я – чуть позже. А ты, Пашенька, ещё молод, чтобы такое понимать, как ни притворяйся… Что насупился? Сказать что-то хочешь?
Палыч сложил лупу и сел на уголок узкой кроватки напротив.
- Я, Лидия Савишна, отвлекать вас больше не буду, простите… Я спросить хочу… Скажем, получили бы вы, к примеру, много денег за свои работы. На что бы потратили?
- Много без числа понятие абстрактное, это я тебе как твой бывший учитель математики напоминаю… Сколько? Конкретно?
- Миллионов десять.
- Рублей?.. На квартиру бы Валерке отдала, у него трое…
- А двадцать?
- Тогда бы и Машке хватило. Она, наконец бы, правнука мне родила…
- А тридцать?
- Ты издеваешься, Паш?.. Откуда тридцать?.. Я по лотам прикидывала, за эти монетки не больше двадцати восьми на аукционе дадут… Или опять ты лишнего чего-то в вазу подкинул?
На этих словах Лидия Савишна оторвалась от работы, чтобы победоносно взглянуть на Пал Палыча, и в своём молочном тумане увидела, как его силуэт вытянулся и приподнялся с уголка кровати.
- Копейку СПМД. Одиннадцатого года… - признался ошарашенный Палыч.
- Хорошо. Двадцать восемь триста. Это отнюдь не тридцать… Подтягивать тебе надо арифметику, Пашенька… И предупреждаю твой вопрос: почему не продаю?.. Ну, во-первых, коллекция со временем только дороже становится. Сколько протяну, один Бог знает. Но я не хочу дожить до того, как дети и внуки за эти деньги передерутся. Пусть уж после меня как-нибудь… А, во-вторых, у меня есть ты, Паша, мой любимый троечник, сколько тебя не учи!
В этот момент Палычу показалась, что Лидия Савишна подмигнула ему слепым глазом.
- …Я тебе записочку под вазочку положу перед операцией и ключик дам от квартиры. Покупателей на неё и на монетки я уже подобрала. Картинки себе возьмёшь, в качестве гонорара… А если что со мной случится, весной ты со всеми наследниками по-хорошему разберешься… Не раньше!.. Помни: если ослепну, сюда не вернусь!.. Что мне здесь делать?
Она скользнула невидящим взглядом по стенам.
- …Я тогда заявку диспетчеру оставлю, как договаривались. Правильно? А сейчас забирай свою лупу и дуй отсюда! Время драгоценное уходит. Свет осенний… Какой удивительный свет сегодня!..
- Но на операцию… В платной поликлинике… Малой части этого хватит!.. Зачем ждать квоты?.. Это сейчас можно сделать! – вырвалось у Палыча чуть громче, чем он хотел.
- Хватит! - сказала мастерица, зло воткнув иголку в полотно. – А откуда, дети спросят, я деньги взяла? Что раньше-то молчала? Ты подумал, как я внукам об этом скажу?! Почему бабка вдруг потратила накопления деда, которого они в глаза не видели, на себя?! Чтобы завершить работу, в которой они сейчас ни черта не смыслят и в будущем вряд ли оценят?.. Да они сдадут эту грязную халупу каким-нибудь дворникам-таджикам задёшево и уедут эти пыльные картинки со стен в лучшем случае в какой-нибудь аул, а скорее всего - на помойку. А я, слепая, – в дом престарелых… Ты этого хочешь?.. Не-ет, мой драгоценный, я участником этого быть не намерена… А вдруг я прозрею?..
Лидия Савишна чему-то улыбнулась и вновь наклонилась над шитьём.
- …Поэтому нечего их дразнить. Пусть живут спокойно, работают, детей растят, как могут… И ждут, когда я сама подохну. Без их помощи… А ты иди, Пашенька, по своим делам, иди… Лупу не забудь!..
***
Всю дорогу домой Палыч старался не смотреть по сторонам. И вообще никуда не смотреть. Даже под ноги. Но через некоторое время совсем рядом с ним послышался металлический скрежет, и он остановился. Кто-то крикнул за его спиной:
- Дед, бл…! Куда прёшь? Глаза-то открой!
Палыч приподнял мокрые ресницы.
Он стоял на перекрёстке. Вокруг него проносились машины, объезжая две столкнувшиеся легковушки, яростно визжали клаксоны. Тогда он снял очки и начал протирать стекла от налипшей летающей паутины прямо посреди дороги. Не носовым платком, лежащем в кармане, а концом выпущенной из штанов рубашки.
Протёр, не обращая внимания на матерящихся водителей, подумал про себя: «Осенью всегда так. Видно-то намного дальше. А всё равно не угадаешь, куда тебя занесёт». И не торопясь перешел на тротуар к безопасным пешеходам.