Таков наш мир. Привыкнешь ко всему –
к тому, что дед кончается за стенкой,
что среди дня вдруг вспомнишь "про ...ой-ну" ,
и отмахнёшься, как от мошки
мелкой.
Соседа, (деда), несравнимо жаль,
он рядом, тут. И кашляет махоркой.
Когда-то он кремень был, даже сталь,
теперь же, шамкая, мусолит корку.
Но рвется все отчизну защищать,
хотя ходок с трудом до туалета,
и некому вояку навещать
вторую зиму и второе лето.
Отравлен приближённостью к "...ой-не",
конечно, ложной. Годика четыре
в сорок втором исполнилось, вполне
дед называться мог (почти) счастливым.
Он смотрит телевизор пятый год.
А раньше-нет. Работы да заботы.
И мучает его событий ход
и бой часов старинных, с позолотой.
И видит возбуждённых он детей,
толпящихся под кайфом у подмостков —
вдруг выпавших из интернет-сетей
полудевчонок, мальчиков-
подростков.
Ещё под носом слеплена сопля,
но под певичек шортиками косят
и знают, что такое конопля,
как выпить в подворотне просто. Prosit !
Как будто ждёт последний судный день,
беснуются и дети и артисты.
Армагеддона окрылилась тень
в лазурном небе, девственно пречистом...
***
Цвет алый на синюшных небесах,
на парусниках чокнутые греи...
...Обещанные толпам чудеса,
только они ещё немного греют.
Дед, плавно уходящий на покой,
под занавес добра не ожидает.
И старческой, бессильною рукой,
крестом мир неспокойный осеняет.