Трапеза! Итак, довольно было всего (и довольно быстро): и долгого, и хорошего, и иного, впоследствии невидимо отпечатавшегося в лице и в потоках речи, — и та ночь не поместится ни в один размер, ни в один конверт, ни в один контейнер... Извлечь бы последний залп, но внутренность ощущается как негодный порох; жди момента, оружие.
Невыносимо скучная тишина глухо бьёт в разорванную, немую мембрану полдня. В неподвижный покой полупраздного часа сочится вялотекущее раздражение: прочитанные книги совсем не радуют, лишь безразменно отягощая плоть, и она причитает дрожью гиперактивности, просит расторгнуть швы; молчит и память, и взор, и старая природа, и ветхая анатомия в девяти кругах кровообращения, рухлядь, измученная земля. Великолепного города больше нет, и мне повиснуть негде и не на чем: ни в публичной уборной, ни в транспорте, ни в галерее, ни на театральной площади, ни на своих ресницах, ни на раскалённых живых сухожилиях того тела, которого больше нет.
(На крышу не подняться, двор пугает унынием, лес далёк и скован; и уже нагоняет чёрное время суток, принося с собой безлюдные улицы и закрытые магазины.)
Извлечь бы искру меж двух полюсов-камней или некое блюдо, или некий состав, который... Впрочем, есть завтра, посуда и комната — все сплошь чужие по ритму, вытягивающие энергию; режим жизни извечно не восстановлен, комната не расхламлена. Но кроме внутреннего художественного кинематографа нет на плоской поверхности твёрдой бесплодной земли милого места вольноотпущеннику: нет такого места, нет такого человека, нет такого желания, нет таких денег, — они ещё не созданы, мы ещё не живём, мы не в мире — мир ещё не придуман.
Есть у воздуха моей жизни разрушенная геометрия, разбитая вдребезги временем, словно остов старинной кареты или бадья для ловли, но мастерски реставрированная в сказочный люкс фантазии, словно остов старинной кареты или бадья для ловли. График жизни оторван, болтается на ниточке телесной выносливости, комната не подлежит расхламлению и уборке; однако воздух жизни, хотя и сколот, но всё же может быть реставрирован, декорирован, заново создан каким-то образом, — закипела вода, задрожали костры на лесном холме, взорвались арфы, рояли, скрипки, оркестр в небе — и озарилась ночь; перебирал за спиной прозрачный, остекленевший бубнёж заклинаний, современная городская магия; слова мелкого помола, румяные бомбы, раскаты речи, — первоначальный свет их насквозь просвечивает мой череп.
И вот: железнодорожный округ, ареал вокзала, гигантский многоквартирный дом на глинистом пустыре, на отшибе мира; здесь как будто произошёл грандиознейший первобытный прилив-отлив. Мы в тесной комнате или на чердаке, пыльно дышит угольный дымоход, а там ливень, — но не над нами ли? Nothing's alrite in our life.
Трапеза. Долго. И погано от неразумной пресыщенности. Уж довольно было. Заплесневели столовые приборы: жутко ленивый и непокорный, обожравшийся лёгкими удовольствиями, разобранный на детали, после полудня декадент-духовидец ищет отдыха от себя. Но я рад быть способным к.
Возможно извлечь и залп без подручных средств, сотворить себе территорию. Вот проходная линия — труд, немного безделия; уносите, пожалуйста.
Наука стиль гонять по бумаге. Позовут на чужую трапезу — я никогда не отказываюсь. Томителен выспренний, высокопарный слог, банальный до неприличия, равно как томителен и нелепый вымысел, оглушительная банальность; но своё я знаю, и мне не тесно в уединении, я вошёл. —
Установить сопряжение. —
Вот проходная линия, горизонт или коридор — труд и труд, капля праздности, день за днём. В клумбе найдены: несколько падших звёзд, несколько драгоценных камней и камешков, коллекционные артефакты, ожерелье, подвеска, кулон и ларчик; я знал подлинные шедевры, романы в прозе; я пробовал редкий сыр, выигрывал в казино; я был богачом, видел роскошь и пустоту барокко, комнаты с золотом — и деньги просто так сыпались на меня из пустого неба, теперь уже окончательно обезбоженного; я был свидетелем чудес, законы химии не действовали во мне (и далее, далее, далее: раскалённый ритм); уносите её, пожалуйста.
Всё, надоела глупость! Какое великое и диковинное русское слово — "уничтожить", — как будто бы нечто в нём обещает новоявление столь же диковинной и великой поэзии, [как бы уже] самозародившейся, мол, прямо в тусклом, скупом освещении этих ночных подъездов, на этих безлюдных и многолюдных улицах: comme un obus artisanal fait moitie-reve moitie-rage — из ночи, из вымышленного средневековья, из убожества, из обиды, из содержимого мусорного контейнера.
4 сентября, 2023 год.