По горам-городам, по толкучим горячим пустыням,
плоскостопой судьбы бедуин, сам себе господин,
много лет он бродил — и пришёл, и забыл моё имя,
и с порога назвал: о, Надин!
Мелодрамы немой героиня смеялась киношно-потешно:
не вмещало короткое имя моё никогда
ни протяжного 'о', ни высокого звука Надежды.
Ну забыл и забыл — не беда.
Что мне с прежнего имени — жатвы лилового поля:
и не хлеб, и не клад — мишура эфемерных дерев.
Обретённый на слух, да с огрехом, пароль от пароля —
от чего, кто поймёт — я кричала его нараспев.
О, Надин — повторил он; в неловкости позднего света
новый имени звук ударялся о каждую дверь,
всюду слышалось эхо — мне даже понравилось это.
Он один — я сказала, не зная кому — и тогда, и теперь.
Его точные копии, дочери, вышли из комнат,
и одна была — млечная ночь, а вторая ребристый восход,
словно взгляд его надвое давний однажды расколот —
сразу пламень и лёд.
И когда мы простили друг друга за то, как устроены люди,
и когда по-семейному сели за чай перед сном,
наша младшая дочь принесла только крохи на блюде,
наша старшая дочь размышляла о чём-то своём.