When I sing, when I breath, the rings of love I change,
I hold three chime-bells on my chest.
They lead me on and know my way.
On New Year’s Eve my craftsman Proch had made them.
And while I breath and while I sing and scribble,
I hear a jingle of bells. That is my point. Until I die, at least.
Lord willing, thus I die.
What do I mean? No reason, pure bunk. I guess ‘t was my happenstance.
I was in Siberia as a guest on some light-hearted party.
There live such real folk! I feel so good among them!
And that guy… How was his name? I was not with him. With others.
He told me: drink, and burned me out with booth. Told: smoke, and we smoked.
And then we talked one language ‘bout different things.
We talked our native language meaning different things.
I bet, he said, our faces are alike, but whatever you may say
That’s here where I live, and you live in the capital.
So with his fiddle-faddle he kept on, it’s boring in Siberia,
he said. If only in Leningrad or Moscow he’d live,
to all he’d show what is what here there and everywhere.
- And here what? Only carouse. And you cast pearls before them.
Here even girls don’t put out. A total mental discomfort,
and all are dark as cats.
There is no saddle here, only tack. You have no one to talk with.
You came for nothing, they won’t understand you.
It’s far from things on Nevsky*.
Just how you could make a name for yourself,
he whispered, beating burping.
Hey, what coins you are jinglin’ , got some chump change?
And while I was tolerating it, keepin’ an ear to the ground,
he took a guitar and started to sing. Grebenschikov was his choice.
And I was grieved for me, Siberia, guitar and Boris**.
When he was through with it, he said that snow was equal to dust.
I stood up, tying up the torn wings of the song.
And sang the mine, telling myself: Hold on! while playing with my fists.
He sipped my life with slugs that were his eyes.
He lauded me: How smart you are to smash their banner-day.
And he began to beguile me assuring I was a traitor.
I sat down whiter than the snow. I became dumb at once.
I was ashamed that sang. Ashamed for such interpretation.
For horns that he could figure out
and finish drawing it on my icon.
- How difficult for you and me, he hinted,
To live in such a land with socialist rule.
He drowned the truth in shit and went on putting enemas.
With heavy smell an angry louse was biting me.
It was an alien rearward louse.
My heart was striking. Ringing in the ears.
- What’s that ringing about you?
- It’s just my soul ringing, bare soul.
- You are a one, boy, oh boy!
What it might ring with? Boy, there’s only guts.
With you I might begin to ring as well.
- And I said: You just try! Don’t think it much to do.
Look back, just such is our duty.
Wake up and buck up pretty good, so that it begins ringing.
Why do you live? Life isn’t dolce vita.
And lunch meat is bad.
So how it is thinkable not to love?
How not to love this girl, when she is the big “I Am”!
So how it is possible not to love? So how it is possible?
So how it is possible to denigrate?
I didn’t tell him about formation, ‘cause I’m out of it.
All in all, formation or not, just mould your life.
And if you can’t, then sing.
And if you don’t sing, then don’t spit.
I ain’t a hero and you ain’t blind. Just get your land.
It was first time I said about it and it wasn’t easy,
But with an open mouth I sought for native milk,
Pressing myself to her chest, I worried with my teeth the rings.
There was a road ahead, the chime-bells dinged.
While I sing and while I breath, I don’t stifle my soul.
There are many things in me I dull. Why not to wash away the spit?
But I can’t do with it and don’t blot out, holding it.
And ask my love to give me but a drop of milk.
And ask my love to give me but a drop of milk.
*Nevsky prospect, a central street of Leningrad.
**Boris Grebenschikov, Russian musician and poet.
***The Ob, a river in Siberia
Александр Башлачёв
Случай в Сибири
Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,
Я на груди своей ношу три звонких колокольца.
Они ведут меня вперед и ведают дорожку.
Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.
Пока дышу, пока пою и пачкаю бумагу,
Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.
Бог даст — на том и лягу.
К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.
Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.
Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!
А он… Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.
А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили.
Потом на языке одном о разном говорили.
Потом на языке родном о разном говорили.
И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,
Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.
Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири…
Вот в Ленинград или в Москву… Он показал бы большинству
И в том и в этом мире.
— А здесь чего? Здесь только пьют. Мечи для них бисеры.
Здесь даже бабы не дают. Сплошной духовный неуют,
И все как кошки, серы.
Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.
Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском…
Ну как тут станешь знаменит, — шептал он сквозь отрыжку,
Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?
Пока я все это терпел и не спускал ни слова,
Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.
Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.
И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога,
Что смог дорисовать рога он на моей иконе.
— Как трудно нам — тебе и мне, —
Шептал он, — жить в такой стране и при социализме.
Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.
Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.
— Да что там у тебя звенит?
И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.
— Ну ты даешь… Ну ты даешь!
Чем ей звенеть? Ну ты даешь — ведь там одна утроба.
С тобой тут сам звенеть начнешь. И я сказал: — Попробуй!
Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.
Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
Да разве ж можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она — такая!
Да разве ж можно не любить, да разве ж можно не любить,
Да разве ж можно хаять?
Не говорил ему за строй — ведь сам я не в строю.
Да строй — не строй, ты только строй.
А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй.
Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою.
Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.
Была дорожка впереди. Звенели колокольца.
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!
Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.
И у любви своей прошу хоть каплю молока.
И у любви своей прошу хоть каплю молока.