Мне было 19. Ему 29.Он был католическим священником, черным монахом, настоятелем маленького костела, расположенного недалеко от моего общежития.
Я приходила на службы и садилась подальше от алтаря. Мне нравилось все - музыка, запахи, какая-то хрупкая гармония этих стен, трогательные скульптуры Христа и Мадонны в нишах, их целомудренные лица с опущенными глазами и длинными ресницами... В отличии от православного храма здесь не торговали, не шипели в спину, если ты без платка, прихожане слушали мессу сидя, что было явным уважением к сирым, убогим и просто пожилым. А еще здесь текла вода в фонтанчике. СВЯТАЯ ВОДА. Круглый год можно было любому желающему набрать ее в принесенный из дома сосуд. На дне фонтанчика лежал большой серебряный крест, и его никто не трогал.
Двери костела были всегда открыты. Я приходила в любое время дня и бродила по пустому костелу как по музею, рассматривая витражи и скульптуры, постоянно меняющиеся к празднику инсталляции алтаря.
Тишина была прекрасна. Под куполом летали голуби, там были всегда открыты для них небольшие окна. А вечерами, когда начиналась месса, сверху, с внутреннего балкона, спускались бархатные звуки органа...
В костел приходили люди разных национальностей: немцы, поляки, литовцы, украинцы. Скромный, невысокого роста монах читал службу на латыни, а потом повторял ее на всех языках, которые представляли его прихожане. Люди повторяли слова за ним, это было не сложно, так как перед скамейками стояли небольшие столики с Библиями, в которых можно было заметить заботливо вложенные закладки разного цвета.
Я понимала украинский и неплохо читала латиницу. В один из вечеров я взяла в руки Библию и стала мерно петь вместе со всеми. И маленький священник заметил меня.
Вскоре мы подружились. Я с удивлением узнала его уже солидный (для меня) возраст и поняла, что уходящая со лба тонзура - его естественная залысина. Он показался мне наивным для своего возраста, слишком чистым и уязвимым для наших общих 90-х. Но при этом он был катастрофически начитан, имел глубокие познания во всех сферах жизни. Оказалось, что наш молодой монах - кандидат философских наук и преподаватель модного на тот момент предмета "История религии". Мы начали общаться. Сперва робко, потом смелее, потом и вовсе "запоем"...
Его не волновало мое "некрещенное" положение и явно левый перекос в политических предпочтениях. "До веры нужно дорасти" - говорил он улыбаясь, и в такие моменты я была уверенна, что точно дорасту.
При костеле был "телефон доверия", по которому любой прихожанин мог поделиться с духовником своими проблемами или обратиться за помощью. По просьбе моего нового друга, мы с однокурсницами включились в дело благотворительности и в волонтерство. Помогать старушкам оказалось делом приятным и несложным. А вечерами, после мессы, мы теплым молодым кругом пили чай и рассматривали фотоальбомы из жизни пышного Ватикана. Удивлялись роскоши, тыкали пальцами в глянцевые изображения, ахали. А наш маленький монах смотрел на нас добрыми отцовскими глазами...
Я не заметила, как он стал для меня важнее всех. В трудную минуту я бежала за советом не к родителям, не к друзьям, а к нему. Его умиротворяющий взгляд успокаивал любую бурю в моей душе, уравновешивал любое волнение. Он брал мои руки в свои и улыбался, слушая мои путанные речи. Его незыблемое целомудрие словно окутывало меня с ног до головы, обволакивало, согревало.
Приближалось Рождество. Мы с девочками активно упаковывали подарки для маленьких прихожан и помогали украшать костел еловыми лапками. Вечером было представление: дети от 6 до 12 лет играли сцену прихода волхвов к новорожденному Иисусу и Марии. Это было мило и трогательно. Потом они пели украинские церковные колядки, и в высь, под купол, неслось: "Христос родился, Боже воплотился..." Люди подпевали и радовались.
А потом вышел он, наш настоятель. Уже не в черной заношенной рясе с грубым веревочным поясом, а облаченный в сияющие бархатные одежды с золотой оторочкой. Таким красивым и торжественным мы его еще не видели! Он заметил нас, своих помощниц, кивнул нам и улыбнулся. И начал праздничную службу.
Как я не замечала раньше его красоты? Как я не видела этого мудрого величия, этой царской стати? Он негромко нараспев читал с алтаря латинский текст и мягким взглядом обводил пространство, волнующееся доброй сотней голов сидящих и стоящих в проходах прихожан. От его фигуры словно шло серебристое сияние, заставляющее колебаться пространство рождественского храма. У детей, стоящих возле скульптур Марии и Иосифа, дрожали в руках маленькие свечки. И в моем сердце в эти минуты тоже зажглась маленькая несмелая свеча, и случилось рождество нового чувства...
Оно смутило меня, это чувство. Смутило не тем, что человек, к которому оно возникло, по определению не имел права на отношения, а тем, что я в те дни была сурово убеждена, что люблю другого. И тот, другой, был моложе, был ярче, был сильнее и увереннее в себе. Милый мой отдавал воинский долг Родине, мы ежедневно переписывались и планировали пожениться, как только он вернется. Изредка бывая на мессах, я мысленно просила высшие силы даровать нам счастье. Я верила в это счастье...
А тут вот оно что...
Мое присутствие в клубе взаимопомощи при костеле стало для меня тягостным. Помимо своей воли я все чаще и чаще смотрела на нашего маленького монаха, разглядывая его, любуясь им, находя все больше внешних его достоинств. Он стал замечать мои взгляды и отвечать на них неизменно вежливой улыбкой и одобрительным кивком, не выделяя меня из числа подруг-волонтеров. Полгода я так промучилась, а потом решила больше не ходить в костел.
Отбиваясь от подруг, зовущих меня обратно, я придумывала самые глупые поводы, только бы не появляться под белыми сводами его храма. Не вылезала из библиотек, штудируя научные предметы, которые постепенно вытеснились работами специалистов по Средневековью и католичеству. Потом в ход пошла художественная литература: Умберто Эко заворожил, Герман Гессе очаровал, Ежи Анджиевский заставил содрогнуться, а Колин Маккалоу добил "Поющими в терновнике". Я рыдала над его страницами с середины и до самого конца. Все это было глупостями и самовнушением. Но при всем понимании происходящего я ничего не могла с собой поделать - стоило закрыть глаза, и передо мной неизменно вставала невысокая фигурка в монашеской одежде, всплывало доброе лицо с умными глазами. Милосердный и всепроникающий взгляд обезоруживал и лишал сил.
Я пришла на мессу тайно, в платке. Села на последнюю скамейку, когда прихожан было уже достаточно много. Открыла Библию и начала искать страницу с польским языком - почему-то хотелось услышать его голос именно в этом шелестящем звучании. И я услышала его! Он читал службу, а я тихо плакала в своем потайном уголке, уверенная, что остаюсь незамеченной и неузнанной.
Он поймал меня на выходе. Аккуратно взял за локоть, отвел в сторону и стал расспрашивать взволнованным голосом, не случилось ли у меня чего серьезного. Я отнекивалась, а он смотрел на мне прямо в душу тревожным взглядом, не предвещающим ничего хорошего ни мне, ни ему.
- Вам, Оленька, надо принять крещение, - говорил он, - а потом исповедоваться. У вас на душе тяжело. Но я помогу Вам, обязательно помогу! Я Вас потерял, я переживал из-за Вас. Я все время думал, что же могло с Вами случиться?
- Да, - шептала я, - мне надо исповедаться, мне есть что сказать...
Шептала, а сама приходила в ужас от того, что я говорю. Потому, что никто, никто на свете не должен был даже отдаленно догадаться о том, что со мною происходит! Тем более - он!
- А Вы далеко живете? - вдруг спросил он.
- Нет, совсем рядышком, в десяти минутах ходьбы.
- А давайте-ка я Вас провожу! Давно мечтал немного прогуляться.
Я дождалась его на крыльце костела, он переоделся и мы пошли по ночному городу, не прикасаясь друг к другу. Мы шли почему-то не в сторону моего общежития, совсем в обратную, вдоль небольшого парка. Была осень. Деревья тяжело гудели у нас над головами. Светлый мой спутник в мирской одежде казался еще ниже ростом, скромнее и незаметнее, чем в костеле. Он внимательно слушал мои рассказы о детстве, о школе, потом сам говорил умиротворяющим голосом, немного нараспев, о своем детстве в Литве, о том, что родители его были простыми советскими инженерами, о том, как он пришел к Богу, возлюбил его и решил посвятить ему всю свою ничтожную и короткую человеческую жизнь. Я спорила с ним, хвалила его уникальные познания, его редкое воспитание, восхищалась силой воли и упорством. А он отмахивался от моих похвал и говорил, что все "от Бога". Бродили мы долго, я еле успела на последний трамвай, шепнув, что заблудилась, и мне вообще в другую сторону.
Ночью он приснился мне во сне.
Приснился как совсем земной мужчина - с нежными руками, с жаркими губами, с мягкими завитками волос на затылке...Не было больше ни величия, ни сияния над головой...
И волна дикого стыда захлестнула меня. Кто я такая, чтобы забрать его у Бога? У людей? Чтобы искурочить его жизненный путь, лишить его сознательного выбора, обесценить его мечту?
Кем он будет в мирской жизни, если лишится ради меня всего, чего уже достиг? Преподавателем в вузе, над великим умом которого будут смеяться недалекие мои сверстники? Над чистой душой которого будут ставить эксперименты завистливые коллеги и порченные женщины?
Смогу ли я дать ему настоящее счастье, которое возвысит его над землей, которое сравнится с тем счастьем, которое он получает от служения своему Всевышнему?
А еще - не предательство ли это моего прежнего чувства? Как я буду глядеть тебе в глаза, мой оловянный солдатик, верящий в меня, как этот монашек в Бога?
И я снова где-то блуждала месяц, жила как в дыму, мало спала, много думала, измучилась вся, но набрать номер "тревожного телефона" костела так и не решилась. Пришла на службу, когда уже изменили силы. С намерением поговорить и расставить все точки над его латинскими буквами "и". Решительно села на первую скамейку, укутав голову палантином.
Маленький священник вышел к народу в своем обычном черном монашеском одеянии, тихий, строгий, отрешенный. Но когда он заметил меня, лицо его осветилось, словно солнечный луч пробежал по нему. И голос взлетел под самый купол!
Месса была особенно волнующей, особенно трепетной, орган с балкона заставлял мелко вибрировать воздух костела, и вибрация эта содрогала душу и тело. Я боялась поднять глаза. Я знала, куда направлен взгляд пастыря. С мучительной силой сплела я пальцы рук и вдруг заплакала. Слезы крупными каплями потекли по мим щекам, сползая ручьями на шею, под тугой воротник. Деревянными полузатекшими пальцами я рванула пуговицу на шее.
Воздух охладил мою грудь, и внезапное рыдание вырвалось из нее.
Тут же глухой хриплый всхлип раздался из противоположного угла храма. Потом - с задних рядов. Прихожане плакали. Маленький лысоватый скромный литовский парень читал католическую мессу нервным, срывающимся, изломанным голосом, и костел содрогался от сдавленных рыданий...
Когда служба закончилась, народ долго еще не расходился. Многие подходили к священнику, благодарили его, целовали его руки и крест на груди. Женщины благоговейно склонялись перед ним. Дети попросту обнимали его колени, а он ерошил им волосы, благословляя.
Я подошла последней. Он посмотрел мне в глаза сияющим влажным взглядом и тихо произнес:
- Сегодня я читал мессу для Вас. Вы для меня как светлый Ангел, как чистая Дева Мария...Ваши слезы - как алмазы...Не пропадайте больше. Дайте мне слово.
Я кивнула, и он взял мои руки, просоленные слезами, в свои теплые ладони и едва было уже поднес к губам, как я мягко высвободила их. Он смутился. А я перехватила его руки и горячо поцеловала их. С болью и благодарностью. И ушла.
Ушла навсегда.
Из костела, из католичества, из его жизни.